Личность и текст в культуре русского символизма 24. 00. 01 Теория и история культуры

Вид материала

Автореферат

Содержание Основное содержание диссертации В первой главе «Ментальное пространство русского символизма» Первый аспект Второй аспект Третий аспект Во второй главе

Подобный материал:

• Концепция культуры у акмеистов и поэзия О. Мандельштама «Проза поэта» (А. Ахматова,, 52.13kb.
• Виртуальная бытийность сказки в культуре 24. 00. 01 теория и история культуры, 491.36kb.
• Сулимов Владимир Александрович Литературный текст в интеллектуальном пространстве современной, 851.58kb.
• Идейно-философские основы и творческие принципы русского символизма, 28.8kb.
• План I. Введение. II. Основное содержание. История русского символизма. Символизм, 315.16kb.
• Анкета участника международной научно-практической конференции «актуальные проблемы, 62.51kb.
• Энергоинформационные и функциональные основы фундаментальной культурологии теория, 607.14kb.
• Женщина в праздничной культуре: гендерные аспекты 24. 00. 01 Теория и история культуры, 982.14kb.
• Вопросы к кандидатскому экзамену по специальности 24. 00. 01 «Теория и история культуры», 46.88kb.
• Программа-минимум кандидатского экзамена по специальности 24. 00. 01 «Теория и история, 214.85kb.

ОСНОВНОЕ СОДЕРЖАНИЕ ДИССЕРТАЦИИ

Во Введении обоснована актуальность и описана степень научной разработанности темы исследования; определены цель и задачи, объект и предмет диссертационного исследования; охарактеризованы теоретико-методологические принципы; обозначена источниковая база; сформулированы основные положения, выносимые на защиту; выявлены теоретическая и практическая значимость, научная новизна исследования.

В первой главе «Ментальное пространство русского символизма» обоснованы ментальные характеристики как русского символизма (целостного и многосоставного культурного явления), так и русского символиста (локального и концентрированного субстрата культурных форм и процессов); в контексте динамики русской и европейской культуры обозначен бытийный уровень самореализации русского символиста.

В первом параграфе «Ментальная модель русской культуры: система и компоненты» автор, опираясь на теоретические представления о специфике понятий «ментальность» и «менталитет» в современном гуманитарном знании, акцентирует внимание на личностном аспекте ментальности.

Принимая во внимание, что и менталитет, и ментальность актуализируются как на коллективном, так и на индивидуальном уровнях, автор в аспекте своего исследования считает всё же необходимым акцентировать внимание на ментальности, которая в большей степени, чем менталитет, характеризует личность.

Учитывая представление о менталитете как совокупности характерных признаков, свойственных национальной общности, автор подчёркивает, что проблематика данного исследования опирается на дефиницию ментальности, которая находит выражение на уровне определённого типа культуры (в частности, культуры «Серебряного века») и на уровне субкультуры (в частности, субкультуры русских символистов).

На сегодняшний день существует достаточно большой пласт научной литературы, посвящённый русскому символизму как явлению культуры. Вместе с этим практически отсутствуют работы, анализирующие ментальные аспекты символизма. Автор исследования, осуществляя осмысление символизма как ментальной модели русской культуры, считает возможным ввести в научный обиход концепт «символистская ментальность». Обоснованию данного понятия, а также выявлению его сущностных характеристик посвящён данный параграф.

Ментальная модель русской культуры эпохи символизма имеет свои особенности, связанные с философским и историко-культурным контекстом формирования и самосознания русской культуры данного периода. Опираясь на классический дискурс русской философии культуры конца XIX – начала ХХ вв., автор определяет кризис как первую черту символистской ментальности и рассматривает ситуацию «кризисности» сознания в русской философии, которая совпадает с историческим рубежом веков и культурным «кризисом» (Н.Бердяев).

Проблемы кризисности сознания на рубеже XIX-ХХ веков имеют разные формы выражения. Русская культура традиционно воспринимает ситуацию рубежа веков двойственно: либо как своеобразное «безвременье»; либо как наступающий конец этапа истории культуры (в этом случае, более употребимы понятия «конец» и «начало» века); выделяются культуры, ориентированные на «конец» (это, в том числе – русская культура, Н.Хренов), и культуры, ориентированные на «начало».

В качестве конкретного (социально-психологического) и метафизического (духовно-творческого) состояния, характерного для русской художественной культуры этого периода, можно назвать «смуту». Последняя определяется нами в данном контексте как актуализируемое в художественной культуре основание ментальности, включающее в себя представление о том, что переживаемый кризис есть «окончание истории» и «начало новой эры», что после него должно последовать установление идеального порядка и что будущий путь должен противостоять общеевропейским историческим дорогам (Ю.Лотман). В ходе исследования автор подробно останавливается на осмыслении феномена «смуты» как явления русской культуры, обозначая специфические характеристики и проявления этого феномена в ментальном аспекте в русской культуре конца XIX – начала XX веков.

Вторая из обозначенных в исследовании характерная черта символисткой модели ментальности - религиозность.

Религиозность понимается достаточно локально и определённо - как христианство, но понятие это приобретает в русском символизме особое значение. Синтезируя опыт мировой культуры, символисты акцентируют внимание на дихотомичности культурной традиции человечества, когда сам термин «религия» трактуется максимально широко.

Религиозные ценности рассматриваются не только как компонент мировой куль­туры, но как средоточие определённой культурной традиции, наиболее значимой в Рос­сии. Религиоз­ность, в понимании символистов (Д. Мережковский, Вяч. Иванов), - это специфическая черта русского менталитета. Именно в русской культуре она при­обретает особое значение: русский человек переживает её более глубоко, чем европеец, обострённо, она становится центральной проблемой существования, осознания мира, обретает наряду с иррациональными эмоционально-чувственные проявления. Таким образом, религиозность лежит в основе мировоззрения художника-мыслителя рубежа веков и становится в том или ином аспекте чертой ментальности символиста.

Во многом созвучна религиозности, воспринимаемой и переживаемой символистами в бытийном и личном опыте, и третья черта символистской модели ментальности – соборность.

В контексте русского символизма идея соборности, по нашему убеждению, приобрела наиболее законченное выражение в мировоззрении Вяч. Иванова, хотя широко представлена и у других философов.

С точки зрения ментальных характеристик важно подчеркнуть, что, по мнению Н. Бердяева, «соборность» - это не только «излюбленный его лозунг», но и принцип жизни, общения, который и позволял поэту быть в центре русской культуры, объединять самые разные идеи, создавать особую атмосферу общения. Символизм же для философа – «первая попытка синтетического творчества в новом искусстве и новой жизни», поэтому соборность оказывается необходимым аспектом самосознания, принципом понимания и восприятия символизма.

Для символистского культурного проекта в России соборность - это ключевая дефиниция, так и не воплощённая на бытийном уровне жизни человечества в той адекват­ной форме, которая соответствовала бы её идеальной основе. При этом, как известно, соборность имеет свой аналог и в русской философии конца XIX начала ХХ веков – философии всеединства, ставшей интеллектуальной базой русского символизма (В. Соловьев, Е. Трубецкой, С. Булгаков, П. Флоренский, С. Франк, Л. Карсавин).

Четвёртой чертой модели ментальности русского символизма является (и это не тавтология, а значимый содержательный акцент) символичность.

В контексте жизненных установок художественной элиты и символистского творчества особую роль приобретает категория символа, которая рассматривается творцами не только в качестве онтологически детерминированной дефиниции художественного течения, но и онтологической основы ментальности.

Символ принимается за основу творчества, становясь мыслимым феноменом структуры мироздания. Символ сверхиндивидуален и существен как квинтэссенция самосознания, ибо во­площает идею соборности, единства бытия и сознания. Символ субъективен, хотя содержит в себе нечто большее, чем чувства и ас­социации отдельной личности. Символ объективен, так как укоренен изна­чально в мироздании, и поэтому способствует соединению (а не дифференциации) бытия и сознания (Вяч. Иванов). Символ изначален и всеобъемлющ, благодаря чему ста­новится частью творчества, искусства. Символ при этом лежит в основе общения, но выражает не личностное самоопределение, а единую объективную сущ­ность, то есть обращается к трансцендентному.

Символ содержит в себе надмировой, объективный смысл, существуя независимо от человеческого представления о нём, как объективная данность, и одновременно он - проявление индиви­дуального сознания, субъективной данности каждого.

Именно эти особенности дефиниции «символ», систематизированные в теории Вяч. Иванова, позволяет впрямую соотнести его со спецификой символист­ской ментальности.

Категория символа тесным образом связана с культурой не только в её актуальном бытии, но и в генезисе (А. Белый), ибо именно символ стано­вится единым началом, приближающим человека к истокам бытия, а также является конечной целью мироздания. Символ - основа творчества и познания, он призван стать реально­стью бытия, но призвание это неосуществимо на уровне повседневности.

Во втором параграфе «Традиция «присвоения» чужого в ментальном опыте символистов» раскрываются такие специфические черты ментальности русского символизма, как «самоопределение» и «синтез».

Проблема синтеза в мировоззрении, эстетике и искусстве символизма достаточно разносторонне рассматривалась в работах, посвящённых культуре символизма.

«Самоопределение» в русской художественной культуре данного периода имеет особое значение. Проблема самоопределения, потребность в самопознании, стремление к нему рассмотрена в настоящем параграфе как особая черта российского менталитета.

В истории русской культуры вопрос заимствований и национальной самобытности является одним из актуальных и спорных вопросов. Анализ историко-культурного развития России свидетельствует о существовании определённых периодов культуры, когда заимствования становились неотъемлемой частью русской культуры, порождая динамические процессы и способствуя кардинальным сдвигам в культуре России.

Именно в такие, рубежные эпохи, в частности, на рубеже двух предыдущих веков, обозначились важные особенности механизма заимствования, позволяющие говорить о появлении определённой традиции «присвоения» чужого опыта в политике, экономике, религии, художественной культуре, искусстве.

Вместе с этим, анализ русской художественной культуры эпохи символизма позволяет выявить ряд специфических аспектов и механизмов «присвоения», которые выделяют проблему самоопределения как особую черту ментальности русского символизма.

Автор оставляет за рамками данного исследования анализ многократно обсуждавшейся проблемы соотношения «Запад – Россия – Восток».

Для символистов наиболее значимыми становятся проблемы ориентации на опыт западноевропейской культуры в теории и практике символизма, обращения к традиции русской классической литературы в аспекте преемственности, самоопределения внутри нового художественного течения (декаденты-символисты).

Обращение к западной культуре включает в себя ряд важных моментов.

Во-первых, это осмысление тех традиций западноевропейской культуры, истоки которых связаны с античностью. Попытка анализа, критического осмысления общекультурных мировых традиций, стремление к синтезу западноевропейских и русских традиций на уровне ментальности особенно характерно для мировоззрения Д.Мережковского, который, отрицая заимствование как механизм, склонен к эклектике.

Во-вторых, попытка не только освоения, но и «присвоения» художественного опыта (на уровне приёмов) характеризует творческие устремления В.Брюсова. При этом, если для Д. Мережковского обращение к западноевропейской культуре происходит почти на бессознательном уровне и органично для его самосознания, то В. Брюсов сознательно эпатирует, предельно аналитично и схематично воспроизводя, а подчас и пародируя отдельные элементы символистской поэтики (сборники «Русские символисты»).

Применительно к теории и практике русского символизма мы отмечаем отсутствие прямых заимствований, отсутствие схематичного перенесения опыта западноевропейской культуры на русскую почву (в чём обвиняли русских символистов многие современники). Своеобразие культуры русского символизма и определяется через невозможность принять «чужой» опыт без изменения, без органического вживания, которое зачастую приводит к совершенно противоположным ожидаемым результатам.

В третьем параграфе «Космополитизм и провинциальность в ментальной модели личности символиста» устанавливаются пространственно-временные характеристики ментальности русского символизма, моделирующие хронотоп существования русского символиста, впервые определяется бинарная оппозиция «космополитизм»/ «провинциальность» как черта ментальной модели русского символиста.

Автор обращает особое внимание на восприятие и организацию русскими символистами пространства в художественной картине мира, соответствующей ментальным особенностям русского символизма. Художественная картина мира опирается на хронотоп и структурируется хронотопом, создающим, по словам М.Бахтина, определённые законы, трансформирующие реальное время-пространство соответственно установкам той или иной художественной системы.

Пространство применительно к художественной картине мира русских символистов мы концептуализируем в нескольких аспектах.

Первый аспект конструирования/бытования/восприятия пространства идентифицируется нами как собственно пространственный, как пространство географическое, в своем буквальном (топографическом) качестве. Подчеркнём, что подобного рода географическое пространство в русском символизме либо отсутствует, либо приобретает специфическое значение, подтверждением чему становится моделирование локального, псевдобытового пространства в романах символистов (в частности, Ф. Сологуба «Мелкий бес», где признаки пространства достаточно условны и не являются доминирующими).

Символистское пространство «распредмечивается», теряет определённость и статичность, тяготеет к мифологизации действительности. Для символистов характерно стремление преодолеть пространство, расширить его до масштабов Вселенной. Пространство создается расстоянием и постигается через него, поэтому наиболее часто встречающиеся образы-символы пространства: безграничный, бездонный, бездна, даль, далёкий, издалека, небеса – связаны именно с его протяжённостью. «Расстоянием» мыслится пространство и в русской философии «серебряного века» (Н. Бердяев, В. Розанов).

Второй аспект конструирования/бытования/восприятия пространства в художественной картине мира символистов – временной. Картина мира символистов в большей степени ориентирована на концептуализацию времени как эстетической и религиозно-нравственной категории. И хотя время также имеет в символистском творчестве мифологические черты, исторические (хронологические) рамки, обозначенные в произведениях, не только являются выражением определённой авторской позиции, но и конструируют пространство (А. Блок, Вяч. Иванов). Отсюда особый интерес представляет обращение символистов к жанру исторического романа (Д. Мережковский, В. Брюсов). Для символистов характерен поиск аналогий и прецедентов в истории (Н. Хренов), приём «исторической инверсии» (М. Бахтин).

Пространство становится условным фоном, который придаёт сюжету и персонажам «исторический» колорит. При этом хронотоп, структурирующий символистскую картину мира, главным образом реализуется в символах пути, дороги, перемещения (буквально путешествий-странствий), подтверждая условность пространственных ориентиров и способствуя созданию определённого «внепространственного» восприятия событий.

Третий аспект конструирования/бытования/восприятия пространства в художественной картине мира символистов носит метафорический характер и соотносится с самоощущением художников, с переживанием пространства как сферы не объективного, а субъективного мира.

Символисты осознали необходимость и стремились к построению особого хронотопа; созданная ими концепция пространства не просто символична (обобщена, целостна), она парадоксальна. Парадоксом мы считаем то, что пространство фиксирует внутреннее состояние. Бинарные оппозиции, организующие пространство, как и любую семиотическую систему (Ю.Лотман), позволяют осмыслить «пространство души».

Автор приходит к выводу о том, что пространственная компонента художественной картины мира символистов многосоставна. То, что создается символистами в художественной сфере, ощущается и переживается, является по сути «внепространственным» измерением.

Опираясь на данную нами характеристику картины мира символистов, мы формулируем дефиниции, характеризующие ментальность русского символизма: космополитизм и провинциальность.

Учитывая обозначенное ранее в качестве черты символистской ментальности обязательное обращение к опыту мировой культуры как контекста русского символизма, отмечаем, что космополитизм становится логическим воплощением традиции «присвоения» в русском символизме. Действительно, осознание себя «гражданином мира» - важнейшая черта ментальности большинства представителей русского символизма (К. Бальмонт, М. Волошин). Проявлением этой черты становятся многочисленные акции символистов на уровне творчества и повседневности: переводы, путешествия, исследования мировой культуры, тяготение к соединению всего опыта мировой культуры в едином жизненном пространстве.

Репрезентативной в аспекте проявления космополитизма фигурой мы считаем К. Бальмонта, чьё «иностранное» положение в русской культуре отмечали многие исследователи. Космополитизм К. Бальмонта по праву виделся в его внешней «оторванности» от конкретного места, в преодолении провинциального (робкого, опасливого, неуверенного) отношения к пространству как в жизни, так и в творчестве.

Мы впервые в истории изучения символизма обращаем внимание на особое звучание проблемы провинциальности в русском символизме.

Провинциализм и провинциальность как черты русской ментальности в её целостном качестве – одна из ведущих тем русской литературы второй половины XIX века. Вместе с этим, практически отсутствуют специальные исследования, посвящённые изучению провинциальности в художественной картине мира и, соответственно, в ментальности русских символистов. Проблема «провинциальности», соотношения столицы и провинции не была доминирующей, хотя имплицитно присутствовала в самосознании русских символистов. Проблема эта рассматривается символистами в иных ракурсах, выходящих за рамки традиционного в русской литературе XIX века понимания провинции как захолустья, среды, аккумулировавшей проявления пошлости и мелочности. Мы полагаем, что провинциальность для символистов скорее соотносится с понятием обыденности, быта, повседневности.

Провинциальность в символизме приобретает особое, не оценённое по сей день значение, поскольку провинция в творчестве русских символистов имеет специфические границы и масштабы: провинция становится сугубо российской системой координат, в которой существует человек, независимо от фактического места рождения или проживания.

Репрезентативной личностью в аспекте проявления провинциальности мы считаем Ф. Сологуба. Провинциальность в творчестве Ф. Сологуба, продолжающего в этом аспекте линию Н. Гоголя, Ф. Достоевского, А. Чехова, – это мирочувствование, мировосприятие, гротескный, фантастически страшный мир, часть которого есть в каждом русском человеке. Провинциальность не исчерпывается пространством провинции или провинциальностью как образом жизни русского человека; это черта, свойственная ментальности русского символиста, которая парадоксальным образом соединяется с космополитичностью, создавая органичный синтез противоположных тенденций: преодоление узости и ограниченности провинциального мышления и сохранение искренности и новизны провинциального мироощущения в созданной ими космополитичной картине мира.

Во второй главе «Текст личности русского символиста» автор верифицирует дефиниции «текст личности» и «культура русского символизма», обосновывая онтологическую значимость текста личности символиста в формировании и бытовании культуры русского символизма, а также выявляет типологию текстов русского символизма и актуализирует дефиницию «текст» как парадигму формирования контекста личности русского символиста.

В первом параграфе «Типология текстов русского символизма» осуществлена верификация ключевых дефиниций исследования.

Автор акцентирует внимание на осмыслении понятия «культура русского символизма» как целостного феномена, в то время как в гуманитарном знании традиционно изучается символизм как явление русской культуры. Обозначение подобного ракурса исследования имеет для нас принципиальное значение. Культура русского символизма определяется как самодостаточный и уникальный феномен. Не отрицая специфику символизма как художественного течения (наряду с такими модернистскими течениями начала ХХ века как акмеизм, футуризм, абстракционизм и т.д.), автор настаивает, что символизм не только сформировал новые эстетические принципы и приёмы в искусстве, но и претендует на создание нового типа культуры, отличающегося целостной мировоззренческой картиной мира и претендующего на особое «миропонимание» (А. Белый). Автор также настаивает на том, что дефиниция «культура русского символизма» не тождественна устоявшемуся в современном научном знании понятию «культура Серебряного века». Мы считаем, что Серебряный век – понятие более узкое, камерное, российское, в то время как символизм – дефиниция, верифицируемая применительно к мировой культуре. Мы учитываем, что истоки символизма выходят за рамки Серебряного века, поскольку культура русского символизма опирается не только не предшествующую романтическую (конец XVIII – начало ХХ вв.) модель мира, но и отсылает к опыту западноевропейских символистов (вторая половина XIX в.).

Автор утверждает, что культура русского символизма существует в истории отечественной (и мировой) культуре как целостный и оригинальный феномен, имеющий свои философские и исторические предпосылки, сформировавший определённое отношение к художественным традициям мировой культуры, обладающий специфичным социокультурным контекстом, предлагающий художественный опыт в разных видах искусства, взаимодействующий с другими художественными направлениями, имеющий оригинальные персональные проявления, предложивший уникальный проект элитарной культуры, повлиявший на развитие русской культуры ХХ века

На основе семиотического подхода автор обращается к культуре русского символизма как системе текстов, определяющих самодостаточность данного типа культуры. Исследуется «автопортрет» культуры, что позволяет устранить «из её облика ряд черт, несущественных и лишённых значения с позиции её самоосмысления» (Ю. Лотман).

Мы рассматриваем культуру русского символизма как метасемиотическое образование, включающее в себя не только тексты, но и метатексты («тексты о текстах» Ю. Лотман). Опираясь на методологическую базу семиотики, мы понимаем под текстом не только сообщение, но и объекты культуры, несущие целостный смысловой комплекс (Г. Моймир), текст предстаёт как система, «генератор смыслов» (Ю. Лотман).

Автор актуализирует наиболее значимые в культурологическом и семиотическом аспектах функции текста: коммуникативную; смыслообразующую, творческую (учитывая, что в ходе функционирования текста происходит приращение смысла); манифестацию языка, восстановление памяти (как реконструкцию слоёв культуры); символизацию (учитывая, что тексты становятся символами культуры, приобретают автономность и начинают перемещаться в хронологическом поле культуры), - подчёркивая, что специфика символистских текстов определяется их многофункциональностью.

Символизм рассматривается нами как инвариант текстов, принадлежащих к данному культурному типу («текст-конструкт» или «текст культуры» (Ю.Лотман)). В качестве текста культуры мы выявляем модель действительности с позиций данной культуры - картину мира данной культуры. Поддерживая концепцию Р.Барта, мы считаем, что «текст» – понятие более широкое, поскольку в символистской практике произошёл переход «от произведения к тексту», и ценность текста определяется не только результатом (произведением искусства), но и творческим процессом по его созданию.

Мы также разграничиваем понятия «текст» и «знак», считая, что в основе такого разграничения не только содержательные параметры (рассмотренные, в частности А. Лосевым), но и иерархическое положение этих понятий в культуре символизма. Рассматривая текст как систему, мы определяем знак элементом этой системы. В символизме создание нового художественного текста как системы происходит за счёт изменения (или исчезновения) традиционного значения знака (наполнение новым содержанием, создание новой концепции); создание нового «языка», создание своей аудитории, изменение механизмов коммуникации (Г. Моймир). В этой связи среди особенностей символизма подчёркиваем: отказ в работе со знаком от миметической мотивации, автономность художественного произведения; отказ от идеологической функции искусства; стремление выйти за рамки границ искусства (тяготение к синтезу); изменение семиотического кода.

Специфика культуры русского символизма, включающая в себя диалогичность явлений культуры как внутри русского символизма (между «старшими» и «младшими», декадентами и символистами), так и межнациональную (на уровне заимствований и влияний европейского символизма); межэпохальную диалогичность в контексте рубежей веков (неоромантическая традиция, обращённая к рубежу XVIII-XIX вв., и соотнесённость с современной социокультурной ситуацией конца XX – начала XXI вв.); жизнетворчество, формирующее семиотику бытового поведения и моделирующее новые коммуникативные системы, умножающее механизмы перекодировки, перевода сообщений и текстов – создаёт необходимость обращения к типологическому анализу текстов символизма.

Исходя из приведённых выше типологических характеристик символизма в целом, автор считает, что типология текстов русского символизма определяется не содержанием текста, а коммуникативной составляющей и системой социального функционирования текста.

Учитывая многообразие кодов русской художественной культуры рубежа XIX-XX вв., предложенная ниже типология текстов включает в себя следующие критерии понимания текста: текст как сложная упорядоченная система, которая может структурироваться; текст как система коммуникации, включающая в себя взаимодействие между создающим (передающим) и воспринимающим; текст в системе культурной традиции и культурного контекста, уподобляющийся «культурному макрокосму» и приобретающий «черты модели культуры» (Ю. Лотман).

Под текстами русского символизма в данном случае понимаются только аутентичные произведения, созданные непосредственно самими символистами. Основанием типологизации текстов русского символизма мы считаем личность символиста, которая, таким образом, является метатекстовым образованием.

На основании вышесказанного в русском символизме автор выделяет два типа текстов: вербальные и невербальные тексты. К вербальным текстам мы относим тексты произведений искусства; теоретические и критические работы символистов; «документальную» литературу (в контексте нашего исследования – письма, мемуары, дневники, автобиографии). К невербальным текстам относятся текст поведения (Ю. Лотман); текст повседневности и текст эпохи (который в ракурсе исследования, с одной стороны, моделируется символистами, с другой стороны – является контекстом по отношению к остальным типам символистских текстов).

Таким образом, мы считаем, что использование традиционных и вневременных понятий «концепция личности» и «тип личности» являются недостаточными для определения специфики личности русского символиста и его роли в русской культуре конца XIX – начала ХХ вв. Личность символиста есть текст; в этом качестве она представляет собой сложную систему, состоящую из знаков-элементов, к которым относятся ментальные установки, социальный статус, поведение, языковые характеристики, внешний (биологический и смоделированный) облик; именно личность символиста в её оппозициях и конкретности является генератором смыслов культуры символизма, обладает всеми вышеназванными функциями текста и выступает в качестве метатекста по отношению к текстам символизма.

Во втором параграфе