Geum.ru

Михаил Эпштейн. Постмодерн в России: Литература и теория. Москва; изд. Р. Элинина, 2000, сс

Вид материалаЛитература
Подобный материал:
1   2   3

                 4.  Идеологический  эклектизм

        Постмодернизм  расстается с большими идеологиями, по терминологии Жана-Франсуа Лиотара, "сверхповествованиями", претендующими на целостное мировоззрение, на объяснение всего (такими, как христианство, марксизм фрейдизм, традиционный либерализм), и переводит культуру в состояние идейной эклектики и фрагментарности. Казалось бы, это никак не сходится с фактом идеологического господства марксизма в СССР. Но дело в том, что советский марксизм, в отличие от "чистого", "классического" марксизма, до сих пор  еще распространенного на Западе, является совершенно эклектической смесью самых разных идеологических элементов. Он вбирает в себя  элементы просветительской, народнической, толстовской идеологии, с ее идеализацией простой и высокодуховной жизни трудящихся классов; славянофильской идеологии, с ее верой в превосходство русского (советского) народа над гнилой цивилизацией Запада;  космистской, федоровской идеологии, с ее учением о власти труда, преобразующего законы природы и передающего во владение человека глубины космоса, и т.д. Именно потому, что формально марксизм стал правящей и единственно дозволенной идеологией в СССР, он, приспособляясь к различным  обстоятельствам и нуждам борьбы за власть, вобрал в себя и "постмодернистски" смешал в себе множество других идеологий, которые на Западе  оставались вполне отдельными, самостоятельными, модернистски нацеленными на защиту своей  чистоты и исключительности.

        В советских условиях "правые" и "левые", патриоты и интернационалисты, консерваторы и либералы, экзистенциалисты и структуралисты, технократы и "зеленые" - все они  находили в марксизме подтверждение и оправдание своим взглядам и сами притязали на то, чтобы быть подлинными марксистами. В результате советский марксизм стал первым и непревзойденным в истории образцом идеологического пастиша, эклектической смеси самых разнородных и кричаще пестрых элементов, изнутри которых постепенно зрело ироническое сознание их несочетаемости, точнее, сочетаемости в новом, игровом измерении.  Вполне постмодернистская ирония уже играла даже на  лицах сколь-нибудь сообразительных официальных идеологов, которые с дозволенной ехидцей критиковали интернационалистов за то, что они недостаточно патриотичны, а патриотов за то, что они недостаточно интернациональны. И тем более эта ирония над идеологией - не только правящей, но идеологией вообще - была самой ходовой, разменной монетой в кругу слегка диссидентской советской интеллигенции.  В 1970-е - 80-е годы, когда  на Западе интеллектуалы были еще смертельно серьезны в своих левых или правых симпатиях-антипатиях, когда они еще отстаивали верность своему модернистскому наследию, сражались за разные проекты рациональной переделки  мира, - в России уже полным ходом шла постмодернистская переоценка всех ценностей, концептуалистская игра со всеми известными идеологическими и культурными кодами. На Западе марксизм, несмотря на все свои структуралистские  пересмотры, сохранил свою модернистскую природу, остался тем, чем он был  и в начале 20-го века, - Проектом  переделки мира, бросающим вызов христианскому проекту и всем  другим "сверхповествованиям", которым сама свобода свободного мира позволяла сохранять их идентичность в открытом противостоянии друг другу. В  СССР марксизм, благодаря своей вездесущности, стал всем  и ничем - пародией на идеологическое мышление как таковое, грандиозным постмодернистским произведением в жанре "всеобъемлющей и всепобеждающей идеологии".
 

     5. Критика метафизики. Диалектика и деконструкция

        Общий философский враг коммунизма и постмодернизма - "метафизика", под которой понимается утверждение сверхчувственных и самотождественных начал бытия,  как реальной воплощенности идей или "логосов" и возможности их чисто логического познания.   Если в коммунистической теории метафизика критикуется посредством "диалектики", то в постмодерной теории (постструктурализм)  - посредством "деконструкции". Можно определить деконструкцию как выявление неполноты и недостаточности любого рационального суждения, сведение всех означаемых, т.е. разнообразных реалий, предметных и понятийных содержаний,  в плоскость означающих, т.е. слов, номинаций, - и свободную игру с этими знаками. Постмодернизм критикует метафизику присутствия, согласно которой знаки отсылают к чему-то стоящему за ними, к так называемой "реальности". Считается, что они отсылают только к другим знакам, а вместо реальности следует мыслить скорее отсутствие или несбывшееся ожидание таковой, т.е. область некоего зияния, бесконечной отсрочки  всех означаемых,  а следовательно, необоснованность самих понятий "подлинника",  "происхождения", "истины".

        Подобное разоблачение "метафизики присутствия", как ни странно, было свойственно и так называемой советской "диалектике", с ее интуицией пустоты, открывающейся за круговращением знаков и номинаций.  Диалектика советского марксизма - это совсем не то же самое, что гегелевская диалектика, которая предполагает историческую оправданность, "субстанциальность" как тезиса, так и антитезиса, которые в конечном счете объединяются в синтезе. Советская диалектика исходила из некоей скользящей, неуловимой, нулевой точки, которую невозможно было отождествить ни с какой последовательной позицией, но которая позволяла осудить и отбросить любую "другую" позицию, объявив ее "метафизической", "недиалектической". В этом заключался внутренний иронизм воинствующей советской диалектики, который более или менее осознавался самими "диалектиками", как  полнейшая релятивность, присущая тоталитарной идеологии.

        Советская идеология любила дискутировать со всеми  теориями, приходящими с Запада: философскими, богословскими, социальными, историческими, литературными, даже космологическими. Каждую из них советская идеология обозначала  как одностороннюю - "субъективистскую" или "объективистскую", "позитивистскую" или "иррациональную", "индивидуалистическую" или "деперсонализирующую" - и возвышалась над ними своей "диалектикой". Но эта диалектика не была, в гегелевском смысле, синтезом критикуемых теорий, т.е. их приятием, снятием их односторонности и  объединением на высшем уровне. Это  была диалектика отбрасывания всех положительных теорий, обнаружения их тщетности, ложности, иллюзорности, - при том, что положительное их снятие так и не происходило.

        Если проследить за движением этого диалектического вихря по советской истории и очертить пострадавшие от него зоны, то обнаружится, что не осталось практически ни одного положительного понятия, которое под тем или другим именем не было бы аннигилировано и выпотрошено с точки зрения "высшей диалектики". Даже святые для классического марксизма понятия подвергались аннигиляции: материализм - под именем "механистического", "вульгарного", "метафизического" материализма;  интернационализм - под видом  "левацкого загиба" и "безродного космополитизма"; "пролетариат" - под именем "рабочей оппозиции" и "пролеткульта"; "коллективизм" - под именем "стихийности", "уравниловки" и "обезлички"; наконец, сама диалектика - под именем "меньшинствующего идеализма", "гегельянства", "релятивизма", "эклектики" и т.д.  Естественно, что еще большей аннигиляции подверглись противоположные, "антимарксистские" понятия - "идеализм", "национализм", "буржуазия", "индивидуализм", "метафизика" и т.д.

        Поскольку диалектический вихрь втягивал и разрушал в себе абсолютно все понятия, остается предположить, что он исходил из некоего вакуума и нес в себе пустую, бешено вращающуюся воронку. И действительно, в "диалектической" борьбе против правого и левого уклонов, против троцкизма и бухаринщины, против бухаринщины и деборинщины, против волюнтаризма и ревизионизма не оставалось такого измеримого участка, на котором могла бы расположиться истина - все располагалось либо слева, либо справа от нее, и сама она приобретала вид остро отточенного лезвия, с которым   Андрей Платонов в "Котловане"  сравнивает генеральную линию партии. Линия есть некая геометрическая абстракция, не имеющая физического измерения  в мире. Но даже образ режущей линии еще слишком спрямляет метод диалектического действия, придает ему позитивный характер, как если бы, не имея своей территории, он все-таки имел свой маршрут. Маршрута тоже не было, поскольку диалектические удары наносились одновременно и справа и слева, то есть место предполагаемой истины находилось не посередине, а нигде. Самым метким и сочным ударом считался "двойной апперкот",  диалектическое обвинение в лево-правом уклоне, когда, например, самые отъявленные леваки-революционеры, рвущиеся в бой за всемирную коммуну, оказывались главными пособниками мировой буржуазии (ленинская книга "Детская болезнь левизны в коммунизме" служила немеркнущим образцом тактики такого двойного боя). Поскольку удары наносились с двух противоположных сторон, главной жертвой оказывалась именно середина. Середина атаковалась даже еще более беспощадно, чем все крайности, поскольку она-то и могла претендовать на их диалектическое примирение.

        Вот почему и Ленин, и Сталин, и Мао Цзедун, и все их коммунистические единомышленники и последователи обрушивали самый неистовый гнев на  центристов - "двурушников", которые хотели достичь компромисса между левыми и правыми, голосовали "обеими руками". Самым страшным преступлением, с точки зрения такой диалектики, был именно компромисс, то есть попытка синтеза или опосредования противоположностей. Идеализм и "метафизический" материализм подлежали  осуждению, как гибельные крайности, но тон  этого осуждения был относительно выдержанным, хотя и суровым и безжалостным: с таких откровенно ложных теорий и взять нечего, они сами себя разоблачают. Зато самой яростной, захлебывающейся критике подвергались "претензии" занять "третью" позицию, над схваткой, построить мост или найти середину между двумя мировоззрениями. Кстати, Ленин и здесь остается непревзойденным учителем двойного боя, поскольку его основная философская книга, "Материализм и эмпириокритицизм" (1908), обращает острие своей атаки  как раз против философского центризма, против попытки найти "принципиальную координацию" между физическими и психическими, материальными и идеальными элементами опыта в центральном, опосредующем понятии самого "опыта", "опытного единства", эмпириомонизма.  Борьба с крайностями не вызывала такого диалектического энтузиазма, как борьба с центризмом, в которой все правые и левые элементы тоталитарного мировоззрения объединялись как раз для аннигиляции того, что единственно хотело и могло их объединить.

        Таким образом, коммунистическая диалектика не просто аннигилировала все положительные понятия, которые перед ее лицом оказывались односторонними и подлежали устранению уже в силу своей определенности (ведь любое определенное понятие имеет свою антитезу и, следовательно, попадает в категорию одностороннего, подлежащего снятию). Тоталитарная диалектика еще и уничтожала ту самую почву, на которой она сама должна была бы стоять, если бы односторонние понятия подлежали какому-то положительному снятию.  Одновременно с крайностями, которые устранялись из предполагаемой точки  центра, эта диалектика аннигилировала сам центр, опорную точку своего исхождения,  и тем самым обнаруживала себя как техника пустотного мышления, своего рода марксистское "дао".  "Не то, не то -  и даже не то, что не то" - полнота беспредельно разверзшейся пустоты, которая нуждается в определенных понятиях лишь для того, чтобы демонстрировать их тщетность и иллюзорность.
 
        Все, что оставалось от аннигиляции  этих понятий и что становилось "завоеванием" диалектики,  были оксиморонные словосочетания, типа  "материалистическая идейность", "диалектический материализм", "революционная законность", "борьба за мир", "оптимистическая трагедия", "единство теории и практики", "свобода как осознанная необходимость", "гармоническое слияние общественного и личного",  "интернациональное и патриотическое воспитание", и т.д. При этом понятия, составлявшие оксиморон, брались уже в таком опустошенном виде, что им оставалось только  держаться  взаимным прилеганием - собственной опоры у них  не было.  В понятиях оставлялось лишь то значение, которое способствовало отрицанию другого понятия. Интернационализм был значим,   поскольку он способствовал отрицанию патриотизма как национализма, патриотизм - поскольку он способствовал отрицанию интернационализма как космополитизма, материализм - поскольку он отрицал идеализм, идейность - поскольку она отрицала  материальное благоустройство,  и т.д.

        Когда такие противоположно направленные отрицания сочетаются в оксимороне, типа "материалистическая идейность" или "интернационально-патриотическое воспитание", они образуют зону активной смысловой пустоты. Оксиморон имеет свою смысловую напряженность, поскольку он демонстрирует сам процесс взаимоуничтожения противоположных понятий.  Они соединяются для того, чтобы обнаружить ничтойность друг друга, а значит - и ничтойность того, что их объединяет. Это не статическая пустота-отсутствие, но активная и даже двойная, самообращенная, "пустошащая себя" пустота, которая поедает не просто "чужое", но самое себя, свое основание.

        Диалектика, которая в гегелевском методе работает как восхождение понятий из ничто, из беспредельности, из беспредметной абстракции в сферу конкретного, позитивного, разумно действительного,  - в  коммунистическом своем варианте стала работать как нисхождение понятий из сферы конкретности, качественной определенности в глубину неопределимого ничто.  Разумеется,  коммунистическая  диалектика, в отличие от постмодерной деконструкции, все еще пользуется критерием "истины" и даже полагает возможным приближение к абсолютной истине, хотя эта последняя и слагается из совокупности относительных истин. Диалектика еще провозглашает свою собственную познавательную непогрешимость, тогда как деконструкция постоянно деконструирует самое себя в ходе философского исследования.
 

                 6. Эстетический  эклектизм

        Постмодернизм сводит на нет авангардные претензии какого-то одного художественного стиля на историческое первородство, новаторство, герметичную  чистоту и абсолютно истинное постижение высшей реальности. Постмодернизм восстанавливает связи искусства со всем кругом классических и архаических традиций и достигает художественного эффекта сознательным смешением разных, исторически несовместимых стилей. Но то же самое восхождение на сверхстилевой уровень имело место и в эстетике социалистического реализма. Еще Андрей Синявский в своем трактате "О социалистическом реализме" (1959) охарактеризовал этот "творческий метод" как соединение несоединимого: реалистического психологизма и социалистической телеологии, героического энтузиазма и пристрастия к жизнеподобным деталям. Причем Синявский не столько осуждал соцреализм за  отсутствие цельности,  сколько находил в этом действительно новое качество, которое требует открытого признания и эстетического осмысления. Демонстрируя чудовищный  эклектизм соцреализма, Синявский уже в то время допускал толику остраненного эстетического любования этим эклектизмом и призывал к тому, чтобы сделать его творчески сознательным, обнажить прием сочетания несочетаемого и насладиться его гротескным, ироническим эффектом. Соцреализм, следующий совету Синявского, - это уже и есть соц-арт,  постмодернизм. Синявский, например, предлагает, чтобы после смерти Сталина эстетика сталинизма не была развенчана, но переведена в высшее, сакральное измерение. Если бы только наследники Сталина догадались объявить его вознесшимся на небо, а его  останки  - целительными для увечных и одержимых;  если бы дети перед сном возносили бы молитвы холодным, мерцающим звездам небесного Кремля, а сам Сталин, окруженный всеобщим поклонением,  наблюдал бы сверху за своим народом, не произнося ни слова в свои загадочные усы!   Этот эстетический проект Синявского был с блеском реализован в соцартовских, постмодернистских работах Виталия Комара и Александра Меламида, таких, как "Сталин и Музы",  "Происхождения социалистического реализма" и "Однажды в детстве я видел Сталина" из серии "Ностальгический социалистический реализм" (1981-1983).

         Действительно, своим эклектическим сочетанием элементов классицистического, романтического, реалистического и авангардистского (футуристического) наследия, соцреализм вполне подготовил почву для постмодернизма и лишь сам не успел засеять ее семенами самоиронии, оставаясь все еще абсолютно серьезным,  патетическим и профетическим. Социалистический реализм не является каким-то отдельным, обособленным художественным движением в классическом или авангардистском смысле этого слова.  Соцреализм так же метадискурсивен, как советский марксизм метаидеологичен. Соцреализм - это надстилевая  эстетика, энциклопедия всех литературных приемов и клише, причем сам отдает себе в этом отчет. Теоретики  соцреализма всячески подчеркивали, что единство соцреализма как художественного метода достигается только через многообразие стилей, предполагает неизбежность такого многообразия.  Само понятие "художественного метода", которое отстаивалось как сталинскими, так и брежневскими теоретиками, есть метастилевая категория. Уже на первом съезде советских писателей, когда и был, собственно, провозглашен метод соцреализма,  Андрей Жданов требовал "вооружить" литературу всеми возможными стилями и приемами: "Советская литература имеет все возможности применить эти роды оружия (жанры, стили, формы и приемы литературного творчества) в их разнообразии и полноте, отбирая все лучшее, что создано в этой области всеми предшествующими эпохами" (1934).  На исходе советской эпохи последняя по времени литературная энциклопедия также настаивает на этой надстильности соцреализма:  "В современных дискуссиях социалистический реализм рассматривается как новый тип художественного сознания, не замкнутый в рамках одного или даже нескольких способов изображения..." (1987)   Подобно тому, как советский марксизм успешно симулировал все идеологии, начиная от  античной полисной демократии и католического средневековья и кончая трагическим оптимизмом ницшеанства и федоровским проектом преображения природы - так и соцреализм успешно симулировал все литературные стили и направления, начиная с античных эпопей и древнерусских былин и кончая утонченным толстовским психологизмом и футуристической поэтикой плаката и лозунга.
 

     7. Цитатность

        Постмодернизм  отвергает наивные и субъективистские стратегии, рассчитанные на проявление творческой оригинальности, на самовыражение авторского "я",  -  и открывает эпоху "смерти автора", когда искусство становится игрой цитат, откровенных подражаний, заимствований и вариаций на чужие темы. Но подобная смерть автора, подчас не только в переносном, но и в буквальном смысле, была одной из азбучных истин новой социалистической  эстетики, темой напряженных раздумий и "самопреодолений" даже таких ее современников, как Мандельштам и Пастернак. "И весь я рад сойти на нет в революцьонной воле" (Пастернак). Цитатность, сознательная вторичность была в крови социалистической эпохи, чьи дискурсы ориентированы на чужое слово,  на общие истины, принадлежащие всем - и никому в особенности. Подлинным субъектом социалистической культуры становится некое соборное начало - народ или партия - от имени которого выступает художник, как бы цитируя то, что ему доверено произнести. Эти высказывания, личные по форме, но "социалистические" по содержанию,  порою и прямо перефразируют известные изречения классиков (прежде всего, классиков марксизма). Соцреализм - эта эстетика многообразных цитат, так вживленных в текст, чтобы они срослись с его собственной плотью. Писать просто "по указке партии" считалось недостаточным уровнем как мастерства, так и партийности: писатели должны были писать "по указке собственного сердца", зато сердца их безраздельно принадлежали "родной коммунистической партии" (Михаил Шолохов). Таким образом, в соцреализме выработана эстетика "сердечной цитаты", которая, в отличие от зрелого постмодернизма, не обыгрывается в своей чуждости, а как бы вживляется в текст, но при этом и не скрывает своей цитатности, напротив, выпячивает ее, как аттестат верности и благонадежности.

         Наиболее представительным жанром советской  эпохи является не роман или поэзия, но  метадискурс, описывающий коды "культурного", "сознательного" поведения и  нормативного мышления: энциклопедия, учебник, хрестоматия, сборник высказываний,  у которых нет авторов, а есть только составители - собиратели и разносчики  цитат. Собственно, даже роман или поэма представляли собой метадискурсы - не столько создавали художественную реальность, сколько описывали правила ее создания, правила той  литературной грамматики, согласно которым требовалось сочинять роман или поэму.  Каждое художественное произведение должно было служить образцом своего жанра, и в критике обсуждалась степень его образцовости, т.е. насколько верно оно моделирует правила эстетического дискурса.  Если авангард  - это эстетика первичности, доведенная до пафоса и экзальтации первооткрытия, то соцреализм откровенно вторичен, он построен на цитате, на симуляции авторства и оригинальности.
 

            8. Среднее между  элитарным и массовым

        Постмодернизм стирает оппозицию между  элитарной и массовой культурой.  Если модернизм сугубо элитарен и высокомерно чуждается   культов и стереотипов массового общества, то постмодернизм охотно заимствует эти стереотипы и  подделывает под них свои собственные произведения. Такое снятие оппозиции  элитарного-массового планомерно осуществлялось уже в рамках коммунистического проекта, причем не только путем низведения  элитарного к массовому, но и путем повышения культуры самих масс. Политика всеобщей грамотности и сверхбдительной цензуры успешно справлялась с этой двойной задачей. С одной стороны, массы настойчиво обучались чтению, письму и приобщались к сокровищам классической культуры, к традициям Пушкина, Толстого, Глинки, Чайковского,  Репина, - причем грубые, вульгарные формы массовой культуры, такие, как  развлекательное чтиво, ярмарочные потехи, кабацкие забавы, решительно запрещались и подавлялись. С другой стороны, элитарные движения в искусстве и философии - и прежде всего, модернистские "изыски", авангардные эксперименты, рассчитанные на понимание избранных, сложные теоретические построения, сюрреализм, абстракционизм, экзистенциализм, психоанализ, музыкальная додекафония и т.д. - карались, беспощадно изгонялись из жизни общества, как симптомы буржуазного "индивидуалистического" разложения, и их проникновению с Запада ставился непреодолимый барьер.