Geum.ru

В. В. Новиков доктор философских наук, профессор

Вид материалаКнига

Содержание


24. М.К. Мамардашвили: возрождение свободной мысли
25. Семантическая вселенная В.В. Налимова
Подобный материал:
1   ...   5   6   7   8   9   10   11   12   ...   32

24. М.К. Мамардашвили: возрождение свободной мысли

Рассматривая проблему трансперсональной традиции в русской культуре, нельзя не упомянуть М.К. Мамардашвили – философа-современника, лишь немного более десятилетия назад ушедшего из жизни. «Философствование вслух» было его органичным жанром. Вся его жизнь и творчество были своеобразным ответом на пережитое человечеством в XX веке зло и насилие. Начав профессиональный путь с изучения истории философии и внимательного чтения работ Маркса, он формулирует в 70-е годы идею своей философии: свободного явления или события мысли. Эта идея интересует его прежде всего в плане защиты и проработки трансцендентальных оснований европейской культуры, выявленных Декартом и Кантом.

Считая, что «реальность входит в мир трансцендентально», он, вслед за Кантом, обращает внимание на априорные условия жизненного опыта человека, но при этом сдвигает свой анализ духовного опыта с проблемы метафизического априори на проблему, как он выражается, «метафизического апостериори», т.е. на сам факт события мысли. Идея произведения как «органа жизни», способного порождать новые мысли и чувства, и раскрытие условий, при которых это возможно, являются определяющими в его философии.

Развивая свою идею, Мамардашвили вводит понятие «обостренное чувство сознания». Оно состоит в неожиданной отрешенности от самого себя и окружающего, в подвешенности, в полной очевидности чего-то, что в то же время невозможно (например, по эмпирическим основаниям). Тем не менее человек это ясно видит. «Такая ясность бывает, например, во время любовного страдания, когда неожиданно понимается природа любви. Казалось бы, это невозможно, но есть. И в этом смысле есть щемящая, звенящая радость. Как можно было бы радоваться, видимо, смерти. Радость связана с тем, что в такого рода состояниях мы переживаем то, что в принципе не может быть человеческим, т.е. реальным психологическим переживанием. Вот, скажем, бескорыстная любовь или чистая вера, чистое сознание, все это – вне опыта. Человек не может переживать что-то без тени расчета, прикидки [191].

В Библии это событие описано как акт чистой веры, но одновременно и как реальное событие, как человеческое состояние. Все эти состояния являются символическими. Символы создают напряженное пространство и время и обусловливают испытываемые человеком состояния, которые естественным образом не могли бы случаться. Так, например, смерть – предельный случай чего-то, что не может быть событием жизни. А вот лик ее, символ, обозначая наше нахождение внутри напряженного поля, – может. Он как бы концентрирует в себе то, что Мамардашвили называет «обостренным чувством сознания». Человек, будучи в сознании, не может посмотреть на себя со стороны. А символы указывают на его вовлеченность во что-то. Они являются косвенными знаками и одновременно косвенным, опосредованным взглядом на самого себя. Однако это обостренное чувство сознания может незаметно исчезнуть, и при этом в него нужно будет каждый раз заново впадать.

Мамардашвили считает и философию техникой впадения. Она связана с достижением состояния мысли, а вообще для человеческих состояний такой техникой является искусство.

Таким образом, человек – это не вещь, не статичное состояние, а событие, состоящее из совокупности событий, таких, как человеческая любовь, вера, честность, мысль и т.д. У Платона есть странная формула: человек не то и не то, человек – это символ. То есть цель возможна только тогда, когда она достигнута; задача – когда есть решение; вопрос – когда есть ответ. Или иначе – нечто начавшееся является в то же время абсолютным концом, а конец является началом. Это – змея, кусающая свой собственный хвост.

Философ считает человека единственным существом в мире, которое «находится в состоянии посеянного зановорождения, и это зановорождение случается лишь в той мере, в какой человеку удается собственными усилиями поместить себя в свою мысль, в свои стремления, в некоторое сильное магнитное поле, сопряженное предельными символами. Эти символы на поверхности выступают, с одной стороны, в религии (точнее, в мировых религиях, т.е. не этнических, не народных), а с другой стороны – в философии.

Философия немыслима без «участия в окружающем» со стороны человека. «Здесь, сейчас, в этом мире – сделай что-то, а не уходи в леса». С точки зрения Мамардашвили, «возвращение в мир из путешествия души – это обязанность для философа. Только его задача состоит не в том, чтобы изменить мир, а в работе человека над собой. Душа, вернувшаяся из путешествия, будет смотреть на все по-другому, ибо она обнаружит «наличие внутреннего голоса в человеке, на который человек, стоя перед миром один на один, может и должен ориентироваться, слушать его, идти, повинуясь этому внутреннему образу и голосу без каких-либо внешних авторитетов, внешних указаний...».

Мамардашвили утверждает, что объект философского исследования – не наличный человек, а тот возможный человек, который может сверкнуть на какое-то время, промелькнуть, установиться в пространстве некоторого собственного усилия. Трансцендирующего усилия, состоящего в способности поставить самого себя на предел, за которым в лицо глядит облик смерти, на предел, который символизирует для человека его способность или готовность расстаться с самим собой, каким он был к моменту события, расстаться со слепившейся с ним скорлупой.

Построение позитивной теории сознания Мамардашвили полагал невозможным, поскольку сознание, как таковое, в силу своей интенциональности не может быть схвачено в категориях «предмета» или «вещи». Возможным решением он считал разработку метатеории, направленной на наличные языковые и символические формы, посредством которых могут схватываться те или иные структуры сознания. Эту задачу можно обозначить как задачу экспликации и вычленения фундаментальных философских допущений относительно структуры сознания или задачу историко-философского метаописания сознания. Таким образом, историко-философское самоопределение становится другой отличительной чертой подхода Мамардашвили. Саму философию он полагал принципиально открытой культурной формой, в которой происходит экспериментирование с самими предельными формами и условиями мыслимости. Результатом этого экспериментирования, производимого с наличным языком и мыслительным материалом, является изобретение форм, открывающих новые возможности мышления, человеческой самореализации, культуры [193, 194].

Реальное поле философии Мамардашвили полагал единым как некоторый континуум философских актов, реализующих определенную мысленную неизбежность. Считал, что различия в философских системах возникают лишь на этапе языковой экспликации этих актов и их интерпретации. Таким образом, Мамардашвили различал «реальную философию», которая едина, и «философии учений и систем», предметом которых является «реальная философия». Принципиальной чертой реальной философии как онтологической основы философии является предельная персоналистичность, экземплифицированность и индивидуальность. Мамардашвили полагал, что только в точках индивидуации и экземплификации актов сознания как реальных философских актов происходит онтологическое «доопределение мира».

Одной из проблем, которую обсуждал Мамардашвили в последние годы, является антропологическая катастрофа, порождаемая разрушением интеллигибельных форм цивилизации, культуры, языка, онтологических структур сознания. Мамардашвили рассматривал человека как некоторую возможность или потенциальность самоосуществления. Становление и самоосуществление человека в таком смысле невозможно вне интеллигибельного пространства, допускающего самореализацию, и вместе с тем вне усилия самого человека по восстановлению достоверности сознания и усилия мысли на собственных основаниях. Ситуация антропологической катастрофы была описана Мамардашвили с помощью принципа «трех К». Первые два «К»: Картезий (установление достоверности знания и соразмерности человека миру в актах «Я есть», «Я могу»), Кант (принцип формальной интеллигибельности) задают онтологическую основу рациональности, а третье К (Кафка) – неописуемую ситуацию абсурда, когда при всех тех же знаках и предметных номинациях и наблюдаемости их натуральных референтов не выполняется все то, что задается первыми двумя принципами.

Третье «К» порождает «зомби-ситуации», вполне человекоподобные, но в действительности для человека потусторонние, лишь имитирующие то, что на деле мертво. Продуктом их, в отличие от homo sapiens, т.е. от знающего добро и зло, является «человек «странный», «человек «неописуемый». Проблема человеческого бытия с точки зрения К-принципа состоит в том, что ситуации, поддающиеся осмысленной оценке и решению (например, в терминах этики), не даны изначально, создание и воспроизводство таких ситуаций каждый раз требует человеческих усилий по осуществлению «актов мировой вместимости», относящихся к кантовским интеллигибилиям и декартовскому cogito ergo sum [191б, 193, 194].

Влияние Мамардашвили на российскую интеллектуальную традицию огромно. Именно он показал своим примером и своею жизнью, «что значит мыслить», и раскрыл всем нам лабораторию великих мыслителей прошлого.


25. Семантическая вселенная В.В. Налимова

(глава основана на работах Ж.А. Дрогалиной, которой авторы выражают признательность за предоставленные материалы)

Василий Васильевич Налимов был единственным оставшимся в живых анархистом, состоявшим в обществе, носившем негласное название «Братство Параклета» или «Орден света». У истоков этого кружка стоял известный тогда анархист Аполлон Карелин, бывший членом ВЦИК в начале революции, широко образованный человек, сын известного нижегородского фотохудожника, альбом которого недавно издан. Налимов чудом выжил после двенадцати лет лагерей (общий срок репрессий составил восемнадцать лет). В своей автобиографической книге «Канатоходец» он рассказал об опыте, который помог ему выжить: «Я входил в медитационное состояние перед восходом солнца. Вот оно засветилось первым лучом там за сопками, еще невидимое. Я жду напряженно, механически выполняя свою работу. Еще мгновение – и блеснул его край над темной скалой, и во мне что-то засветилось – я не чувствую себя больше рабом. А ночные смены осенью: медитация под звездным небом. Никогда раньше я не ощущал себя так близко к Вселенной, как в эти длинные ночи.

И я уже потом понял, что выжить в лагере может только тот, кто не смирился с мыслью о том, что он стал рабом, как это ему внушали...» (с. 229).

Он был математиком и философом, доктором технических наук, профессором МГУ, почетным академиком РАЕН, заведовал лабораторией на биофаке МГУ, занимался математическими методами в биологии и теорией сознания. Как философ он хорошо известен, будучи автором двух изданных в России книг – «Спонтанность сознания» (1989) и «Реальность нереального» (1995). Эти книги способны прояснить, что такое философский анархизм – своеобразное зеркало культуры, ее постоянная антитеза. Он естественным образом был настроен на космическое видение Вселенной – такова была природа его ума и внутреннего чувства.

Налимов опубликовал около 300 статей и 30 книг. Его работы переводились на немецкий, английский, французский, польский, венгерский и арабский языки (218а).

Двадцатый век, с его стремительным ростом знаний, растущим переплетением гуманитарных, естественных и технических наук, усиливающимся взаимодействием науки и искусства, рациональным и трансрациональным начал человеческого духа, вырвался далеко за пределы возможностей многих, даже самых выдающихся творцов нового. Большинству из них оказались не по силам масштабные трансдисциплинарные проблемы. Налимов принадлежит к числу современных универсальных русских мыслителей, ученых ренессансной природы. Как мыслитель он был необычайно широк, парадоксален и многогранен – математик, физик, инженер, философ, гуманитарий. К нему в полной мере применимы строки М. Волошина, которые он сам и выбрал эпиграфом к своей последней книге «Разбрасываю мысли»: «Я друг свобод. Создатель педагогик. Я – инженер, теолог, физик, логик. Я призрак истин сплавил в стройный бред».

В мировоззрении Налимова органически слились строгий рационализм – он считал математику и физику неиссякаемыми источниками новых философских идей – и глубокое мистическое начало, опирающееся на интуицию и величие Тайн, которые его занимали. Ключевыми в философском словаре Налимова были такие понятия, как смысл, целостность мира, спонтанность, свобода, ненасилие. Последнее для него воплощалось в Движении мистического анархизма, участие в котором сформировало его мировоззренческие позиции (об этом он поведал в биографической книге «Канатоходец»). В анархическом движении, крайне неоднородном по своим исходным позициям, особое место занял мистический анархизм, смыкавшийся в первые годы с анархическим коммунизмом. Почему анархизм оказался связанным с мистикой? Ответ на этот вопрос звучит однозначно. Анархизм из чисто политического движения должен был превратиться в движение философское, с определенной социальной и морально-этической окрашенностью. Это был вызов, брошенный марксизму, православию и всей суровой научной парадигме тогдашних дней. Речь шла о создании целостного – всеохватывающего мировоззрения, основанного на свободной, идеологически не засоренной мысли. «Анархизм – это всеобъемлющая свобода. Она должна охватить все проявления культуры, в том числе и науку, остающуюся в плане идеологии жестко идеологизированной».

Налимов неизменно подчеркивал, что мы живем на «изломе культуры», когда прежние смыслы исчерпаны, а новые еще не рождены. Он понимал, какое при этом создается невероятное духовное напряжение, и настойчиво искал выход. Он был убежден в том, что возникновение новой культуры должно будет воскресить утерянное в веках понимание вселенского бытия человека.

Работы Налимова посвящены развитию вероятностно-ориентированной философии. Свыше тридцати лет назад он начал активно использовать язык вероятностных представлений для решения ряда инженерно-технических и научных задач [223, 224, 225, 226, 227]. Сначала это была попытка построить статистически-ориентированную теорию анализа вещества, потом была сделана попытка создания математической теории эксперимента и еще одна попытка – наукометрия. Постепенно у него стала созревать мысль о возможности создания языка вероятностных представлений для рассмотрения философских проблем. Обогащенный пережитым и узнанным, он вернулся к обдумыванию тех проблем, которые глубоко заинтересовали еще в молодости. «Здесь на передний план вышли такие темы, как семантика обыденного языка, философия науки, природа бессознательного, проблема эволюционизма. Все замкнулось на возможность геометрического понимания основ мироздания. Ничто метафизики обрело пространственный образ. Через геометрические представления оказалось возможным сделать намек на трансцендентное, т.е. на бытие и мышление, непостижимое в своей предельности».

Наверное, нельзя не согласиться с тем, что основная проблема философии – это проблема смыслов, проблема их проявленности в мире и одновременно их вневременной трансценденции. В послед­ней книге Налимова речь шла о проявленности смыслов через биосферу, в первых трех – о проявленности их через человека в таких сферах его деятельности, как язык, воображение, наука. В своих работах Налимов опять возвращается к человеку, концентрируется на нем и только на нем и пытается показать, как через него – в его бытии в мире раскрываются смыслы. Смыслы распаковываются всегда через тексты. Человек – это текст или многообразие текстов, грамматику и семантику которых мы хотим охватить единым, вероятностно задаваемым взглядом.

Смыслы, изначально заложенные в мироздании, раскрываются множеством различных путей: через науку, философию, искусство, теологию и мистический опыт и просто через жизненный путь человека, особенно если он был насыщен трагическими событиями.

Налимов первый широко применил вероятностные представления для объяснения важнейших сфер человеческой жизни. Так, он высказывает догадку, что аномальные сновидения являются «одним из видов вероятностного прогнозирования, который для людей является врожденным». По Налимову, этот вид прогнозирования будущего типичен для бессознательного ума, в особенности во время сна, когда деятельность подсознания не искажена бодрствующим восприятием. Отсюда он делает вывод, что вполне естественно ожидать от предсказательных сновидений символической природы. Возможно даже возникновение игры слов: если кому-то снится лошадь, то, вероятно, человек предчувствует, что он столкнется с ложью, поскольку слова «лошадь» и «ложь» близки по звучанию.

Главным своим достижением Налимов считал «разработку вероятностно-ориентированной теории сознания – аксиоматической системы, построенной на обращении к формуле Бейеса, которая ранее использовалась только в математической статистике», а свою задачу формулировал как попытку «понять роль смыслов во Вселенной» или «хотя бы оценить роль смыслов в существовании человека» [223].

В философских раздумьях Налимова (особенно в последние годы – 1991–1996) значительное место занимала проблема культуры – культуры как терапии. Он публикует ряд работ, в которых пытается оценить ситуацию в культуре на грани третьего тысячелетия, исходя из представления о том, что наша – западная культура – находится в критической ситуации. Ее потенциал исчерпался, ибо существующие смыслы «одряхлели». Поиск нового всегда начинается с критики сложившегося. Ставятся вопросы, над которыми надо размышлять. Размышление требует расширения мировоззренческого горизонта. Будущую культуру он хотел видеть как культуру вопросов.

В последние дни, предшествовавшие инсульту, Налимов делал выписки для новой работы. Выписки касались человеческих представлений о рае, попыток определить, что это такое. Если правда, что рай – это смысловое поле, создаваемое парадоксами, то ученый, конечно, знал, что это такое: он мыслил парадоксально, любил парадоксы, взламывающие границы сознания.

В системе вероятностной логики, отвечающей глубинному мышлению, некоторые идеи раскрываются более отчетливо, чем в привычной нам системе логических построений. С этой точки зрения попробуем взглянуть на одну из важнейших экзистенциальных категорий – свободу воли – глазами Налимова. Что это значит? Еще Гегель обратил внимание на то, что идея свободы в большей степени, чем какая-либо другая, подвержена «величайшим недоразумениям». И действительно, западный мыслитель в соответствии с требованиями логической мысли всегда пытался тщательно отделить свободное поведение от заранее заданного. И это, естественно, приводило к «недоразумениям». Безусловная свобода немыслима. Абсолютно свободный человек должен быть, прежде всего, свободен от системы его ценностных представлений. Но, лишившись ценностных представлений, индивидуальность умирает естественной смертью, она превращается в ничто или во все. Смыслы исчезают, потеряв селективность в оценке. Семантический континуум возвращается в свое нераспакованное состояние. Оказывается, что свобода – это только свобода в выборе фильтров. И если это так, свободным может быть только несвободный человек. В этом парадоксальность понятия «свобода».

Приведенные здесь соображения дают нам возможность понять, что такое, по Налимову, состояние нирваны – понятия, трудно поддающегося осмыслению в западной культуре. Нирвана – это сглаживание кармически заданной селективности смысловых (и в то же время ценностных) представлений. Это потеря личности, задаваемой смысловой селективностью. Это и потеря творчества, поскольку теряется возможность оперирования с фильтрами. Нирвана – это абсолютная свобода. Свобода, порождаемая умиранием личности [225].

С позиций разработанного им нового вероятностного подхода Налимов рассмотрел механизм эволюции текстов, построив новую модель языка, мышления и сознания. Он создал свой вариант глобального эволюционизма и показал необходимость междисциплинарных усилий в рассмотрении проблем, связанных с пониманием природы человека.

Философская система суждений Налимова позволяла ему, обращаясь к науке, выходить за традиционно установленные пределы, оставаться свободным от «сурового насилия науки». Это был его неповторимый стиль в науке, выработанный суровым жизненным опытом. В отношении свободы мышления и выражения Налимов не уступал никаким авторитетам.

Налимов в своих книгах раскрыл малоисследованные проявления сознания как в плане личностном, так и в плане Вселенной в целом. Он глубоко исследовал внутренний духовный опыт, иногда интерпретируемый в мистической терминологии. Предложенная им семантическая интерпретация Вселенной и вероятностная модель языка заложили основу принципиально новой трансперсональной модели психики, получившей высокую оценку С. Грофа и других виднейших трансперсональных психологов. Приведем в заключение выдержки из интервью В.В. Налимова «Вселенная смыслов», в котором дана сжатая характеристика главного дела его жизни.

«Моя позиция близка к философской герменевтике. Для меня смысл – понятие не логическое, а онтологическое. Это категория сущего. Смыслы, как мне представляется, существуют изначально, так же как существуют фундаментальные физические константы (Антропный принцип). Существуют, не будучи созданными.

Природа смыслов может быть схвачена только в их динамике. Только через проявление их в Бытии, содержащем сознание.

Динамическое раскрытие природы смысла может быть достигнуто только через одновременный анализ семантической триады: смысл, текст, язык. Любой элемент этой триады может быть определен через два других. Здесь мы обращаемся к так называемому «циклическому определению». Скажем:

С м ы с л ы – это то, из чего создаются тексты с помощью языка.

Т е к с т ы – это то, что создано из смыслов с помощью языка.

Я з ы к – это средство, с помощью которого из смыслов рождаются тексты.

Триада становится синонимом с о з н а н и я.

Тексты, в моем понимании, – это структуры, организуемые вероятностным взвешиванием смыслов. Взвешивание – это придание элементарным смыслам вероятностной меры.

Вероятностное взвешивание – это анти-Аристотелева логика. Она позволяет оперировать размытыми смыслами, раскрывающимися на глубинных уровнях сознания. Это – логика творческого процесса. Аристотелева логика вторична. Она редуцирует смысловой континуум к дискретам – словам, за которыми скрыто множество смыслов. Желая серьезно понять дискретно написанные тексты, мы обращаемся к скрытой размытости. Понимание становится л и ч н о с т н ы м. Более того, оно всегда ситуационно. Вспомним: в течение двух последних тысячелетий религиозная мысль была непрестанно занята реинтерпретацией одних и тех же исходных текстов, придавая им различные смыслы – веса. Сейчас этот процесс, кажется, обостряется. В несколько более завуалированной форме это происходит и в философии, и даже в науке.

Моей задачей является попытка понять роль смыслов во Вселенной. А если быть скромнее, то хотя бы оценить роль смыслов в существовании человека» [223].