Пьер Бурдье «Практика рефлексивной социологии»

Вид материала

Документы

Содержание 2 Мыслить рационально Grand ecoles

Подобный материал:

• Д. Б. Цыганков введение в социологию пьера бурдье программа курса, 131.02kb.
• Бурдье П. Политические позиции и культурный капитал// Бурдье П. Социология политики., 1590.38kb.
• Пьер Бурдье Некоторые свойства полей, 1803.28kb.
• Пьер Бурдьё Некоторые свойства полей [1] [2], 115.65kb.
• Троцук И. В. Теория и практика нарративного анализа в социологии, 2033.25kb.
• Дух государства: генезис и структура бюрократического поля пьер Бурдье, 421.21kb.
• Н. И. Лобачевского факультет социальных наук кафедра социологии культуры и духовной, 140.91kb.
• Л. Н. Толстой Война и мир роман Действие книги начинается летом 1805 г в Петербурге., 228.12kb.
• Пьер (Пётр) Абеляр, 123.21kb.
• Введение, 234.92kb.

Пьер Бурдье «Практика рефлексивной социологии»


1. Передача ремесла


Сегодня, чтобы сделать исключение, я хотел бы сделать попытку и объяснить немного те педагогические цели, которые я преследую проведением этого семинара. В следующий раз я попрошу каждого участника кратко представиться самому и представить тему своего исследования в нескольких предложениях – это, я настаиваю, должно быть сделано в очень неофициальной манере, без какой-либо специальной подготовки. То, что я ожидаю, это не официальная презентация, т.е. оборонительная лекция, замкнутая сама на себе, основная цель которой (и это легко понять) заключается в том, чтобы изгнать вашу боязнь критики, я ожидаю простого, непритязательного и искреннего объяснения о проделанной работе, о трудностях, с которыми пришлось столкнуться, выявленных проблемах и т.д. Ничто не является более универсальным и способным к обобщению, чем трудности. Каждый из нас испытает значительное успокоение, когда обнаружит, что большое количество трудностей, которые мы приписываем нашей собственной уникальной неуклюжести или некомпетентности, существуют повсеместно, и все получат пользу в значительно более полном объеме от совета, который я могу дать, поскольку он, несомненно, является очень детализированным.

Хотелось бы мимоходом заметить, что среди всех настроений, которые я бы хотел иметь возможность внушить, существует способность понимать исследование, скорее как разумное стремление, чем какого-либо рода мистический поиск, о котором говорят с напыщенностью ради самоуспокоения, но также с целью усилить страх или боль человека. Такое реалистическое положение (которое не означает, что оно является циничным) направлено на то, чтобы максимизировать прибыль от ваших вложений, и двигаться к оптимальному распределению ваших ресурсов, начиная со времени, которое имеется в вашем распоряжении. Я знаю, что такой способ прочувствовать на опыте научную работу, являлся и является, до некоторой степени, разочаровывающим, и что я подвергаю себя риску разрушить собственный образ, которые многие исследователи хотели бы сохранить. Но это, возможно, наилучший и единственный способ защитить себя от намного более серьезных разочарований, ожидающих ученого, спускающегося с высот после многих лет само-мистификации, в течение которых он затратил много энергии, пытаясь соответствовать достойному образу, который он создал об исследовательской работе, т.е. о самом себе, как об исследователе, а не старясь просто выполнять свою работу.

Представление научного исследования, в любом отношении, является противоположностью показа, show (шоу)¹, в котором вы стремитесь показать себя в выгодном свете и произвести впечатление на других. Это выступление, в котором вы выставляете себя напоказ и принимаете на себя риски. (Для того, чтобы убедиться в ослаблении ваших защитных механизмов и нейтрализации стратегий представления самого себя, которые вы, скорее всего, будете использовать, я без колебаний буду давать вам слово врасплох, и попрошу вас говорить без предварительного предупреждения и подготовки). Чем больше вы будете выставлять себя напоказ, тем более высоки станут ваши шансы получить пользу от обсуждения и тем больше, я уверен, вы получите конструктивной и благожелательной критики и советов. Самый действенный способ уничтожить ошибки, а также страхи, которые часто лежат в их основе, это иметь способность посмеяться над ними вместе, а это, как вы скоро сами убедитесь, происходит довольно часто…

При случае, а это может случиться в следующий раз, я представлю научно-исследовательскую работу, которую провожу в настоящее время. Тогда вы увидите работу, которую привыкли видеть в ее законченном виде, в беспорядочном состоянии, которое можно назвать «становлением», т.е. в запутанном и туманном состоянии. Homo academicus наслаждается законченным. Подобно pompier (заурядным) (академическим) художникам, ей или ему нравится наносить мазки кистью, оттенки и ретушь исчезают из их работ. Подчас я испытываю сильную боль, после того, как обнаружил, что художники, такие как Кутюр, который был учителем Мане, оставили после себя изумительные эскизы, очень близкие живописи импрессионистов, созданные в противовес заурядной живописи, и что «академики» часто «портили», в определенном смысле, эти работы, нанося завершающие штрихи, предусмотренные этикой хорошо выполненной и отполированной работы, выражение которой можно найти в академической эстетике². Я попытаюсь представить это научное исследование, которое находится в процессе работы, в его вызывающим возбуждение беспорядке – в определенных пределах, конечно, поскольку я хорошо знаю, что ввиду очевидных социальных причин у меня меньше прав на беспорядок, чем у вас, и что вы будете менее склонны предоставить мне такое право, чем это сделал бы я для вас, и в определенном смысле вы правы (однако, опять-таки, только в отношении подразумеваемого педагогического идеала, который определенно заслуживает того, чтобы поставить его под сомнение, что приведет нас, например, к тому, чтобы оценить курс, его воспитательный результат, а также к объему и четкости записей, которые по нему делаются).

Одна из задач семинара, такая как данная, заключается в том, чтобы дать вам возможность увидеть, как на самом деле проводится исследовательская работа. Вы не получите полный перечень всех неудач и осечек, всех повторений, казавшихся необходимыми, чтобы получить заключительную расшифровку, которая сводит их на нет. Но, тем не менее, высокоскоростная картинка, которая будет вам показана, позволит постичь идею того, что происходит в уединении «лаборатории», или, если говорит более скромно, мастерской – в смысле мастерской ремесленника или художника периода кватроченто, т.е. она будет включать все неудачные старты, колебания, безвыходные положения, отречения и т.д. Исследователи, чья работа находится на различных стадиях прогресса, представят объекты, которые они пытаются создать и предстанут для того, чтобы ответить на вопросы всех других, кто в стиле старых compagnons (партнеров), товарищей по ремеслу, metiers³, как они называют на традиционном языке, внесут коллективный опыт, накопленный ими методом проб и ошибок в прошлом.

Величайшее искусство в социальных науках, по-моему, заключается в том, чтобы иметь способность задействовать очень высокие «теоретические» ставки посредством очень точных, и зачастую довольно земных, если не сказать ироничных, эмпирических объектов. Социологи склонны слишком легко допускать, что социально-политическая важность объекта сама по себе является достаточной гарантией важности обсуждения, в котором он рассматривается. Возможно, именно это объясняет, почему указанные социологи, которые больше всего предрасположены к тому, чтобы приравнивать свое положение к положению их объекта (также, как это делают сегодня некоторые социологи, заинтересованные в статусе или во власти) часто меньше всего внимания уделяют методу. Что на самом деле имеет значение, так это строгость конструкции объекта. Сила способа мышления никогда не проявляет себя более очевидно, чем в своей способности представлять социально незначимые объекты в виде научных объектов (как это сделал Гофман из детали личного взаимодействия)⁴, или что равно по значению, подходить к основным социально значимым объектам с неожиданного угла – что я пытаюсь сделать сейчас, изучая воздействия монополии государства на средства законного символического нарушения посредством очень простого анализа того, чем является свидетельство (о болезни, инвалидности, образовании) и что оно делает. В этом смысле, социолог сегодняшнего дня, находится, mutatis mutandis, в положении очень похожем на то, в котором находились Мане или Флобер, которые для того, чтобы полностью реализовать способ построения реальности, которую они создавали, должны были приложить его к объектам, которые традиционно исключались из сферы академического искусства, занимавшегося исключительно теми лицами и предметами, которые были обозначены, как социально важные, что объясняет, почему их обвиняли в «реализме». Социолог может сделать своим девиз Флобера: «Писать хорошо о посредственности».

Мы должны изучить, как перевести в значительной мере абстрактные проблемы в полностью практические научные процессы, что предполагает, как мы увидим, весьма специфическое отношение к тому, что обычно называют «теорией» и «научным исследованием» (empirie). В таком деле абстрактные предметы восприятия, такие, как были сформулированы в работе “Le métier de sociologue” (Бурдье, Шамборедон и Пассерон, 1973 год, перевод на английский 1991 года), если бы они имели свойство вызывать внимание и предупреждать нас, не имеют большой пользы. Это, без сомнения происходит потому, что не существует способа овладения фундаментальными принципами практики – и практика научного исследования в этом случае не является исключением – иного, чем заниматься ею вместе с определенного рода руководителем или инструктором, который дает уверенность и утешение, служит примером и исправляет вас, предлагая, в ситуации, объекты восприятия, напрямую применяемые к рассматриваемому определенному случаю.

Конечно, с большей долей вероятности может случиться, что после двухчасовой дискуссии по поводу обучения музыке, логики единоборств, появления рынков субсидируемого жилищного строительства или греческой теологии, вы начнете размышлять над тем, что может быть вы просто потратили впустую ваше время, и вообще выучили ли вы что-нибудь. После этого семинара вы не выйдете с аккуратными конспектами по коммуникативным действиям, теории систем или даже о понятиях поля и формы (габитуса). Вместо того, чтобы дать вам формальное описание понятия структуры в современной математике и физике, и условий применимости структурного способа мышления к социологии, как я обычно делал двадцать дет назад⁵ (и без сомнения это было более «впечатляющим»), я расскажу о тех же самых вещах, но в практической форме, т.е. посредством очень тривиальных замечаний и элементарных вопросов – настолько, на самом деле, элементарных, что мы часто просто забываем задать их – и путем погружения себя всякий раз в детали каждого определенного исследования. В действительности, контролировать научное исследование, поскольку речь здесь идет именно об этом, можно только при условии фактического осуществления контроля вместе с исследователем, который его проводит: это предполагает, что вы работаете над составлением анкеты, изучением статистических таблиц или толкованием документов, что вы предлагаете гипотезы, если необходимо, и так далее. Ясно, что при таких условиях можно контролировать весьма незначительное количество исследовательских проектов, и что те, кто претендует на руководство большим числом проектов, на самом деле не делают того, о чем они заявляют.

Если учесть, что то, что должно быть передано, состоит, в основном, из modus operandi, способа научного производства, который предполагает определенный метод восприятия, ряд принципов зрительного восприятия и разделения, то нет иного способа освоить их, чем заставить людей видеть эти принципы в практическом действии или наблюдать, как эта научный вид (мы также можем назвать его по имени) «реагирует» перед лицом практического выбора – типа выборки, анкеты, необходимости выбора кодирования, и т.д. – без обязательного объяснения их в форме официальных предметов восприятия.

Обучение ремеслу (métier), профессии, специальности или, говоря как Дуркхейм (Durkheim, 1956: 101) социальному «искусству», понимаемому как «чистая практика без теории», требует педагогики, которая совершенного отличается от педагогики, пригодной для обучения знанию (saviors). Как ясно видно в обществах, не имеющих письменного языка и школ – но это также остается верным в отношении всего того, что передается внутри обществ с формальным обучением, и даже внутри самых школ – количество способов мышления и действия и часто наиболее существенные из них, передаются от практической деятельности к практической деятельности, хотя общие и практические способы передачи основаны на прямом и длительном контакте между тем, кто учит, и тем, кто учится («Делай как я»)⁶. Историки и философы науки, а особенно сами ученые, часто наблюдают, что полезная часть умения ученого осваивается посредством способов передачи, которые являются полностью практическими⁷. И роль, исполняемая педагогикой молчания, которая оставляет мало места для объяснения как передаваемой схематики, так и схематики в действии, в процессе самой передачи, очевидно намного значительнее в тех науках, где содержание знаний и способы мышления и действия сами по себе выражены менее явно и меньше кодифицированы.

Социология является более продвинуто наукой, чем это принято думать даже среди социологов. Возможно, хорошим критерием положения социолога в его или ее дисциплине может служить то, насколько высоко его представление о том, чем он должен овладеть, чтобы идти в ногу с достижениями его науки. Склонность развивать непретенциозное восприятие своих научных способностей не может не повыситься, по мере увеличения ваших знаний о самых последних достижениях в вопросах, относящихся к методу, методике, концепциям или теориям. Но социология пока еще мало кодифицирована и незначительно формализована. Таким образом, никто не может, как это делается в других местах, полагаться на автоматизм мышления или на автоматизм, который занимает место мышления (на evidentia ex terminus, «ослепляющее доказательство» символом, которое Лейбниц (Leibniz) использовал для противопоставления картезианскому доказательству), или на все эти кодексы соответствующего научного поведения - методы, протоколы наблюдений, и т.д. – которые составляют закон большинства кодифицированных научных областей. Таким образом, чтобы получить адекватную практику, необходимо рассчитывать, главным образом, на воплощенную схематику вида.

Научный вид – это образец «занимающего прочное положение человека», воплощенный образец, или лучше научный modus operandi, который функционирует в реальном государстве в соответствии с нормами науки, при этом указанные нормы не являются его явно выраженным принципом⁸: это своего рода научное «ощущение игры» (sens du jeu), которое заставляет нас делать то, что мы делаем в нужный момент без необходимости тематизировать, что должно сделать и все еще за минусом знания скрытого правила, позволяющего нам генерировать такую удобную практику. Таким образом, социолог, который стремиться передать научный габитус, имеет больше общего со спортивным тренером высокого уровня, чем с профессором из Сорбонны. Он или она говорят очень мало посредством начальных принципов или общих объектов восприятия. Конечно, она может изложить их, как это сделал я в “Le métier de sociologue”, но только если она знает, что не может останавливаться на этой точке: нет ничего хуже, в определенном смысле, чем эпистемология, когда она становится темой для разговора в обществе и темой для сочинений⁹, и подменой научного исследования. Она идет дальше с помощью практических предложений, и в этом она очень напоминает тренера, который имитирует движение («на вашем месте я бы сделал следующее…) или посредством «корректирования» практических действий по мере их выполнения, в духе самой практики («Я бы не задавала этот вопрос, по крайней мере, не в такой форме»).


2 Мыслить рационально


Ничто из этого не может быть более верным, чем когда речь заходит о создании объекта, без сомнения наиболее критической исследовательской операции и, тем не менее, почти полностью игнорируемой, особенно доминирующей традицией, организованной, фактически, вокруг противостояния между «теорией» и «методологией». Парадигма (в смысле примерной конкретизации) теоретической (theoreticist) «теории» предлагается в работе Парсонса, этакий концептуальный melting pot (плавильный тигель)¹⁰, полученный чисто теоретической компиляцией (то есть полностью чужеродной для любого применения) избранных нескольких oueuvres (трудов) (Дуркхейма, Парето, Вебера и Маршалла и, как ни странно, ни Маркса), сведенных до их «теоретического», или лучше сказать профессионального измерения, или, что еще ближе нам, до «нео-функционализма» Джеффри Александра»¹¹. Родившись из необходимости обучения, такие эклектические и классифицирующие компиляции хороши только для обучения и ни для какой-либо иной цели. С другой стороны, мы находим «методологию», которая перечисляет объекты восприятия, не относящиеся, в сущности, ни к эпистемологии, понимаемой как отражение, направленное на раскрытие схематики научной практики, постигаемой в ее неудачах также, как и в ее успехах, ни к научной теории. Я вспоминаю здесь о Поле Лазарсфельде. Пара Парсонс - Лазарсфельд (с Мертоном и его теорией «средней дальности», стоящим между ними), создала что-то вроде очень мощного в социальном смысле «научного» холдинга, который правил в мировой социологии добрую часть трех десятилетий после второй мировой войны¹². Деление на «теорию» и «методологию» создает эпистемиологическое противостояние, противостояние, которое, фактически, устанавливает социальное разделение научного труда в определенный момент времени (что выражается в противостоянии преподавателей и персонала бюро прикладных исследований)¹³. Я считаю, что такое деление на два отдельных варианта должно быть полностью устранено, поскольку я убежден, что никто не может идти к чему-то реальному путем объединения двух абстракций.

Действительно, наиболее «эмпирические» технические выборы не могут быть отделены от наиболее «теоретических» выборов при создании объекта. Только как функция определенной конструкции объекта такой метод выборки, такая методика сбора данных и анализа и т.д. становятся императивными. Точнее, только в виде функции объекта гипотезы, выведенной на основании ряда теоретических предположений, любая такая эмпирическая величина может функционировать как доказательство, или как говорят англо-американские ученые, как evidence (свидетельство)¹⁴. Сейчас мы часто продолжаем действовать, как если бы то, что рассматривается как свидетельство, являлось очевидным, потому что мы верим установившейся культурной практике, которая часто навязывается и прививается через обучение (знаменитые курсы по «методологии», которые преподают в американских университетах). Фетишизм «свидетельства» иногда может привести к тому, что человек начнет отрицать эмпирические работы, которые не принимают, как само собой разумеющееся, само определение «свидетельства». Каждый исследователь присваивает статус данных только небольшой доли фактов, а не так, как это должно быть – доле, требуемой его или ее проблематикой, а той доле, которая удостоилась и была гарантирована педагогической традицией, частью которой они являются, и слишком часто только именно этой традицией.

Очевидно, что все «школы» или исследовательские традиции должны развивать одну методику сбора и анализа данных. Например, сегодня некоторые этнометодологи не хотят признавать ничего иного, кроме анализа диалогов, сокращенного до толкования текса, полностью игнорируя данные непосредственного контекста, которые могут быть названы этнографическими (чему традиционно навешивается ярлык «ситуации»), не говоря уже о данных, которые позволили бы им расположить эту ситуацию в пределах социальной структуры. Эти «данные», которые (ошибочно) принимаются за нечто реальное, на самом деле являются продуктом труднопреодолимой абстракции – что всегда имеет место, поскольку все данные является толкованием – но в этом случае абстракции, которая игнорирует саму себя как таковую¹⁵. Таким образом, мы найдем людей, страдающих мономанией логарифмического моделирования, анализа связной речи, включённого наблюдения, неструктурированного или глубинного интервьюирования, или этнографического описания. Строгая приверженность тому или иному методу сбора данных определяет членство в «школе», при этом те, кто обменивается символами, получают признание, например, за поклонение включенному наблюдению, этнометодологи – за свою страсть к анализу диалогов, исследователи приобретения статуса – за свое постоянное использование анализа линии поведения, и т.д. И факт объединения анализа связной речи с этнографическим описанием будет приветствоваться как прорыв и дерзкий вызов методологическому монотеизму! Нам потребуется провести аналогический критический разбор в случае использования методики статистического анализа, будь то множественная регрессия, анализ линии поведения, сетевой анализ, или анализ, основанный на исторических событиях. И здесь снова, за несколькими исключениями, всем правит монотеизм¹⁶. До сих пор самая рудиментарная социология из всех социологий учит нас, что методологические обвинения слишком часто представляют собой не более чем замаскированный способ сделать вид, что действуешь добровольно, инсценировка с целью отделаться, проигнорировать активным образом, то, что на самом деле он не знает.

И нам также необходимо будет провести анализ риторики представления данных, которая, когда превращается в хвастливый показ данных, часто служит для маскировки элементарных ошибок в построении объекта, хотя в случае противоположной крайности, скрупулёзное и экономичное изложение уместных результатов, измеренное таким критерием как эксгибиционизм datum brutum, будет вызывать a priori подозрение у фетишистов протокола (в двояком смысле термина) формы «свидетельства». Бедная наука! Как много научных преступлений совершенно во имя твое! Пытаясь превратить весь этот критицизм в положительный объект восприятия, я могу сказать только то, что мы должны остерегаться всех сектантских отклонений гипотез, которые скрываются за чрезмерно исключительными провозглашениями веры. Мы должны пытаться, в каждом случае, мобилизовать всю методику, которая уместна или практически пригодна для использования, с учетом определения объекта и практических условий сбора данных. Можно, например, использовать анализ переписки для осуществления анализа связной речи, который я недавно применил в отношении стратегии рекламирования различных фирм, участвующих в строительстве домов на одну семью во Франции (Бурдье 1990с), или объединить наиболее стандартный статистический анализ с рядом глубинных интервью или этнографических наблюдений, что я пытался сделать в «Distinction” («Распознавании») (Бурдье 1984а). Словом, социальное исследование представляет собой нечто слишком серьезное и слишком трудное, чтобы мы позволили себе ошибочно принять научную стойкость (rigidity), которая является возмездием интеллекта и выдумки, за научное окоченение (rigor), и, таким образом, лишить себя того или иного источника, имеющегося в полных доспехах интеллектуальных традиций нашей дисциплины и родственных с ней дисциплин – антропологии, экономики, истории и т.д. В таких случаях у меня возникает искушение сказать, что только одно правило применимо: «запрещено запрещать»¹⁷, или остерегайтесь «сторожевых псов» в методологии! Нет необходимости говорить о том, что предельная свобода, за которую я здесь выступаю (что, как мне кажется, имеет очевидный смысл, и которая, дайте мне поспешить и добавить, не имеет ничего общего с какого-либо вида релятивистским эпистемиологическим laissez faire, который кажется в моде в некоторых странах света) имеет свой эквивалент в предельной бдительности, которую мы должны использовать применительно к условиям использования аналитической методики и для обеспечения ее соответствия рассматриваемому вопросу. Я часто ловлю себя на мысли, что наша методологическая «полиция» (peres-la-rigueur) показала себя недостаточно жесткой, даже слабой, в ее использовании тех самым методов, приверженцем которой она является.

Возможно то, что мы здесь делам, покажется вам несущественным. Но, во-первых, создание объекта – по крайней мере, судя по моему личному исследовательскому опыту – не представляет собой нечто такого, что выполняется раз и навсегда, одним взмахом, посредством определенного рода инаугурационного теоретического акта. Программа наблюдения и анализа, с помощью которых он осуществляется – это не план, который вы составляет заранее, подобно инженеру. Это скорее продолжительная и напряженная задача, которая выполняется постепенно, посредством целой серии небольших исправлений и поправок, на которые вдохновляет то, что мы называем le métier, «ноу-хау», т.е. через ряд практический принципов, которые определяют выбор мгновенно и окончательно. И это, именно в отношении возвеличиваемого в некоторой степени и достаточно нереалистического понятия исследования, некоторые выразят удивление по поводу того факта, что мы должны обсуждать столь пространно кажущиеся пренебрежимыми детали, такие как, должен ли исследовать раскрывать свой статус социолога, или прикрыться менее угрожающей принадлежностью (скажем, этнографа или историка), или полностью скрыть его, или лучше включить такие вопросы в инструмент проведения опроса, или сохранить их для глубинных, личных интервью с выбранным количеством опрашиваемых лиц, и т.д.

Такое постоянное внимание к деталям исследовательской процедуры, чья соответствующая социальная размерность (как определить местонахождение обладающих проницательностью опрашиваемых лиц, как представить себя им, как описать цели вашего исследования, и в целом, как «вступить» в изучаемый мир, и т.д.) представляется не менее важной, должно произвести эффект того, что вам дано предупреждение против фетишизма абсолютных понятий, и «теории», возникшей из склонности рассматривать «теоретические» инструменты – габитус, поле, капитал и т.д. – само по себе или для самих себя, а не для того, чтобы привести их в движение и заставить работать. Таким образом, понятие функций поля, как концептуальной стенографии способа построения объекта, будет управлять или направлять все практические выборы исследования. Оно работает как pense-bete, памятка: оно говорит мне, что я должен, на каждой стадии, убедиться в том, что объект, который я себе сам задал, не запутался в сети отношений, которые предписывают ему наиболее отличительные свойства. Понятие поля напоминает мне о первом объекте восприятия метода, которые требует от нас противостоять всеми имеющимися средствами нашей первичной склонности думать о социальном мире в манере субстанциалистов. Чтобы говорить как Кассьер (Cassier) (1923) в «Субстанции и функции», человек должен думать рационально. В настоящее время легче думать с точки зрения реалий, которых можно «коснуться пальцем», в смысле, вкладываемом такими группами или отдельными лицами, чем с точки зрения отношений. Например, легче думать о социальной дифференциации с точки зрения групп, определенных как население, как при использовании реалистического понятия класса, или даже с точки зрения антагонизма между этими группами, чем в форме пространственных отношений¹⁸. Обычные объекты исследования являются реалиями, которые обращают на себя внимание исследователя тем фактом, что они «выделяются», в смысле того, что «создают проблемы», как, например, в случае «социального обеспечения матерей подростков в черных гетто Чикаго». Чаще всего исследователи берут в качестве объектов исследования проблемы социального порядка и доместикации, которые ставят более или менее произвольно определенные слои населения, полученные посредством последовательного разделения первоначальной категории, которая сама по себе является предварительно выстроенной: «пожилые», «молодые», «эмигранты», «работающие неполный день», или «бедное население» и т.д. Возьмем, например, проект «Молодежь, участвующая в проекте жилищного строительства на западе Виллербанна»¹⁹. Первым и самым актуальным научным приоритетом во всех таких случаях будет следующее: взять в качестве объекта социальную работу по созданию предварительно выстроенных объектов. Именно здесь находится точка подлинного раскола.

Чтобы избежать реалистического образа мышления, однако, недостаточно использовать великие слова Великой теории. Например, что касается власти, то некоторые будут задавать субстанциалистические и реалистические вопросы относительно ее местонахождения (в манере тех культурных антропологов, которые блуждали в бесконечном поиске «очага культуры»); другие будут спрашивать, откуда исходить власть, сверху или снизу («Кто правит?»), как это делали те социолингвисты, которые терзались вопросом, где находится очаг лингвистических изменений, среди мещан или среди буржуа, и т.д.²⁰. Я говорю о «поле власти», а не о доминирующем классе не для того, чтобы порвать с образом мышления субстанциалистов, и не ради того, чтобы испытать волнение при наклейке нового ярлыка на старый теоретический бурдюк, а потому, что «поле власти» является реалистической концепцией, определяющей фактическую совокупность держателей этой материальной реалии, которую мы называем властью. По полем власти я имею в виду отношения силы, которые возникают между социальными положениями, которые гарантируют тем, кто ими владеет, часть общественной силы, или капитала, такую, которая позволит им вступить в битвы за монополию власти, из которых битвы за определение законной формы власти являются критическим показателем (я думаю, в частности, о конфронтации между «художниками» и «буржуа» в конце девятнадцатого века²¹).

Как уже было сказано, одна из основных трудностей реляционного анализа заключается в том, что большую часть времени социальные пространства могут быть поняты только в форме распределения свойств между индивидуумами или конкретными институтами, поскольку имеющиеся данные прикладываются к индивидуумам или институтам. Таким образом, чтобы понять подполе экономической власти во Франции, а также социальные и экономические условия его воспроизводства, у вас просто нет иного выбора, чем провести интервью с двумя сотнями французских исполнительных директоров (Бурдье и Сент Мартен (Saint Martin) 1978; Бурдье 1989а: 396-481). Однако, когда вы проводите интервью, вы должны остерегаться каждую минуту возврата к «реальности» предварительно выстроенных социальных единиц. Чтобы оградить себя от этого, я предлагаю вам использовать очень простой и удобный инструмент создания объекта: квадратичную таблицу требуемых данных ряда агентов или институтов. Если, например, моя задача заключается в том, чтобы проанализировать различные виды спортивных единоборств (борьба, дзюдо, айкидо, бокс и т.д.), или различные институты высшего образования, или различные парижские газеты, я введу каждый из этих институтов в строку и буду создавать новую колонку всякий раз, когда я будут обнаруживать свойство, необходимое для того, чтобы охарактеризовать каждый из них; это заставит меня запросить все другие институты относительно наличия или отсутствия такого свойства. Это может быть сделано на чисто индуктивной стадии первоначального определения места. Затем я должен выбрать повторы и стереть колонки, посвященные структурно или функционально эквивалентным свойствам таким образом, чтобы сохранить те и только те свойства, которые способны провести различие между разными институтами и, следовательно, являются аналитически релевантными. Этот простой инструмент имеет то преимущество, что заставляет вас думать о рассматриваемых социальных единицах и их свойствах в их взаимоотношении, что можно охарактеризовать либо с точки зрения присутствия и отсутствии (да/нет), или с точки зрения постепенного перехода (+, 0, - или 1, 2, 3, 4, 5).

Именно за счет такой работы по созданию, которая не делается одним взмахом, а осуществляется методом проб и ошибок, можно прогрессивно создавать социальные пространства, которые, хотя и проявляют себя только в форме значительно абстрактных, объективных отношений, и никто не может ни прикоснуться к ним, ни «указать на них», являются именно тем, что составляет всю реальность социального мира. Здесь я хотел бы отослать вас к недавно опубликованной мною работе (Бурдье 1989а) о Grandes ecoles²², в которой я подробно излагаю, посредством очень сжатой хроники исследовательского проекта, который занял значительную часть времени последних двух десятилетий, как человек движется от монографии к истинно создаваемому научному объекту, в данном случае полю академических институтов вверено право воспроизводить поле власти во Франции. Становится все труднее избегать попадания в ловушку предварительно созданного объекта в том, что здесь я имею дело с объектом, в котором я, по определению, заинтересован, не зная при этом точно, что составляет подлинный принцип данного «интереса». Это может быть, например, факт, что я являюсь выпускником Ecole normale superieure²³. Знания из первых рук, которые я имею о ней, и которые тем более вредны, когда получены и не имеют какой либо таинственности, генерируют целый ряд в высшей степени наивных вопросов, которые каждый normalien (выпускник Ecole normale superieure) найдет интересными, поскольку они сразу же «приходят на ум» normalien, который интересуется его или ее школой, т.е. самим собой: например, влияет ли рейтинг, полученный при поступлении в школу на выбор дисциплин, математики и физики, или литературы и «философии»? (Спонтанная проблематика, в которой присутствует значительная мера самовлюбленной удовлетворенности, является, на самом деле, обыкновенно намного более наивной, чем указанное. Я могу отослать вас здесь к мириадам томов, претендующих на научный статус, которые были опубликованы в течение последних двадцати лет о той или иной Grand ecole). Человек может окончить написанием объемной книги, заполненной фактами, которые имеют видимость совершенно научных, но в которых упущена первопричина вопроса, если, я считаю, Ecole normale superieure, с которой я могу быть соединен эмоциональными привязанностями, положительными или отрицательными, возникшими в результате моих предыдущих вложений, является в действительности ничем иным, как точкой в пространстве объективных отношений (точкой, «вес» которой в структуре должен быть определен); или, если быть более точным, правда об этом институте пребывает в сети отношений противопоставления и конкуренции, которые связывают ее с целым рядом институтов высшего образования во Франции, и которые привязывают саму эту сеть к общему ряду позиций в поле власти, к которому эти школы дают доступ. Если на самом деле верно то, что реальное является относительным, то абсолютно возможно, что я ничего не знаю о заведении, о котором я думаю, что я знаю все, поскольку нет ничего за пределами его отношений к целому.

Это причина возникновения проблем стратегии, которые никто не может избежать, и которые будут появляться вновь и вновь в наших обсуждениях исследовательских проектов. Первая из них может быть сформулирована таким образом: провести ли лучше экстенсивное изучение совокупности релевантных элементов объекта, построенных таким образом, или включиться в интенсивное изучение ограниченного фрагмента такой теоретической системы, лишенной теоретической обоснованности? Выбор, который чаще всего одобрен с социальной точки зрения, во имя наивной позитивистской идеи точности и «серьезности», является вторичным, состоящим из «исчерпывающего изучения очень точного и контурированного объекта», как любят говорить эксперты по диссертациям. (Было бы слишком легким делом показать, как такие типично мещанские добродетели, как «рассудительность», «серьезность», «честность» и т.д., которые были бы уместны в управлении малым бизнесом, или для бюрократической должности среднего уровня, превращаются в «научный метод», а также, как социально утвержденная фикция – «изучение общности» или организационная монография – могут присоединиться к признанному научному существованию, как результат классического эффекта социальной магии).

На практике, мы увидим, что вопрос о границах поля, очевидно позитивистский вопрос, на который можно дать теоретический ответ (агент или институт принадлежат к полю, поскольку производят и страдают от действий в нем), будет возникать снова и снова. В последствии вы почти всегда будете сталкиваться с выбором между интенсивным анализом практически воспринимаемого фрагмента объекта, или экстенсивным анализом истинного объекта. Научная выгода, которая должна быть получена от знания пространства, из которого вы выделили изучаемый объект (например, определенную элитную школу) и то, что вы должны составить план, хотя бы приблизительный, используя вторичные данные ввиду отсутствия лучшей информации, заключается в том, что зная, что вы делаете, и из чего состоит реальность, из которой был абстрагирован фрагмент, вы можете, по крайней мере, описать в общих чертах основные линии действия силы, которые составляют структуру пространства, ограничения которой имеют отношение к рассматриваемой точке (в манере, аналогичной манере архитекторов девятнадцатого столетия, которые рисовали древесным углем прекрасные эскизы всего здания, внутри которого располагалась та часть, которую они хотели представить в деталях). Таким образом, вы не подвергнетесь риску поиска (и «нахождения») в изучаемом фрагменте механизмов или принципов, которые, в реальности, чужды ему, и принадлежат его отношениям с другими объектами.

Для построения научного объекта также требуется, чтобы вы выбрали активную и систематическую позицию в отношении vis-à-vis «фактов». Чтобы порвать с пассивностью эмпириков, которая не делает ничего, кроме как подтверждает предварительное создание здравого смысла, не впадая в бессодержательное рассуждение о важности «теоретизирования», необходимо, чтобы вы не выдвигали пышные и пустые теоретические концепции, а чтобы вы энергично занимались конкретным эмпирическим вопросом с целью построения модели (которой нет необходимости принимать математическую или абстрактную форму, чтобы быть точной). Вы должны привязать релевантные данные таким образом, чтобы они функционировали, как самодвижущаяся программа исследования, способная генерировать систематические вопросы, на которые возможно дать систематические ответы, короче говоря, произвести когерентную систему отношений, которую можно подвергнуть тестированию, как таковую. Сложность заключается в том, чтобы систематически и детально исследовать определенный случай, представляя его как «определенный пример возможного», как это сделал Башелард (Bachelard) (1949), для того, чтобы выбрать общие или инвариантные свойства, которые могут быть обнаружены только посредством такого детального исследования. (Если такое стремление слишком часто отсутствует в работе историков, то это, несомненно, потому, что определение их задачи, описанное в социальном определении их дисциплины, менее амбициозно или претенциозно, но также и менее взыскательно на этот счет, чем давление на социолога).

Мышление по аналогии, основанное на мотивированной интуиции сходства (которая сама базируется на знании инвариантных законов поля), является мощным инструментом создания объекта. Именно оно позволяет вам полностью погрузиться в специфику рассматриваемого случая без того, что утонуть в ней, как это делает идеография эмпириков, и реализовать стремление к генерализации, которая сама по себе является наукой, не через внешнее и искусственное применение формальных и пустых концептуальных конструкций, а через такой определенный образ размышления над определенным случаем, который состоит из фактического размышления над ним, как таковым. Данный образ мышления полностью доводит себя до логического конца, и посредством сравнительного метода, позволяющего вам размышлять относительно об определенном случае, представленном как «определенный пример возможного», опираясь на структурное сходство, которое существует между различными полями (например, между полем академической власти и полем религиозной власти, посредством сходства между отношениями профессора/интеллектуала, архиерея/богослова), или между различными состояниями одного и того же поля (например, религиозного поля в средние века и сегодня)²⁴.

Если этот семинар пойдет так, как я этого хочу, то он предложит практическую социальную реализацию метода, который я пытаюсь продвинуть. В ходе семинара вы услышите людей, работающих над совершенно разными объектами, они ответят на вопросы, которые постоянно направляются одними и те ми же принципами, так что modus operandi, который я хочу передать, будет передан в определенном смысле практически, через многократное применение к различным случаям, без потребности в четком теоретическом объяснении. Слушая других, каждый из нас будет думать о своем исследовании, и созданная таким образом ситуация институционализированного сравнения (как в случае с этикой данный метод функционирует только если может быть вписан в механизмы социальной совокупности) заставит каждого участника, сразу и без возражений, подробно изложить свой объект, чтобы воспринять его как определенный случай (это, вопреки одному из самых общих заблуждений социальной науки, а именно, делать универсальным определенный случай), и обобщить его, обнаружить посредством использования общих вопросов, инвариантный свойства, которые он скрывает род обличием единственности. (Одним из наиболее прямых следствий такого образа мышления является запрет на своего рода полуобобщение, которое ведет к производству абстрактно-конкретных понятий, возникающих в результате незаконного протаскивания в научную сферу не прошедших анализ местных слов или фактов). В течение того времени, когда я был более «руководящим» куратором, я настоятельно рекомендовал исследователям изучать, по меньшей мере, два объекта, например, для историков взять помимо основного объекта (скажем издатель во времена Второй Империи), современный эквивалент данного объекта (парижское издательство). Изучение настоящего имеет, по меньшей мере, то достоинство, что заставляет историка правильно определять объекты изучения и контролировать предвзятое мнение, которое он вероятно переносить на прошлое, если он только в силу самого факта он использует слова настоящего для обозначения прошлой практики, такие как слово «художник», что часто заставляет нас забывать, соответствующее понятие является совершенно недавним изобретением (Бурдье 1987d, 1987j, 1988d)²⁵.