Geum.ru

Внутренний предиктор СССР

Вид материалаДокументы

Содержание


Глава 3. Я устрою себе ...
Подобный материал:
1   ...   6   7   8   9   10   11   12   13   ...   41



В знаменитую Болдинскую осень 1830 г. поэт уделил этой теме особое внимание в “Скупом рыцаре”.

Но вернемся к размышлениям бедняка из “Медного Всадника”:


Что вряд еще через два года

Он чин получит; что река

Все прибывала, что погода

Не унималась; что едва ль

Мостов не сымут, что конечно

Параше будет очень жаль...



Так впервые в поэме появляется образ народа, известный по “Домику в Коломне” под именем Параши:


Параша, так звалась красотка наша,

Умела мыть и гладить, шить и плесть;

Всем домом правила одна Параша

Поручено ей было счеты весть,

При ней варилась гречневая каша

(Сей важный труд ей помогала несть

Стряпуха Фекла, добрая старуха,

Давно лишенная чутья и слуха).



Видимо, поэтому Евгений и:


...... разнежился сердечно

И размечтался как поэт.



Первая попытка хозяев Евгения успокоить с его помощью народы России через замену христианской идеологии (стряпуха Фекла) на идеологию марксизма (кухарка Мавра), закончилась неудачно. О том, что псевдонимом еврейского гения Маркса был Мавр, знает почти каждый, кто интересовался историей марксизма. Но тот, кто серьезно интересовался историей христианства, тоже знает, что ближайшей сподвижницей (то ли бывшего главы спецслужб Синедриона, то ли одного из молодых и перспективных его сотрудников) иудея Савла, чудесно превратившегося в христианского апостола Павла, была принявшая обет безбрачия (целибат) женщина по имени Фекла. Так что пушкинский псевдоним христианства (тоже своеобразный палец, указующий на определенные качества государственной идеологии монархической России начала XIX в.) оказался в тексте “Домика в Коломне” не случайно. Мы же, благодаря его системе образов в отношении целостного мира вещей и явлений, стали свидетелями предсказанной им еще в 1830 г. смены обличья марксистских чиновников, легко перешагнувших через вечную вдову — правительство (в данном случае — советское) и в одно мгновенье обернувшихся в демократов:


Пред зеркальцем Параши, чинно сидя,

Кухарка брилась. Что с моей вдовой?

“Ах, ах!” и шленулась. Её увидя,

Та второпях, с намыленной щекой,

Через старуху (вдовью честь обидя)

Прыгнула в сени, прямо на крыльцо

Да ну бежать, закрыв себе лицо.



Это кульминационная, 50-я октава “Домика в Коломне”, на которой Пушкин сосредоточил внимание читателя дважды: сделав её семистрочной (все остальные октавы поэмы — восемь строк) и снабдив собственноручной иллюстрацией, содержательно дополняющей текст поэмы. Смысл образного (рисунком) дополнения: дать будущему читателю — не ленивому и любопытному — ту информацию, которую во времена Пушкина словом выразить еще было невозможно. Другими словами, речь идет о внелексических формах отдельных художественных образов, которые возникают в подсознании на уровне смутных догадок.

Подлинное лицо Евгения в “Домике в Коломне” для “света и молвы” пока еще прикрыто “зеркальцем Параши” — телевидением, которое также угадано Пушкиным задолго до его появления в качестве приданного злого гения.

Ей в приданое дано


Было зеркальце одно;

Свойство зеркальце имело:

Говорить оно умело.

С ним одним она была

Добродушна, весела,

С ним приветливо шутила

И, красуясь говорила:

«Свет мой, зеркальце! скажи

Да всю правду доложи:

Я ль на свете всех милее,

Всех прекрасней и белее?»

И ей зеркальце в ответ:

«Ты, конечно, спору нет;

Ты, царица, всех милее,

Всех румяней и белее».


И царица хохотать,

И плечами пожимать,

И подмигивать глазами,

И прищелкивать перстами,

И вертеться, подбочась,

Гордо в зеркальце глядясь.



Можно ли короче и содержательнее описать взаимоотношения еврейства с современным телевидением, чем это было сделано Пушкиным в “Сказке о мертвой царевне и семи богатырях”?

До сих пор вопрошает мировую общественность еврейский гений и по-прежнему “зеркальце Параши” не может доложить всей правды, поскольку является изначально, как и все другие средства массовой информации, собственностью “девицы”, которая, любуясь на свое отражение в “зеркальце Параши”, даже когда “содрогнулась вся столица” по-прежнему бездумно и беззаботно хихикает, как Шамаханская царица :


Хи-хи хи да ха-ха-ха!

Не боится знать греха.



“Сказка о золотом петушке”

Глава 3. Я устрою себе ...



Продолжая линию “Домика в Коломне”, в “Медном Всаднике” Пушкин, в свойственной только ему системе образов, описал первую попытку еврейства “успокоить Парашу”:


“Жениться? что ж? зачем же нет?

И в самом деле? Я устрою

Себе смиренный уголок

И в нем Парашу успокою.



Это оригинальный текст. А вот как выглядит привычный всем, канонический, присутствующий во всех дореволюционных и советских изданиях:


“Жениться? Мне? зачем же нет?

Оно и тяжело, конечно;

Но что ж, я молод и здоров;

Трудиться день и ночь готов;

Уж кое-как себе устрою

Приют смиренный и простой

И в нем Парашу успокою.



Надо быть очень внимательным ко всем тонкостям пушкинского текста, включая знаки препинания, чтобы второй, а тем более третий смысловой ряд открылся читателю. Четыре последовательно стоящих знака вопроса в оригинальном тексте, особенно последний (и в самом деле?), несут определенную смысловую нагрузку. Чтобы связать себя узами брака с русским народом, еврейству необходимо в самом деле стать народом, т.е. отказаться от претензий на особое место во всех видах управленческой деятельности, ибо все народы России и, русский прежде всего, отношения типа “я устрою себе” никогда не примут, как не примут и библейскую логику социального поведения, которая наиболее ясно и открыто изложена во второй главе “Книги Екклезиаста”:


«Я предпринял большие дела: построил себе дома, посадил себе виноградники, устроил себе сады и рощи и насадил в них всякие плодовитые деревья... приобрел себе слуг и служанок, и домочадцы были у меня; также крупного и мелкого скота было у меня больше, нежели у всех бывших прежде меня в Иерусалиме; собрал себе серебра и золота и драгоценностей от царей и областей; завел у СЕБЯ певцов и певиц и услаждения сынов человеческих — разные музыкальные орудия. И сделался Я великим и богатым больше всех, бывших прежде меня в Иерусалиме; и мудрость моя пребывала со мною. Чего бы глаза мои не пожелали, Я не отказывал им, не возбранял сердцу никакого веселья, потому что сердце мое радовалось во всех трудах моих, и это было моей долею от всех трудов моих. И оглянулся Я на все дела мои, которые сделали руки мои, и на труд, которым трудился Я, делая их: и вот, все — суета и томление духа, и нет от них пользы под солнцем» (Стихи 4 - 11).


Далее следуют стенания о соотношении мудрости и глупости, которые отражены в “волненьях разных размышлений” Евгения, но, в отличие от его неспособности ответить самому себе чего же он хочет, Екклезиаст подводит жесткий итог бессвязным размышлениям о целях жизни еврейства в целом:


«... Hо узнал я, что одна участь постигает их всех. И сказал я в сердце моем: "и меня постигнет та же участь как и глупого: к чему же я сделался очень мудрым?" И сказал я в сердце моем, что и это — суета; потому что мудрого не будут помнить вечно, как и глупого; в грядущие дни все будет забыто, и увы! мудрый умирает наравне с глупым. И возненавидел я жизнь, потому что противны стали мне дела, которые делаются под солнцем; ибо все — суета и томление духа! И возненавидел я весь труд мой, которым трудился под солнцем, потому что должен оставить его человеку, который будет после меня.

И кто знает: мудрый ли будет он, или глупый? А он будет распоряжаться всем трудом моим, которым я трудился и показал себя мудрым под солнцем... И обратился я, чтобы внушить сердцу моему отречься от всего труда, которым я трудился под солнцем: потому что иной человек трудится много, с знанием и успехом, и должен отдать все человеку, не трудившемуся в том, как бы часть его. И это — суета и зло великое!» (Стихи 14 - 21).

Кончается глава приговором библейской толпо-"элитарной" концепции, утверждением её греховности и ограниченности, которые являются лишь следствием её внутренней логической противоречивости:


«Ибо человеку, который добр перед лицом Его, Он дает мудрость и знание и радость; а грешнику дает заботу собирать и копить, чтобы после отдать доброму перед лицом Божиим. И это — суета и томление духа!»


Логическая противоречивость “Священного писания”, осознание которой недоступно в обыденности при фрагментарном чтении библейских текстов, разрушает целостность мировосприятия человека, способствует раздвоению ума и формированию калейдоскопического идиотизма, как господствующего в обществе мировоззрения.

По тем временам "царь в Иерусалиме" — вершина толпо-"элитарной" части пирамиды в рамках библейской концепции; выше — только надиудейское знахарство, но оно невидимо ни для равноапостольного Владимира, выбравшего вероучение для русского народа по устным рекомендациям периферии этого знахарства, ни для Екклезиаста. И если подводить итоги сетованиям Екклезиаста и “разным размышлениям” Евгения, то получается, что бездумная эксплуатация чужого труда в угоду своим страстям привела к тому, что человек возненавидел свою жизнь. С этого момента он — не человек, а нечто неопределенное, получившее в “Медном Всаднике” название “ни то, ни се, ни житель света, ни призрак мертвый”. И хотя Екклезиаст сам вырос на труде предков, отдать плоды своего труда потомкам для него — "суета и зло великое". С тех пор не призрак коммунизма, а зло ветхозаветного паразитизма расползается по свету. И это зло поставило западную цивилизацию, живущую в угоду прихотям современных Екклезиастов и еврейских гениев, на грань гибели.

Фрейд неправ. Вся Евро-Американская цивилизация, и прежде всего её "элита", страдают не от созданного самим Фрейдом и навязанного легковерным "Эдипова комплекса", а от "комплекса Екклезиаста", поддерживаемого в них Библией.

Библейская же тема в “Медном Всаднике” представлена особенно мощно и на это многие толкователи загадочной поэмы не раз обращали внимание ( см., например, работу И.В. Немировского «Библейская тема в “Медном Всаднике”»). Но в силу того, что все они жили и творили сами в рамках толпо-”элитарной” концепции, то и неспособны были подняться над библейской культурой, а следовательно, не в состоянии были за именем Евгения увидеть само явление еврейства, понять его “особое” место в глобальном историческом процессе и “выдающуюся” роль в становлении и развитии Российской цивилизации.