Geum.ru

Два философских введения в двадцать первый век

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   22   23   24   25   26   27   28   29   ...   50

необходимая актуализация всеобщности самой культуры Нового времени, ее

приуготовленности к переходу в логику культуры XX - XXI веков. Это ее

особенный, по-особому всеобщий голос в полифонии культур. Без нововременной

идеи "обобщения" и всевыпрямляющей дедукции мышление так же невозможно, как

без современного контекста общения - равноправного, полифонического диалога

логик.

4. Наконец, в этой книге идея диалога (диалога логик; культуры как

диалога логик; логики как диалога культур...) есть - в самом своем истоке -

идея смысла человеческого бытия. Человек всегда событиен. Он есть

"на-себя-обращенное бытие", но, значит, он всегда (всегда - по смыслу, а не

феноменологически) и полностью есть только в своем ином "Я" ("Ты"), он

всегда адресован. Формой такого диалогического (осмысленного) бытия человека

является произведение культуры. В произведении мое "Я" существует отдельно

от меня, целиком осуществляется только во взгляде, в ушах, в сознании, в

мышлении, в бытии насущного мне "Ты"... Читателя, слушателя, зрителя. Вне

прочтения меня просто нет. Но это прочтение, это восприятие моего - в

произведение транслированного - "Я", осуществимо только тогда, когда это

иное "Я" (я другого человека) мне действительно насущно, и без него -

читателя, слушателя, адресата - я еще не полностью существую, еще только

возможен. Итак, в пределе, диалогичность моего я и моего - в культуре

нарастающего - иного я - это и есть осмысленная (имеющая смысл) форма моего

бытия. Бытия в культуре. В произведении.

Еще раз повторяю: только в этом, начерно (четырежды) намеченном, смысле я

отвечаю здесь - в этой книге, в этом первом философском Введении, - за

слово, термин, понятие, идею: диалог96.

Многое, что сейчас сказано, уже развернуто в последовательном изложении

на страницах этого Введения; многое еще предстоит сказать во второй части и

в общем заключении. Однако я сейчас что-то слишком сосредоточил, а что-то

предвосхитил по двум причинам. Во-первых, зная уже реакцию читателя на

отдельное издание этого первого Введения ("Мышление как творчество") и

встревоженный нарастающей инфляцией слов "диалог" и "общение", я решил

заранее противопоставить этим расхожим значениям - свою целостную идею.

Во-вторых, такое - время от времени возникающее - целостное, пусть

преждевременное, определение мне кажется необходимым для того, чтобы

читатель двигался не только "последовательно", но и "параллельно" с автором,

конечно уже знающим, к чему он ведет речь. В конце первого Введения это

особенно важно.

Очерк четвертый. Спор начинают теоретик, поэт и философ

(1990). Несколько соображений о смысле этого спора. Сейчас я предполагаю,

что текст 1975 года несколько неопределенен, неоднозначен. Это не значит,

что я теперь недоволен самим "протеканием" спора, логикой сопряжения

различных аргументов, возникающих у Собеседников. Нет. До сих пор мне этот

спор как-то особенно близок и внутренне (в моем собственном сознании)

необходим. Речь - о другом. Как мне сейчас представляется, неопределенность

спора в том, что неясна, туманна его историологическая "прописка".

То ли это спор о том, какие трудности и странности возникают, когда я

(автор) и мой основной герой ("теоретик-классик") пытаются проецировать

целостную творческую логику нововременного мышления, Познающего разума на

плоскость естественнонаучного теоретизирования. Иными словами, спор о том,

возможно ли понимать поэтическое и философское мышление только как

"составляющие" мышления собственно теоретического, только как его функции...

Не получается ли, что в итоге таких "проецирующих" процедур реальные живые

голоса Поэта и Философа обращаются лишь в слабые, бледные тени, в покорные

"подручные" всевластного теоретизирующего Ума? То есть это спор, в котором

Поэт и Философ (своего рода третейский судья) требуют своей

самостоятельности, может быть, даже - решающей роли в творческом определении

нововременной мысли. В творящем бытии человека этого времени. Тени хотят

воплотиться в того, кто отбрасывает "теоретическую" тень.

Но "теоретик-классик" не сдается: он утверждает, что истинно творческая

(это - NB!) определенность Познающего разума и есть определенность

теоретизирующая! А Поэт и Философ - в этом, Познающем, разуме - все же лишь

бледные тени или - в лучшем случае - восторженные персонажи... Сильные не

умом, но мозжечком или, уж так и быть, - эмоцией... Но разум - разум всегда

(во всяком случае, в Новое время) монопольный удел Теоретика! Вот возможный

первый смысл того спора, в который читатель включится, как только покинет

строки этого примечания...

Однако одновременно спор Поэта, Теоретика, Философа как будто имеет все

же и другой, более широкий, внеисторический смысл. Вполне возможно

предположить, что суть этого спора не зависит от особых определений

нововременного разума, от возможности (или невозможности) совместить в

логике познания (XVII - XIX века) поэтическую и (даже) философскую

"составляющие"... Спор идет о другом. О том, какую роль играет Теоретик,

Поэт и Философ во всеобщем определении творческого, изобретающего мышления,

в исходном едином определении Разума, какое бы разумение не имелось в виду -

разум Платона и Евклида, или разум строителя готических храмов и создателя

"Сумм теологии", или, наконец, разум Шекспира и того же Галилея, Ньютона,

Максвелла и других. В чем смысл творческого Ума: это синоним поэтического

гения, или гения теоретического, или же - синоним их напряженного единения в

Уме Философа? Или же творческое мышление всегда феномен тайного

сотрудничества Скрипки и Логики в уме очередного Эйнштейна? Так, может быть,

об этом - о всеобщем определении разума (и его роли во всеобщем определении

творчества) - идет спор?

Эти два смысла начинающегося спора в моем изложении все время как-то

странно смещаются, накладываются друг на друга, уводят в разные стороны.

По внутреннему характеру диалога это как будто скорее всеобщий спор: об

определениях творческого ума, независимо от...

Но, если учесть место этого диалога в общем построении моей книги, тогда

это скорее обсуждение возможности влить поэтический и философский бальзамы в

узкое горлышко научно-теоретического мышления Нового времени (в связи с

определением этого мышления как работы "Разума познающего")... Думается, в

таком смещении разных планов есть два момента. Первый момент. В моих

дополнениях (и возражениях) 1990 года я уже не раз подчеркивал, что в книге

1975 года еще действовало отождествление "познания" и "понимания" вообще,

еще не четко различались различные формы понимания, различные средоточия

Разума (античный, средневековый, нововременной...). Страшно въедливый

стереотип "разум = Познающий разум" еще довлел над моим изложением. Довлел

не в основном тезисе (здесь я уже рвал с таким рефлексом), но скорее где-то

на обочине, в подручных фразеологизмах. Так и в диалоге Теоретика - Поэта -

Философа спор Галилеевой "Палаты ума" слишком быстро и легко переходил в

общее (обобщенное) определение основного сопряжения творческих сил в "любом"

разумном мышлении, в обобщенное, внеисторическое ратоборство поэзии, теории

и философии за первородство творческого Ума. Однако я все же не убрал это

неточное смещение понятий, не исправил свои ошибки в изложении 1975 года. И

это не случайно. Тут включается второй момент.

Моя ошибка есть вместе с тем невольное (но теперь - вольное)

воспроизведение типичного мышления Нового времени, типичного "заблуждения"

нововременного, Познающего разума. Но только в контексте такого целостного

мышления это уже не заблуждение, не ошибка. Дело в том, что нововременной

разум с его стратегией "восхождения" и "уплотнения" предшествующих форм

разумения, с его пафосом выпрямления мыслительного прогресса - такой Ум

необходимо понимает общение разумов как их обобщение, как их сведение к

одному определению. В нововременном разуме Поэт, Философ, Теоретик

действительно обобщены в некий вневременной образ (образы). И такое

обобщение действительно не ошибка. (Не ошибка даже и в том смысле, что идея

обобщения - одна из необходимых, всеобщих, вечных граней, голосов в

полифонии культуры.) Сама такая внеисторическая обобщенность и есть

особенная (для Нового времени характерная) форма общения Разумов, форма их

"диалога", форма снятия (это сложный, трудный процесс) их диалогичности.

Причем следует понимать: Поэт и Философ начинающегося спора; те, кто

оспаривает творческое первородство у самодовольного Теоретического Ума, -

это - именно в своей обобщенности - нововременные Поэт и Философ, во всей их

нововременной определенности, даже - и это существенно - в нововременной

"обиженности", отстраненности от основных дел разумения (искусство и

философия Нового времени всегда наиболее критичны к промышленной

цивилизации). И как раз в своей противопоставленности и отстраненности Поэт

и Философ особенно насущны в творческом мышлении XVII - XIX веков. В

частности, в мышлении самого Теоретика. Насущны именно потому, что они

напрямую обобщены, внеисторичны (всеисторичны), оборачиваясь Поэтом и

Философом "как таковыми". О теории Нового времени такого никак не скажешь.

Добавлю одно соображение. В диалоге Поэта и Философа с Теоретиком, как бы

ни понимать этот спор (исторически или внеисторически), Галилеев "невидимый

колледж" коренным образом преображается. И преображается скачком. Перед

читателем будут уже не Сальвиати, Сагредо, Симпличио. И не "рассудок",

"интуиция", "здравый смысл" и т.д. Это - диалог внутри самого Разума. Только

внутри разума. Это его (разума) творческие ипостаси, его всеобщее

определение. То определение нововременного разума, в котором, работой

которого осуществляется переход ("трансдукция") в разум современный, в

философскую логику культуры. Скажу даже так: тот спор, в который сейчас

включится читатель, - это уже спор, ведущийся где-то в веке XX или точнее -

"на переходе", "промежутке", в лакуне между веками XVII и XX. Это - спор об

определении теоретического творчества Нового времени, как феномена культуры.

Это, если хотите, есть первое - уже диалогическое, но пока еще "обобщенное"

- определение понятий философской логики культуры. Определение, развитое в

отталкивании от мышления Нового времени, развитое в его (нововременного

мышления) диалогическом обобщении.

Все это я сказал заранее, предвосхищая работу читателя, как будто он уже

прочитал предстоящий спор. Но вместе с тем это дополнение 1990 года

необходимо и перед чтением спора, для правильного его понимания. Наверно,

лучше всего, если читатель дважды прочтет это дополнение: до и после

погружения в диалог Теоретика, Поэта и Философа.

Поэт. Я прочитал Ваши размышления о внутреннем диалоге творческого Ума,

точнее, о творческом (диалогическом) Уме Теоретика. Я согласен, что понимать

творчество - значит понимать ум творца, но не описывать (и не предписывать),

как творить. Страшнее всего такое, неспособное изобретать, но знающее, "как

это делается", существо.

Согласен и я с тем - всей душой согласен, - что уловить внутреннюю жизнь

изобретателя идей и поэм можно только одним образом - через мысленный диалог

внутренних "Я"...

Но я решительно сомневаюсь в двух Ваших утверждениях.

Во-первых, в том, что внутренняя жизнь творца может быть понята как

логическая. Думаю, что, во всяком случае, основа, стержень этой жизни

(разговора с внутренними собеседниками) - не логика, но - скажем туманно -

нечто другое. И во-вторых, мне кажется, что Вы предельно залогизировали

творчество как раз потому, что взяли за прототип творца фигуру теоретика.

Между тем я предполагаю, что и теоретик-то творит только в той мере, в какой

он поэт, художник. Дальше начинается научная проза, начинается перевод

поэтического, то есть собственно творческого, процесса (диалога с собой) на

язык теоретических текстов, начинается сугубо формальная (и только

формальная) проверка логической строгости открытых в поэтическом экстазе

истин, идей, образов (пусть это будут неуловимые и внечувственные физические

образы "виртуальных частиц").

Я хорошо понимаю, что Вы не сводите творчество к логике. Вы признаете,

что в процесс творчества входят психологические, эмоциональные, неповторимо

личные, парадоксально случайные моменты. Не хочу Вас упрощать. Но, признавая

все это, Вы все же считаете возможным найти и логическое определение

творчества, найти возможность - пусть через логику внутреннего диалога в

голове творца - изобразить, понять творчество (ладно, пред-определение

творчества) как логический процесс. Так вот, мне кажется, что в творчестве

нет никакой логики (точнее, творчество не может быть предметом науки

логики), а Ваше утверждение связано как раз с тем, что Вы пишете свою

картину с теоретического ума, который, повторю, творец лишь тогда, когда он

художник. Мышление как творчество - это художественное мышление, а оно

радикально внелогично!

Теоретик97. Подождите, прежде чем говорить о логике, поговорим просто о

мышлении. Сразу же приму бой на Вашей территории. Я считаю, что мыслить -

это всегда теоретизировать. И я считаю, что суть любого творчества как

мышления можно понять, только исходя из процессов теоретизирования. Попробую

обосновать свое рискованное утверждение.

Я имею в виду следующее. Исходная установка мышления (ситуации, когда

мышление необходимо, когда ощущением и представлением не обойдешься) - это

необходимость воспроизвести в сознании возможность предмета, то, что сейчас

еще не существует и не может существовать, в ощущениях не дано и не может

быть дано, но что может существовать в неких идеальных, изобретенных

ситуациях.

Сразу же уточню. Мысль возникает, когда необходимо воспроизвести в

сознании (внутренне, для себя) возможность предмета, для того чтобы "понять"

предмет, как он есть, почему он существует так, а не иначе. Вот это "для

того чтобы" и заставило меня использовать глагол "понять", который не может

быть заменен никаким другим глаголом, заставило меня определить мышление

через мышление (понимание). Понимание и составляет отличие мысли от

представления. Вообще-то говоря, будущие возможности предмета вполне можно

представить, но повернуть их на предмет, как он есть, взять их как "рентген"

наличного предмета возможно только в понятии. Отделение "сути вещей" (их

потенций) от их бытия означает построение в уме "идеализованного предмета"

как "средства" понять предмет реальный, существующий вне моего сознания и

деятельности. Глаз теряет фокус; видеть одновременно два предмета - внутри

меня и вовне - невозможно, я перестаю видеть и начинаю понимать. Такое

одновременное бытие одного - познаваемого, изменяемого - предмета в двух

формах (в форме объекта идеализации и в форме идеализованного предмета) и

есть исходное определение мышления, которое коренится в самом "неделимом

ядре" практической деятельности человека.

Первобытный человек начинал мыслить, мучительно соотнося "предмет

идеализованный" (предполагаемый топор), еще совсем туманный, неопределенный,

еще тождественный представлению, с предметом реальным, внешним (обломком

камня), перепроверяя эти предметы друг другом. В несовпадении этих двух

предметов, в зазоре между ними, в необходимости и невозможности их

совпадения и помещается зерно мысли, произрастает мышление. Такова исходная

идея теоретизирования.

В мышлении я фиксирую, закрепляю предмет размышления как нечто, вне мысли

существующее и ею проясняемое, как нечто, с мыслью (идеализованным

предметом) не совпадающее. Только тогда возможно конституировать самое мысль

как нечто не совпадающее с реальным практическим действием, хотя и

составляющее его - практического действия - необходимое определение. Но это

и есть исходное предположение теории. "Это только в теории, а не

действительности" - такое обвинение составляет негативное определение

мышления. И одновременно коренной парадокс мысли.

Ощущать, представлять, воспринимать возможно что-то, но мыслить возможно

только о чем-то. В ощущениях и представлениях я сливаюсь с предметом своего

ощущения, я ощущаю лезвие ножа как свою боль. В мысли я отделяюсь от

предмета мышления, не совпадаю с ним. Но все дело в том, что не совпадающий

с мыслью предмет есть предмет размышления, он существует для мысли лишь в

той мере, в какой он соотносится с мысленным предметом. И одновременно он

есть нечто "немыслимое", вне мысли (вне меня и независимо от моего сознания)

существующее, заданное мысли как загадка и никогда ею до конца не

ассимилируемое. Именно в мысли мне противостоит бытие вещей в их

"метафизической" цельности, замкнутости "на себя", внеположности субъекту.

Но одновременно... Сказка про белого бычка может продолжаться до

бесконечности.

Конечно, возможно сказать, что логика практики образует

феноменологическую основу рассматриваемого парадокса, но сейчас речь о

другом, поскольку в мышлении - в чем и состоит его "миссия" - практика как

раз и выступает как парадокс, постоянно разрешаемый, воспроизводимый и

углубляющийся... Можно сказать даже, что мысль и есть практика в ее

парадоксальности.

Но вернемся от коренного парадокса мышления к технологии мыслительного

процесса.

Теоретическое творчество является изобретением любых (здесь полная

свобода "выдумки") идей, любых, самых гротескных и невозможных,

идеализованных предметов ради того, чтобы понять предмет, как он есть (или

как если бы он был), вне моей практической - и - моей мыслительной

деятельности и независимо от нее. Стремление к надличному, сверхличному -

вот в чем состоит пафос мышления, или, скажу так: деятельности, ставшей

мышлением, становящейся мышлением.

Это относится и к художнику. В той мере, в какой он мыслит, он

теоретизирует, прорывает ров (пропасть) между собой и предметом своего

размышления, осмысливает свою художественную деятельность и свое будущее

произведение как некую предстоящую ему действительность, как нечто

сверхличное, вне его "Я" существующее, как неясную идею будущих действий или

будущих полотен... Но в той мере, в какой он действует как художник, в какой

он изобретает новую эстетическую действительность, он снимает мышление и -

пусть только в сознании - выступает как практик (Маркс: "Искусство -

духовно-практическая деятельность"), а не как теоретик (не как мыслитель).

И заметьте, только в отстранении (теоретическом в потенции своей) от

самого себя появляется возможность относиться к себе как alter ego,

возникает зерно внутреннего диалога.

Для поэта необходимо полное слияние с самим собой (пусть очень

противоречивым и сложным), поэзия радикально внедиалогична; об этом очень

точно писал Бахтин.

Вот почему внутренний диалог мышления как творчества возможен

исключительно для теоретического ума.

Поэт. Вы говорите страшные вещи...

В том-то ведь и дело, что нельзя определить мышление, исходя из того, "о

чем мы мыслим" или "для чего мы мыслим", или исходя из негативного поиска:

"Мыслим мы о том, что мы не можем ни ощутить, ни воспринять, ни

представить".

Как это у Вас... Мысль - это когда мы поворачиваем представление

возможного будущего на понимание предмета, как он есть; мышление - развилка

между тем, что я "представляю" и о чем "думаю". Так, примерно? Но при таком

определении мысли Вы всегда будете плестись за предметом мышления и в итоге

выдадите содержание предмета за действительное определение того, "что есть

мысль".

Нет, уважаемый теоретик! Действительное содержание (определение) мысли,

ее культурный смысл (да и ее глубинный предмет) раскрываются тогда, когда мы