Типы диалогических отношений между национальными литературами (на материале произведений русских писателей второй половины хiх в и татарских прозаиков первой трети хх в.
| Вид материала | Литература |
СодержаниеХудожественно-содержательное своеобразие сновидений в произведениях Л.Н.Толстого, Ф.М.Достоевского, Г.Ибрагимова, Г.Исхаки, Г.Ра |
- Лексико-семантические и стилистические способы выражения агрессии в художественном, 275.12kb.
- Творчество американских писателей второй половины ХХ века в контексте южной литературной, 736.71kb.
- Основные идеи и ценностные установки мировоззрения русских философов первой трети ХIХ, 511.33kb.
- Нашего урока «Православная церковь в первой половине ХIХ в.». Втечение урока мы должны, 141.65kb.
- Русской литературы, 1586.69kb.
- Сочинение по своей форме должно соответствовать одному из жанров научной, художественной, 24.45kb.
- Становление и развитие теории и практики педологической работы в народном образовании, 865.01kb.
- Конституционные проекты и концепции в русской либеральной мысли второй половины ХIХ, 421.45kb.
- Особенности экспликации художественной картины мира в модернистском повествовательном, 389.77kb.
- Русская культура в первой половине ХIХ, 141.81kb.
В разделе IV. 1. «Жанрово-психологическая трактовка человека в произведениях Г.Исхаки и Ф.Амирхана» на материале произведений Г.Исхаки, «Теләнче кызы» («Нищенка»), «Тормышмы бу?» («Жизнь ли это?, 1909), «Остазбикә» («Супруга муллы», 1914 – 1915), Ф.Амирхана «Бәйрәмнәр» («Праздники», 1908), «Хәят» («Хаят», 1911), «Сүнгәч» («Когда погасло пламя», 1916) рассматриваются аналитические способы и приемы психологизма, получившие развитие в татарской прозе начала ХХ в.
Основным методом художественно-психологического познания в творчестве Г.Исхаки и Ф.Амирхана становится интроспекция персонажей. Внимание писателей сосредоточено на самосознании героев, их моральной рефлексии, духовном самоопределении.
Г.Исхаки интересует духовный мир человека, вступающего в конфликт с нормами и обычаями своей среды, устремленного к общенародным и общечеловеческим ценностям, способного к социально-идеологическому новаторству. Этим обусловлены и художественно-содержательные особенности произведений писателя, вбирающие в себя романную проблематику и синтезирующие принципы типизации, свойственные эпическому и лирическому родам литературы.
Г.Исхаки, как и Толстой, воссоздает историю духовного становления личности, путь ее нравственно-психологического движения. Проходя через испытания, герои романа «Нищенка» реализуют широкий спектр возможностей душевного роста, «восхождения», обладающего своей «телеологией» (путь Сагадат), или, напротив, «падения», возвращения к исходной точке, движения по кругу (биография Габдуллы). Нравственная эволюция Сагадат проявляется в развитии в ней «личностного начала»: долгое время оно растворялось во всеобщем (народном, национальном), в конце романа «я» героини «вбирает» в себя эпоху, время, культуру. Переход от индивидуального обособления к сопряжению с целым, пониманию потребностей народно-национальной жизни предстает как долгий, исполненный обретений и разочарований процесс. Душевные страдания, выпавшие на долю Сагадат, качественно меняют масштаб видения и ощущения себя и мира, переводят ее в экзистенциально-событийное пространство, в котором цели и содержание жизни определяются реакцией на противоречия общественной действительности и задаются внутренними стремлениями и потребностями натуры.
В повести «Жизнь ли это?» постепенный внутренний рост героя-рассказчика происходит под влиянием двух факторов – самоанализа и самопознания, с одной стороны; расширения кругозора личности через сближение с народным и природно-космическим бытием и проникновение его началами – с другой. Повествование ведется от первого лица и носит однородный, монологический характер. Внутренняя жизнь человека изображается как непрерывная психологическая ассимиляция жизненного опыта. Главное место в композиции образа героя занимает психологический самоанализ, сосредоточенный на раскрытии конфликта между естественными желаниями и доводами рассудка, сковавшими волю.
Подчиняя психологический анализ эпической цели, Г.Исхаки выявляет в человеке внутренние силы, способные согласовать его личные интересы со всеобщими потребностями. В повести «Остазбикэ» писатель сосредоточен на анализе психологического комплекса, порожденного ситуацией выбора, перед которым оказывается супруга муллы Сагида. В непрерывно совершающейся борьбе с преобладанием то одной, то другой стихии происходит морально-психологическое самоопределение личности. Сагида обретает внутреннюю свободу – выполняет веления нравственного чувства, жертвуя личным счастьем. Писатель изображает те внутренние процессы и состояния личности, которые связаны с ее устремленностью к безусловным ценностям, актуальным на всех этапах развития культуры: они создают опору для поиска и дают критерии выбора.
Ф.Амирхан близок Л.Н.Толстому некоторыми аспектами своей художественной антропологии, проявившейся в повестях «Хаят», «Когда погасло пламя», романе «На перепутье» и других произведениях. Новое качественное выражение психологического анализа в творчестве татарского прозаика определяется представлением о том, что психология человека доступна пониманию, а его поступки – объяснению. Психологический анализ в повести «Хаят» и в рассказе «Праздники», обращенный к личности, которая оказалась перед выбором между двумя типами жизни – старой и новой, и ориентированный на актуальную для того времени социально-психологическую проблему, является и средством выявления индивидуального склада души, и способом социальной типизации образов.
Иную задачу решает Ф.Амирхан в повести «Когда погасло пламя», в рефлективно-исповедальной форме раскрывая историю постепенно уходящей любви. С аналитическими способами описания внутренних переживаний героя, его эмоциональных состояний, приемами построения медитаций связано, с одной стороны, осуществление в художественном мире произведения элегичности как предельной внутренней сконцентрированности и самоуглубленности «я». С другой стороны, дистанцирование, комментирование действий и состояний (своих и чужих), попытка их объяснения, снимают элегичность, переводя ее в иную эмоционально-ценностную ориентацию.
Следование традициям русской литературы проявилось в обращении Г.Ибрагимова, Г.Исхаки, Ф.Амирхана и др. к такому приему психологического анализа, как разные типы внутренних монологов. В русской литературе внутренний монолог функционирует как индивидуальная концепция самоопределения и самораскрытия персонажа. Как и в романах Л.Н.Толстого, Ф.М.Достоевского, И.С.Тургенева («Дым», «Новь»), внутренние монологи героев татарских писателей приобретают диалогическую форму. Они передают разорванность сознания героя, акцентируют в душевной деятельности персонажа процессуальный и ценностный смысл, отражают видение и оценку содержания собственного сознания. Диалогизированная внутренняя речь, позволяющая показать душевную жизнь человека в ее трагических конфликтах и противоречиях, драматизируют эпический текст, заряжая его энергией напряженного переживания царящей в мире дисгармонии.
Интерес к душевной драме личности, ее нравственным исканиям, диалектике внутренних конфликтов сближает русских и татарских писателей. Интерпретация психических структур, эмоций и переживаний дается в сопоставляемых произведениях в экзистенциальном ключе и «подчиняется» философско-этической и социально-психологической проблематике. Но если раздвоенность героев Достоевского или Толстого является прежде всего следствием неоднородности самой их природной сущности, то двойственность персонажей татарских авторов порождена кризисным состоянием современной им действительности (Ф.Амирхан «Хаят», Г.Исхаки «Жизнь ли это?») или неразрешимыми противоречиями бытия, универсальными коллизиями жизни и смерти (Ф.Амирхан «Когда погасло пламя»), любви и измены, вины и прощения (Г.Исхаки «Нищенка»), счастья и долга (Г.Исхаки «Супруга муллы»).
Используемые татарскими писателями принципы и приемы аналитического объяснения психологических процессов и состояний выявляют особые качества человека, вновь и вновь оказывающегося в ситуации выбора, живущего в мире, где нет ничего предрешенного раз и навсегда, нет запрограммированного неизменного хода бытия. Таким образом, актуализируется культура поиска, выводящая себя за свои собственные пределы, культура открытых возможностей.
В разделе IV. 2. «Рефлектирующий герой Г.Ибрагимова: пути самосознания» определяются функции аналитических приемов психологизма в прозе Г.Ибрагимова. В рассказе «Сөю – сәгадәт» («Любить – это счастье», 1911) аналитико-синтетический склад мысли субъекта речи отражается в системе со- и противопоставлений: прошлое – настоящее, молодость – старость, память – забвение, устойчивое – изменчивое, временное – вечное, человек – природа. Из настоящего герой переносится в прошлое, переживая его сейчас, в данный момент, «изнутри» и создавая иллюзию непосредственно запечатленных эмоций, мгновенно вспыхнувших душевных движений. Но в стихийном течении чувств выделяется созерцающий их субъект; в изображаемом душевном потоке угадывается потаенно расчленяющий его ход сознания. Возвращение к непосредственным переживаниям, попытка их рационального осмысления помогают обрести сокровенное знание о смысле жизни, о счастье, роли времени в индивидуальной судьбе, о преодолении его неотвратимости в памяти. Прошлое и настоящее в произведении Г.Ибрагимова иномирны по отношению друг к другу, но эти иномирные позиции и смыслы, оставаясь таковыми, совмещены в рамках фиксированной точки зрения, которая несет в себе дополняющие друг друга противоположности.
В рассказе «Диңгездә» («На море», 1911) рефлектирующий герой осознает себя принадлежащим двум мирам – реальному и идеальному, материальному и духовному. Эти категории становятся критериями самопознания, опорными точками для эмоционально-ценностной ориентации во вселенной. Взгляд героя на мир – не признак его социально-психологической типичности, а выражение причастности к духовной традиции, значимой для всей национально-исторической жизни. Основой повествования в рассказе является многостороннее взаимодействие внешнего и внутреннего, понимаемое писателем динамически – как взаимопроникновение разнородных сфер бытия и состояний сознания, их противостояние друг другу, обнаружение амбивалентности, объединение. Движение к целостному образу мира осуществляется путем не отрицания одного из полюсов, а их сопоставления, наложения друг на друга, взаимодополнения.
В произведении реализуются заключенные в типе повествования от первого лица возможности психологической интроспекции – описание фактов внутренней жизни, их комментирование, свободное выражение мыслей и впечатлений, объяснение смены одних настроений другими. Душевные переживания, изображаемые со всей осязаемой конкретностью, несут на себе отпечаток мгновения. Но, наделенные свойством многократной повторяемости и отражающие в себе целостное и законченное мироотношение, они знаменуют этап духовного развития героя. Событийно-психологические реальности сюжета, имеющие глубокий лирико-символический подтекст, приобретают универсально-философское значение. Один эпизод из жизни героя предстает как олицетворение судьбы человека в мире.
В рассказе «Уты сүнгән җәһәннәм» («Угасший ад», 1911) герой изображается в двух измерениях: в его социально-исторической и психологической конкретности и в универсально-родовой сущности. Зафиксировав разрыв между внутренними потенциальными возможностями человека и их реализацией, писатель ставит вопрос о духовном самоопределении личности, свободе и предопределенности ее судьбы, ответственности за свои поступки и выбор жизненного пути. Эти проблемы решаются целиком изнутри сознания персонажа, в его кругозоре и на его языке. Духовный кризис, переживаемый героем, получает в рассказе глубокое философско-психологическое истолкование. Кардинальная особенность реалистической характерологии, проявившаяся в произведении, – многогранная и разнокачественная обусловленность поведения и судьбы героя – сближает используемые Г.Ибрагимовым принципы художественного освоения действительности с творческим методом русских писателей ХIХ в. Но в рассказе «Угасший ад» не показано взаимодействие внутренних сил человеческой души с внешним миром. Разномасштабные и несоизмеримые детерминанты объединяются только в поле сознания субъекта речи – героя-рассказчика, отражая сложный и противоречивый процесс его самопознания.
Аналитизм, имеющий по преимуществу рационалистическую основу, взаимодействует с синтетическими методами раскрытия внутреннего мира человека: обобщенно-целостным изображением основных стадий духовного пути; кратким «суммарным» обозначением эмоциональных состояний (смятение, тревога, ужас, отчаяние, безнадежность); с хронотопическими способами психологизма (душевную драму героя репрезентируют оппозиции верха и низа, дня и ночи, прошлого и будущего, высоты и глубины); обращением к пейзажу для передачи переживаний, настроений персонажа и специфики его восприятия мира, образам и мотивам, имеющим символический подтекст (гроза, гром, дождь, солнце, соловей), лейтмотивным психологическим характеристикам (устремленность в небеса, падение в бездну, пробуждение, гибель души). С помощью разных типов психологизма писатель высвечивает в образе героя «метафизическую» основу, связанную с онтологическими проблемами человеческого существования, трагедией утраты смысла жизни.
Рефлектирующие герои Г.Ибрагимова в таких своих качествах, как готовность размышлять о философских основаниях мира, смысле индивидуального существования, способность к самоанализу и самопознанию, умение давать нравственную оценку ситуации и своим душевным движениям, поступкам, преобладание центростремительного начала, порождающего богатство интеллектуальной и эмоциональной жизни, близки персонажам Лермонтова, Тургенева, Гончарова, Толстого, Достоевского и акцентируют в них устойчивые, повторяющиеся, «архетипические» черты.
Раскрывая трагические противоречия жизни и сознания людей, татарский прозаик вслед за русскими писателями обращается к таким способам и приемам психологизма, как рационализация психологического процесса, представляющая внутренний мир человека через его самоанализ и самораскрытие, воспроизведение потока душевной жизни, тяготеющее к исповедальности, изображение миросозерцательных реакций на действительность как формы нравственно-философских исканий, моментов самоуглубления и самопознания, рождающих новое отношение к миру.
В эстетике и миропонимании татарских писателей обнаруживаются точки соприкосновения с литературно-психологическим опытом Достоевского. В разделе IV. 3. «Код «сверхчеловека» в повести Г.Рахима «Идель»» дается характеристика психологических мотивов поведения предельно сложной и противоречивой личности героя. Трагическая раздвоенность его сознания выражена в отношении к любви и счастью. Разрыв с возлюбленной наступает как логический результат внутренних идейно-философских исканий Ильяса, осознающего неизбежность конца любви и видящего спасение от страданий в отказе от любви. Немаловажное значение в объяснении случившегося имеют социально-политические причины. Высокая и катастрофическая напряженность борьбы двух противоположных начал: духовного и материального – в драматическом действии повести оказалась созвучной трагическому содержанию самой эпохи периода войн и революций. Наконец, решение Ильяса подготовлено герметически-мистическим дискурсом и визионерскими состояниями, которые сопровождаются выходом за пределы реального пространства и времени и приобщением к потустороннему, трансцендентному бытию, изменяющим мировоззрение, поведение и судьбу персонажа.
Экзистенциальное мироощущение героя реализуется в двух планах: логико-дискурсивном и метафорически-образном. Образы снов и видений дополняются риторикой сомнений и негативности. В центре высказываний Ильяса находятся понятия, обозначаемые как «Ничто», «Иллюзия», «Обман», «Пустота», «Холодность». Они противостоят «Бытию», «Любви», «Творчеству», «Счастью» и предполагают отрицание всех позитивных качеств, которые относятся к ценности имманентного мира.
Г.Рахим, подобно Лермонтову, Тургеневу и Достоевскому, остро и масштабно ставит проблему смысла жизни и самоопределения человека в мире в неразрывной связи с проблемой свободной воли, ее целенаправленности и морально-психологических границ. Герои-индивидуалисты (Печорин, Ставрогин и др.) мыслят себя самодостаточными и замыкаются в своем принципиальном одиночестве. Этого же принципа обособленного существования придерживается и Ильяс, стремящийся к независимости от мира и людей, избегающий дружбы и любви, считающий высшей ценностью бытия ничем не ограниченную свободу. Но, в отличие от своих предшественников, жаждущих индивидуалистического превосходства над людьми и в то же время находящихся в мучительной зависимости от них и своей собственной природы, заполняющих духовный вакуум за счет чужого бытия, герой Г.Рахима постигает высший смысл свободы – освобождается от рабства плоти, негативных социальных влияний и обретает внутреннюю гармонию.
Герой Г.Рахима обладает социально-исторической и психологической конкретностью, но в логике его поведения, психологии, судьбе актуализирован «код» таких героев русской литературы, для которых характерны индивидуализм, возникающий из потребности самоутверждения и свободы, нигилистическое сознание, психологическая и моральная раздвоенность, гордое возвеличивание своего «я». Контекст иной литературы выявляет не однотипность героев Лермонтова, Толстого, Достоевского и др., но их гомогенность, принадлежность к одному смысловому ряду, вычленяя общие черты, по-разному, в разной степени проявляющиеся у них и определяющие внутреннюю структуру их образов.
Таким образом, в татарской литературе начала ХХ в. формируется психологизм как стилевая доминанта, эстетическое образование, определяющее художественное своеобразие произведений и подчиняющее себе строение всей художественной формы, перекликающийся с психологизмом Толстого и Достоевского и имеющий свои национальные истоки. Создавая эффект сопряженности вступающих в диалог текстов, принципы и приемы психологического анализа, используемые писателями, представляющими разные национальные культуры, выявляют логику и механизмы межлитературной связи, роль инонациональных художественных ценностей в историко-литературном процессе воспринимающей стороны и внутренний потенциал самого воспринимаемого явления с точки зрения его стимулирующего воздействия за пределами отечественного контекста.
Данный вид диалогических отношений осуществляет своеобразное взаимоналожение семантических полей «своего» и «чужого» художественно-эстетического опыта. «Чужая» словесная позиция, трансформируясь в «иную», становится одним из кодов в данной художественной системе, без знания которого невозможно ее адекватное восприятие и понимание. Чужая / иная словесная практика (разработанные русскими писателями способы и формы психологического изображения) выступает как план выражения для нового содержания – внутреннего мира человека, принадлежащего иному типу культуры. Возникающие при этом добавочные ассоциации увеличивают семантическую емкость «исходных», осваиваемых моделей и структур. Контекст иной литературы раскрывает их архетипичность, способность порождать новые смыслы.
В пятой главе диссертации ««Свое», сходное с «чужим»» представлен сопоставительный анализ синтетических форм и методов психологического изображения в произведениях русских и татарских прозаиков. Диалогическая система, создаваемая по модели ««свое», сходное с «чужим»», позволяет установить черты эстетического сходства в сопоставляемых явлениях. Но сходное по функциям не всегда оказывается таковым по своей сути, истокам, внутренней природе. Раздел V. 1. «Художественная феноменология эмоциональной жизни в произведениях русских и татарских писателей» начинается с рассмотрения факторов, определяющих своеобразие психологизма в татарской литературе 1-й трети ХХ в. Особое место в системе принципов и приемов изображения внутреннего мира человека в произведениях Ф.Амирхана, Г.Исхаки, Г.Ибрагимова, Г.Рахима и др. занимают обобщенные обозначения эмоций.
Художественно-эстетические особенности данной формы психологизма демонстрируются в диссертации на материале рассказа Г.Рахима «Эч пошканда» («Когда грустно», 1913 г.). Художественная установка на воссоздание полноты и целостности переживания предполагает образование единого лирического потока, в основе которого – взаимодействие нескольких микротем и соответствующих им ритмических моделей. Отвлеченное эмоциональное понятие, вынесенное в заголовок, получает образно-конкретное определение. Мотив тоски связывается с темами одиночества, безнадежности, безотрадности существования. Одиночество приобретает тотальный характер и выходит за пределы любых частных мотивировок: объективных и субъективных, социально-психологических и бытовых.
Конфликт героя с действительностью протекает в форме активного неприятия тех законов, по которым складывается жизнь. Сгущенно-драматическая, взвинченная, напряженная эмоциональность переводит социальную коллизию на уровень экзистенциального противостояния героя миру. Эту же функцию выполняют и пейзажные зарисовки: «переключают» социальный конфликт в абстрактно-философский план. Не отвлекаясь от единичной конкретности своего образного воплощения, мотив тоски приобретает универсально-философский смысл и характеризуется взаимопереходностью неповторимого и безгранично общего, мгновенного и вечного, случайного и непреходящего.
Установлено, что обобщенно-символические формы отражения отдельных душевных состояний, широко представленные в татарской прозе 1-й трети ХХ в., коррелируют с принципами и приемами психологизма И.С.Тургенева, Ф.М.Достоевского, А.П.Чехова. В произведениях русских и татарских писателей обнаруживается общая, интегрирующая их тенденция – активизация стилистических показателей, соответствующих лирическому роду литературы. К ним относятся несущая в себе стихию субъективности эмоциональная экспрессивность речи, ее темповая и ритмическая организация, разнообразные формы субъективированного повествования. Усилению лирической тенденции способствует и сюжетно-композиционный моноцентризм повествования – сосредоточенность на одном психологическом состоянии, «приглушенность» всех других переживаний.
Но истоки синтетических методов психологического изображения в русской и татарской литературах различны. В творчестве русских писателей они восходят к романтической концепции личности как загадочной, таинственной и непостижимой в своей субстанциальной основе. В творчестве татарских прозаиков обобщенные обозначения эмоций связаны с категориями «явного» («захир») и «скрытого» («батин»), которые отражают онтологические, гносеологические и эстетические основы бытия в арабо-мусульманской культуре. Взаимно-однозначные соответствия и взаимопереходы их друг в друга мотивируют принципы построения художественного образа, его внешние и внутренние границы.
В разделе V. 2. «Пространственно-временная организация текста как форма психологизма в русской и татарской прозе» исследуются пространственно-временные отношения, запечатленные в тексте и выполняющие в произведениях русских и татарских писателей сходную психологическую функцию. В татарской литературе 1-й трети ХХ в. выделены две основные тенденции в использовании фундаментальных для структурирования общей картины мира соотнесенностей внешнего / внутреннего, центра / периферии, верха / низа, далекого / близкого, замкнутого / разомкнутого, живого / мертвого, дневного / ночного, света / тьмы и т. д. Первая тенденция характеризуется тем, что пространственно-временные системы, создаваемые в произведении, представляют собой по преимуществу типологические модели, опредмечивающие социально-психологические, духовно-нравственные и национальные черты характера.
Взаимоотражение и взаимопроникновение индивидуального и типического, единичного и единого эксплицировано в пространственно-временных образах и моделях повести Ф.Амирхана «Хаят». Несовместимость существующих законов и форм общественной жизни с природой человека выражена в оппозиции дома и дороги, подчеркивающей однозначный и абсолютный характер этого противостояния. Эту же функцию выполняют топологические оппозиции «пустоты – заполненности», «устремленности – замкнутости», которые выражают эмоциональное состояние Хаят, порожденное противоречиями между ее идеальными устремлениями и конкретной жизненной практикой.
Иерархию общего и единичного снимает оппозиция пространственной горизонтали (улитка) и вертикальной оси (ласточка, соловей). В антиномии «улитка – ласточка» акцентируются социально-типические черты татарских девушек. Судьба Хаят – трагическая реализация возможностей, заключенных в этой символической антитезе. Хаят остается «улиткой с душою ласточки», подчиняясь общепринятым нормам. Этот образ указывает на уникальную исключительность того, что вместе с тем является и элементом общего ряда.
Пространственно-временные образы и модели в повести «Хаят» воплощают трагическую концепцию национального бытия и отдельной человеческой судьбы. Индивидуально-неповторимое переходит во всеобщее, универсальное приводит к исключительному. Эта диалектика смыслов обусловлена своеобразием заключенных в характере героини обобщений и особенностями мотивирующего этот характер конфликта.
Пространственно-временные образы, возникающие в романе Г.Исхаки «Нищенка», организуют соотнесенность реального, мифологического и символического планов, воздействуют на изобразительный, повествовательный и стилевой ряд. На уровне сознания героини происходит «двоение» сюжетного действия: оно приобретает иносказательный смысл. Писатель выстраивает параллельность миров: сна и яви, сознательного и бессознательного, прошлого и настоящего, мечты и действительности, что способствует символизации и мифологизации текста. Перемещение Сагадат из одного пространства в другое имеет реалистическую социально-бытовую и психологическую мотивировку. Но логика реального повествования коррелирует с последовательностью событий, характерной для мифологического цикла гибели / воскресения. Пространственно-временные образы организуют в романе многоаспектную смысловую перспективу, осложняясь метафорическими значениями ада и рая, падения в бездну и воскресения из мертвых.
Судьбу Сагадат меняет перемещение из одного пространства в другое. Эти переходы отмечаются автором как этапы духовных поисков, смены одних идеалов другими, ступени познания действительности и постижения собственного бытия. Появление в финале романа хронотопа дороги указывает на духовную эволюцию героини. Перемещение в пространстве, совершаемое из внутренних, духовных побуждений и преследующее высокие цели, является отражением огромного духовного сдвига, произошедшего в сознании человека. Линейный путь Сагадат противопоставляется движению Габдуллы по кругу по таким признакам, как целенаправленность – бесцельность, устремленность в будущее – пребывание в настоящем, приобщение к чему-то внеположному и высшему – сосредоточенность на своем «я», восхождение – нисхождение, бесконечность – конечность, открытое пространство, духовное, нравственное и закрытое пространство, физическое, материальное, заполненное предметными реалиями и растворенное в них. В русской литературе пространственно-временные образы, сопричастные героям, также обладают повышенной способностью к синтезу, открывают в частном, временном, конкретном общее – социально-типовое, эпохальное, общенациональное. Таковы, например, хронотопы дороги в романах о «лишних людях», «душного угла», «подполья» в произведениях Ф.М.Достоевского.
Пространственно-временные образы могут служить и средством выражения личностно-субъективных форм сознания и психики. Такова функция хронотопа в финале романа И.С.Тургенева «Дворянское гнездо». Своеобразие переживаемых героями психологических состояний выявляет пространственно-временная организация текста повести Г.Рахима «Идель». Подчинив любовь и стихию чувств духовному началу, сознанию, личность освобождается от власти страстей и самоутверждается. Этот процесс есть восхождение, поэтому главными в повести становятся символы пути ввысь, внутреннего движения к самоопределению и обретению цельности – соединению дольнего и горнего, телесного и духовного. Искомой и достигаемой точкой визионерского обзора, поднимающей героя над земным и позволяющей осмыслить временное с точки зрения вечности, оказывается гора. Она вырастает в повести до уровня символической вертикали, противостоящей не только «горизонтальному» бытию героев, но и центральному образу-символу произведения – Волге.
Описываемое место действия является центром мира, где сталкиваются полярные космические стихии, и мыслится местом свершения вселенского события. Здесь, в этой точке, совершается перелом, переход от старого к новому, от относительного к абсолютному, из одного жизненно-идеологического статуса в другой. Результатом пережитого героем катарсиса оказывается преобразование «горизонтального» человека в «вертикального». Он превращается в своеобразного двойника Заратустры, становится воплощением свободного ума, преодолевшего пределы. Пространственно-временные отношения, запечатленные в тексте, актуализируют универсальную в своей основе ситуацию перехода героя из одного состояния в другое: восхождения и нисхождения, растворения в витально-экзистенциальной сфере чувств и «рождения заново», т. е. просветления, приобщения к возвышенному, аполлоническому, сверхсознательному началу, утраты «я» и самостановления.
С хронотопическими способами психологизма в русской и татарской литературах (2-й половины XIX в. и 1-й трети ХХ в.) связана напряженная устремленность текста в сторону предельных обобщений и поэтического иносказания. Наполняя сюжетную историю героев универсальным содержанием, пространственно-временные образы обнажают родовые категории человеческого существования, выявляют глубинную метафизику бытия. Будучи источником символических «сверхсмыслов» (Д.Е.Максимов) данная форма психологизма не только соединяет индивидуальное, единичное, социально-типовое и родовое, общечеловеческое, вечное, но и осуществляет связь выразимого и невыразимого, «явного» и «сокрытого», ощутимого, узнаваемого и непознанного, возможного.
Образы пространства и времени в произведениях русских и татарских писателей актуализируют и мифологизирующую тенденцию, также способствующую универсализации изображаемого, углублению его философско-психологического содержания и значения. Эта же тенденция – одна из предпосылок и национально-неповторимого своеобразия сопоставляемых произведений.
В разделе V. 3. « Художественно-содержательное своеобразие сновидений в произведениях Л.Н.Толстого, Ф.М.Достоевского, Г.Ибрагимова, Г.Исхаки, Г.Рахима» мы приходим к выводу о том, что в русской и татарской литературах сны выполняют сходные функции: являются средством самоуглубления и самоанализа; откликом на непосредственные впечатления; способом психологической индивидуализации характеров; имеют сюжетообразующее значение, приобретают символический смысл и др.
Сны в сопоставляемых произведениях Л.Н.Толстого, Ф.М.Достоевского, Г.Ибрагимова, Г.Исхаки «предвосхищают» последующие события, открывая область таинственного, инобытийного, и являются, таким образом, способом конструирования двоемирия. Но в романах Л.Н.Толстого и Ф.М.Достоевского значима психологическая мотивировка пророческого характера снов героев. В произведениях татарских писателей прогностическая функция снов связана с идеей предопределенности судьбы человека, восходящей к религиозному учению – теологическому фатализму. Сны являются не только формой воплощения бессознательного, но и знаками трансцендентного. Оказываясь исходным пунктом для постижения того, что происходит с героями в реальной действительности, они выступают в роли посредников между двумя планами бытия, предельно разводят их и в то же самое время максимально сближают.
Сновидения в произведениях И.С.Тургенева, Л.Н.Толстого, Ф.М.Достоевского – наглядное свидетельство иррациональной глубины душевной жизни человека, способной к самопознанию, постижению как эмпирического мира, так и запредельного бытия. В повести Г.Рахима «Идель» сны и сновидения становятся промежуточной субстанцией земного и трансцендентного, пространством перелома и метаморфозы. Приобщение Ильяса к потаенной жизни мироздания осуществляется разными способами. Во-первых, сквозной мотив сновидений и бредовых состояний – погружение вниз, утопание. Оно соотносится с движением героя к своей истинной сущности. Во-вторых, законы мироздания познаются через состояние нирваны – состояние полного освобождения от всех жизненных забот и стремлений, находящее выражение в мерном раскачивании. Колеблющееся, вечно пульсирующее движение, обладая магически суггестивным действием, дает возможность некой экстатики самозабвения, выхода за пределы настоящего и его координат. В-третьих, перерождению героя способствует «горение», мотивированное болезнью. Горение – метафора радикального переосмысления всех привычных категорий и ценностей человеком, посвятившим себя познанию тайн. Мотив креативного перерождения благодаря катарсису пылания стирает различия между духовным и психофизическим аспектами этого состояния. В снах герою открывается философия жизни как противостояния двух начал: созидательного и разрушительного, гармонии и хаоса.
Глубокая характерологическая разработка сновидений дана в произведениях Г.Ибрагимова и Г.Исхаки. В романе «Молодые сердца» первый сон открыл Марьям то, что она не знала о себе, из второго сна она приобретает знание о людях, с которыми тесно связана ее судьба. Обобщающая, интегрирующая повествовательная семантика сна обнажает деструктивно-пугающие глубины ночной души в каждом из героев. Зло, преступление становятся универсальным началом, объединяющим всех участников любовной драмы. Из онейросферы в контекст обрамления переходит мотив неразличения сна и яви, заряжающий все дальнейшее повествование и организующий романное пространство и время по законам сновидческой логики. Рефлексия и тематизация «двоемирия», «междубытия», слившихся воедино сна и реальности используются автором для создания различного рода приглушенных смыслов, мистических и фантастических ситуаций. Человек неотделим от иного, потустороннего мира, оказывающего на него энергетически-метафизическое влияние. В романе Г.Исхаки «Нищенка» сновидения обозначают переломные моменты в судьбе героини, выявляют противоречия ее характера на разных этапах ее жизненного пути. Онейрические элементы своей тематикой и композицией участвуют в формировании тройственного модуса жизни, смерти и сна в романе Г.Исхаки.
Как и в русской литературе ХIХ в., в произведениях татарских писателей сон представляет собой повествование, обнаруживающее в герое возможность иной жизни и иного человека: он утрачивает свою завершенность и однозначность, перестает совпадать с самим собой. Сон, подчеркивая причастность героев вневременному и внепространственному миру, формирует особую пограничную зону, которая приближает человека к последней черте бытия и предельно обостряет его отношения с собственной жизнью и смертью, с судьбой и т. д. Будучи приемом сокрытия, перехода от явного к тайному, от феноменального к ноуменальному, сны, видения, галлюцинации в татарской прозе 1-й трети ХХ в. разрывают ход эпического повествования по горизонтали и придают отношениям между персонажами вертикальную направленность, соединяя два различных мира: мир тленный и преходящий с миром идеальным и вечным.
Универсально-синтетические формы и методы психологического изображения в сопоставляемых произведениях порождены сходной идейно-эстетической установкой. И русские, и татарские писатели стремятся воплотить объективную объемность внутреннего мира человека, выявить стихийно-неустранимые движения души; показать связь индивидуального сознания с основами национального бытия, природно-космическим целым, движением времени; утверждают приоритет духовно-внутренних потребностей и ценностей человека над материально-внешними, бытовыми и социальными. Основной эффект этого типа диалогических отношений – подчеркивание соотнесенности двух целостных национальных художественных систем и интерсубъективная заданность переживаемого смысла.
В