Geum.ru

Том вулф костры амбиций

Вид материалаДокументы

Содержание


Тот с вызовом
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   44
С высоты пятидесятого этажа

Шерман Мак-Кой вышел из своего кооперативного дома, держа за руку дочурку Кэмпбелл. В туманные дни, как сегодня, воздух на Парк авеню кажется особенным, жемчужным. Но стоит только выйти из-под тента, протянутого поперек тротуара, и... какой золотистый блеск! Вдоль осевой линии высажены сотни и сотни желтых тюльпанов, хоть коси косой. Недаром владельцы квартир вроде Шермана платят взносы в Ассоциацию жителей Парк авеню, а Ассоциация платит тысячи долларов компании «Уилтширские загородные сады», принадлежащей трем корейцам с Лонг-Айленда. В золотом сиянии тюльпанов есть что-то словно бы неземное. И правильно, так оно и должно быть. Когда Шерман шагает с дочкой к остановке школьного автобуса, он ощущает себя избранником богов. Упоительное чувство. И не так уж дорого за него платишь. Автобус останавливается тут же, через улицу. Поэтому, как ни медленно приходится тащиться с маленьким ребенком, досада не успевает испортить Шерману удовольствие от этого ежеутреннего живительного глотка отцовства.

Кэмпбелл учится в первом классе в школе «Талья-ферро» — что на самом деле, как знают все, tout le monde, произносится: «Толливер». Каждое утро школа отправляет свой автобус, со своим шофером и со специальной женщиной, чтобы приглядывать за детьми, по маршруту вдоль Парк авеню, потому что почти все ее ученицы живут самое далекое в нескольких минутах ходьбы от этой фешенебельной магистрали.

Для Шермана семенящая с ним рядом Кэмпбелл — ну просто небесное видение! Небесное видение, каждое утро — иное. Какие у нее волосы, густые, мягкие, волнистые, как у матери, только светлее и золотистее! Какое личико — маленькое совершенство! Даже нескладные подростковые годы ничего не смогут в ней испортить. Это очевидно. В темно-красном жакетике, в белой блузке с круглым воротничком, за спиной — крохотный нейлоновый рюкзачок, на ногах — белые гольфы. Настоящий ангел. Шерман не может смотреть на нее без волнения, даже удивительно.

В подъезде этим утром дежурит старый швейцар-ирландец по имени Тони. Он открыл перед ними двери да еще вышел под навес и посмотрел им вслед. Приятно, очень даже приятно! Шерман любит показаться людям в отцовской роли. Он сейчас серьезный, солидный гражданин, представитель и Парк авеню, и Уолл-стрит. Одет в серо-стальной шерстяной английский костюм, сшитый на заказ за 1800 долларов, пиджак однобортный, на двух пуговицах, лацканы обычные, с неглубокими разрезами. На Уолл-стрит двубортные пиджаки и слишком заостренные лацканы считаются немного слишком франтовскими, несолидными. Густые светло-рыжие волосы Шермана зачесаны со лба назад. Он идет расправив плечи и гордо задрав свой крупный нос и замечательный подбородок.

— Дай-ка, малышка, я застегну тебе жакет. А то холодновато.

— О нет, Хосе, — отвечает Кэмпбелл.

— Нет, правда, моя хорошая, ты же простудишься.

— Нет, Сехо, нет! — она отдернула плечико. «Сехо» — это «Хосе» с переставленными слогами. — Несет!

Шерман вздохнул и отказался от дальнейших попыток защитить дочь от разгула стихий. Идут дальше.

— Папа!

— Да, моя маленькая?

— Папа, а что, если Бога нет?

Шерман потрясен, ошарашен. Кэмпбелл смотрит на него снизу с самым обыкновенным выражением, словно она всего лишь спросила, как называются эти желтые цветочки.

— Кто сказал, что Бога нет?

— А если правда нет?

— Откуда ты взяла? Тебе кто-то сказал, что Бога нет?

Какая же это вредоносная смутьянка в первом классе отравляет детские души? Он-то, родной отец, думал, что его Кэмпбелл все еще верит в Санта-Клауса, а она вон уже подвергает сомнению бытие Божие. Но с другой стороны... какой глубокий вопрос задает шестилетний ребенок! А что, разве нет? В таком возрасте — и уже задумывается на такие темы...

— Нет, ну а если правда нет?

Сердится, что, вместо ответа, он спрашивает, откуда у нее такая мысль.

— Но Бог есть, малышка. Поэтому я и не могу ответить, что, если Его нет?

Шерман, как правило, старается не лгать дочке. Но сейчас он решил, что так все-таки будет лучше. Раньше он вообще надеялся, что ему не понадобится разговаривать с ней на религиозные темы. Ее уже начали водить в воскресную школу при англиканской церкви Святого Иакова на углу Семьдесят первой улицы и Мэдисон-сквер. Так решаются в семьях вопросы религии, проверенный способ. Записываешь детей в воскресную школу при Святом Иакове и больше на эти темы стараешься не говорить и не думать.

— А-а, — протянула Кэмпбелл. И устремила взгляд вдаль.

Шерман чувствовал себя виноватым. Девочка завела серьезный разговор, а он от него уклонился. Шестилетний ребенок, и вот, оказывается, думает над величайшей загадкой жизни.

— Папа.

— Да, дорогая? — Он замер.

— Ты помнишь велосипед миссис Уинстон?

Велосипед миссис Уинстон? Но тут он вспомнил. Два года назад у Кэмпбелл в малышовом классе была учительница по имени миссис Уинстон, которая, не страшась уличного движения, приезжала по утрам в школу на велосипеде. Детям это ужасно нравилось. Но с тех пор он ни разу не слышал, чтобы Кэмпбелл о ней говорила.

— Да, помню, — и снова замолчал, выжидая.

— У Маккензи в точности такой же.

Маккензи? Ах да. Маккензи Рид учится с Кэмпбелл в одном классе.

— Вот как?

— Да. Только поменьше.

Шерман ждет нового логического скачка... Но больше ничего не последовало. Вот так. Бог жив! Бог умер! Велосипед миссис Уинстон. О нет, Хосе! Нет, Сехо! Все — из одного игрушечного ящика. Шерман сначала испытал облегчение, но потом ему стало обидно. Он-то уже решил, что раз его дочь в шесть лет задумалась о бытии божием, значит, у нес выдающиеся умственные способности. Впервые за последние десять лет кому-то в Верхнем Ист-Сайде захотелось для дочери умственных способностей.

На той стороне Парк-авеню у остановки школьного автобуса уже толпились несколько девочек в темно-красных жакетиках, сопровождаемые нянями или родителями. Завидев их, Кэмпбелл попыталась вырвать у Шермана руку. Уже достигла такого возраста. Но Шерман не отпустил. Крепко держа дочь за руку, он повел ее дальше через улицу. Он — ее хранитель и защитник. Он смерил взглядом такси, которое, вереща тормозами, остановилось перед светофором. Если бы понадобилось для спасения дочери, он бы не раздумывая ринулся навстречу едущему автомобилю. Шерман шагал через улицу и представлял себе, какую живописную картину они собой являют: Кэмпбелл, истинный ангел в форме ученицы частной школы, и он — благородный профиль, йейльский подбородок, широкие плечи, английский костюм за 1800 долларов; отец этого ангела, преуспевающий человек. Как на них, должно быть, завистливо смотрят прохожие, и водители проезжающих машин, и вообще все.

Едва только они ступили на тротуар, Кэмпбелл вырвалась. Родители, приводящие девочек к Толливеровскому автобусу, — народ жизнерадостный. Всегда в превосходном настроении. Шерман принялся здороваться: Эдит Томпкинс, Джон Чэннинг, мать Маккензи Рид, няня Керби Коулмен, Леонард Шорске, миссис Люгер. Дойдя до миссис Люгер — как ее по имени, он не знает, — Шерман задержал взгляд. Худощавая, бледная блондинка, как всегда — никакой косметики. Видно, выскочила с дочкой к автобусу в последнюю минуту, прямо как была, в синей мужской рубахе с распахнутым воротом, в поношенных джинсах... и в балетных туфельках. А джинсы — в обтяжечку. И потрясающая фигура, Шерман до сих пор не замечал. Действительно потрясающая. И весь вид такой... бледная со сна, хрупкая. Что вам сейчас необходимо, миссис Люгер, — это чашечка крепкого кофе, я как раз иду в кофейню на Лексингтон-сквер, присоединяйтесь? Ну зачем же, мистер Мак-Кой, подымемся лучше ко мне. У меня и кофе уже готов... Он не отводит от нее глаз на целых две секунды дольше, чем допускают приличия, и... тут подкатил автобус, внушительный экипаж с добрый «грейхаунд» величиной, и девочки бросились к подножкам.

Шерман повернулся было уходить, потом еще раз оглянулся на миссис Люгер. Но она на него не смотрела. Она уже удалялась в направлении своего кооперативного дома. Задний шов ее тесных джинсов чуть ли не разрезал ее пополам, а справа и слева на выпуклых ягодицах — белесые проплешины, как две фары. Ну и задик у нее, фантастика! А Шерман-то всегда называл про себя этих женщин «мамашами«! Кто знает, какой огонь затаился в этих «мамашах»?

Он зашагал по тротуару к стоянке такси на углу Первой авеню и Семьдесят девятой улицы. На душе у него легко и весело. Почему, собственно, — он бы затруднился сказать. Открыл для себя очаровательную миссис Люгер? Да, и это... Но он вообще всегда уходит с остановки школьного автобуса в приподнятом настроении. Лучшая школа, лучшие девочки, лучшие семейства, лучший район города, ставшего на исходе XX века столицей всего Западного мира. Но главное даже не это, а оставшаяся в ладони память о теплой детской ручонке. Вот почему ему так хорошо. Это доверчивое, во всем от него зависимое прикосновение было — сама жизнь!

Но вскоре настроение у Шермана стало портиться. Он шагал довольно быстро, на ходу оглядывая каменные фасады старых особняков. В это пасмурное утро они выглядят обшарпанными, унылыми. Перед подъездами на краю тротуара выставлены полиэтиленовые мешки с мусором — коричневые, цвета собачьего кала, или зеленые, тоже навозного оттенка. Они блестят, словно покрытые слизью. Как могут люди жить в таких условиях? В двух кварталах отсюда — квартира Марии... И Ролстон Торп тоже обитает где-то поблизости. Шерман и Роли вместе учились в Бакли-скул, и в колледже Святого Павла, и в Йейле. И теперь вместе работают в «Пирс-и-Пирсе». Роли после развода съехал из шестнадцатикомнатной кооперативной квартиры на Пятой авеню и поселился в двух верхних этажах бывшего особняка где-то в этих кварталах. Ужасно. Шерман и сам вчера умудрился сделать большой шаг к разводу. Мало того что Джуди его застигла, так сказать, на «измене по телефону», но еще после этого он, жалкая жертва похоти, не повернул назад, а пошел туда, где его просто-напросто раздели и завалили на кровать... Вот именно!.. И появился дома только через сорок пять минут. Что будет с Кэмпбелл, если они с Джуди расстанутся? Он даже представить себе не в состоянии, как бы он стал после этого жить. Еженедельные посещения родной дочери? Как выражаются официально, «по выходным и прочим удобным дням»? Фу, как пошло и неприлично... Душа его дочурки Кэмпбелл начнет черстветь, черстветь и покроется жесткой коростой...

Прошагав полквартала, он уже просто ненавидел себя. Подмывало повернуть назад, возвратиться домой и попросить прощения, дать клятву больше никогда в жизни!. Подмывало. Но он знал, что не повернет. Это означало бы опоздать на работу, на что в «Пирс-и-Пирсе» смотрят косо. Вслух ничего такого не говорится, но подразумевается, что ты должен быть на месте с утра пораньше и не теряя времени начинать делать деньги... Покорять Вселенную. Выброс адреналина! «Жискар»! Шерман подготовил к заключению величайшую сделку своей жизни — французский золотой заем «Жискар»... И снова заныло сердце. Эту ночь Джуди спала на кушетке в гардеробной при супружеской спальне. Когда он встал, она еще не проснулась — или делала вид, что спит. И слава богу. Новый раунд объяснений, прямо с утра, да при том еще, что могут услышать Кэмпбелл и Бонита, — нет, это его совсем не прельщало. Бонита относилась к той категории слуг-латиноамериканцев, которые держатся вполне приветливо, однако подчеркнуто соблюдают дистанцию. Выказывать при ней раздражение или обиду — бестактно. Неудивительно, что в прежние времена браки были прочнее. У родителей Шермана и их знакомых всегда было много слуг, они работали с утра допоздна и жили в доме. Так что кто не хотел ссориться при слугах, практически не имел возможности ссориться вообще.

И поэтому, в лучших традициях Мак-Коев, в полном соответствии с тем, как бы поступил на его месте отец — хотя отца совершенно невозможно представить себе в такой передряге, — Шерман и виду не показал, что что-то не так. Позавтракал в кухне вместе с Кэмпбелл, потом Бонита собирала девочку в школу, то и дело озираясь на портативный телевизор. Передавались последние известия про сорванный митинг в Гарлеме. Конечно, событие, но Шерман не придал ему значения. Мало ли что там где-то... Такие вещи у них случаются, у этих людей... Он был занят тем, чтобы набраться бодрости и обаяния, а то как бы Кэмпбелл и Бонита не почувствовали нездоровую атмосферу в доме.

Шерман уже дошел до Лексингтон авеню и, как всегда, заглянул в кондитерский магазинчик за углом купить номер «Нью-Йорк таймс». Завернул за угол — навстречу идет рослая деваха, по плечам разметаны густые светлые волосы, через плечо на ремне — большая сумка. Шагает быстро, видно, торопится на метро на Семьдесят седьмой улице. Длинная вязаная кофта нараспашку, снизу поддет тонкий свитерок с воротом под горлышко и с какой-то эмблемой на левой груди. И белые брюки небывалого фасона — оторви и брось: штанины широкие, мотаются мешком вокруг ног, но в шагу все обтянуто — ну, потрясающе! Просто с ума сойти. Даже раздвоенная складочка образовалась. У Шермана слегка полезли глаза на лоб. Он посмотрел ей в лицо. Она встретила его взгляд, глаза в глаза, и улыбнулась. Не замедлила шаг, не бросила зазывный взор, а просто улыбнулась с самоуверенным оптимизмом, как бы говоря: «Привет! Мы с тобой — пара красивых животных, верно?» Так откровенно! Так беззастенчиво! Так радостно-нескромно!

Выходя с газетой из кондитерской, Шерман скользнул взглядом по журнальной стойке у двери. Ударила в нос ярко-розовая нагота... женщины... мужчины... женщины с женщинами... мужчины с мужчинами... голые груди голые ягодицы... все подробности... буйный карнавал порнографии, пиршество плоти, оргия, скотство. На одной обложке изображена совсем голая женщина, на ней только туфли на высоких каблуках и на лобке — пестрая тряпочка, набедренная повязка. Но только это вовсе не повязка, а живая змея... Каким-то образом держится там и смотрит на Шермана... Женщина тоже смотрит на Шермана... И улыбается самой солнечной, самой приветливой улыбкой... Такие же девушки подают присыпанные шоколадом шарики мороженого в детских кафе «Баскин Роббинс».

Шерман пошел дальше по направлению к Первой авеню, взбудораженный, охваченный волнением. Это пропитало воздух! Это катит на тебя гигантской волной! Это — всюду! Настигает!.. Секс!.. Только руку протяни... Движется по улицам и ничуть не стыдится... Расплескан по киоскам и магазинным стойкам. Если ты хоть мало-мальски живой молодой мужчина, тебе и думать нечего противостоять этому напору... Формально говоря, он изменил жене. Ну да, верно... Но о каком единобрачии может идти речь, когда по всему миру катится мощная волна, настоящее цунами умопомрачительного вожделения? Да господи! Не может Властитель Вселенной быть святым. Так устроен мир. Бесполезно уклоняться от дождевых капель, когда ты под дождем. Тем более когда такой ливень! Шерман просто попался или почти попался, вот и все. Это совершенно ничего не значит. Это не нравственно и не безнравственно. Все равно как вымокнуть под дождем. Подходя к стоянке такси на углу Первой и Семьдесят девятой, он уже почти уладил это дело с самим собой.

На углу Семьдесят девятой улицы и Первой авеню каждое утро выстраиваются такси, чтобы доставлять молодых Властителей Вселенной на Уолл-стрит. По правилам, всякий шофер такси обязан везти вас, куда бы вы ни пожелали, но на этой стоянке берут только тех пассажиров, которые едут в центр, на Уолл-стрит или куда-нибудь там по соседству. Отъезжают на два квартала к востоку и дальше катят на юг вдоль Ист-Ривер по шоссе, которое называется ФДР — шоссе Франклина Делано Рузвельта.

Поездка обходится в десять долларов ежеутренне, но что такое десять долларов для Властителя Вселенной? Отец Шермана всю жизнь ездил на Уолл-стрит подземкой, даже когда стал исполнительным директором фирмы «Даннинг-Спонджет и Лич». Он и теперь, в семьдесят один год, отправляясь в «Даннинг-Спонджет» только для того, чтобы часок-другой подышать одним воздухом со старыми приятелями-юристами, пользуется исключительно подземкой. Принципиально. Чем обшарпаннее становилось нью-йоркское метро, чем гуще разрисовывали «эти люди» стенки вагонов, чем больше золотых цепочек они срывали с девичьих шей, чем чаще грабили стариков и сталкивали женщин под колеса, тем решительнее держался Джон Кэмпбелл Мак-Кой: он не допустит, чтобы «эти люди» помешали ему пользоваться тем видом городского транспорта, каким он сочтет нужным.

Но у них, у людей новой формации, у молодых хозяев поколения Шермана, таких принципов нет. Изоляция — вот их жизненное правило. Этот термин использовал Роли Торп. «Хочешь жить в Нью-Йорке, — как-то сказал он Шерману, — позаботься об изоляции», то есть отгородись от «этих людей». Откровенное высокомерие, заключенное в этой мысли, было, на взгляд Шермана, вполне в духе времени. Действительно, если можно пронестись мимо на такси по шоссе ФДР, тогда зачем вообще ввязываться в уличные бои?

Водитель на этот раз попался... турок, что ли? Или армянин? Шерман попытался разобрать фамилию в рамке на приборной доске. Бог его знает. Когда выехали на шоссе, Шерман откинулся на спинку и развернул «Таймс». На первой полосе фотография: какие-то люди толпятся на эстраде, а возле трибуны стоит мэр и недоуменно смотрит на них. Ну да, тот самый сорванный митинг. Взялся было прочесть, что про это пишут, но отвлекся. Сквозь облака проглянуло солнце, слева видны блики на воде. Бедная, загрязненная река, а сейчас вся сверкает. Все-таки сегодня солнечный майский день, разгар весны. Впереди над шоссе уже вздымаются бастионы Нью-Йоркской городской больницы. А вон знак выезда с шоссе на Семьдесят первую улицу Ист-Сайда, здесь всегда сворачивал отец, когда всей семьей возвращались в город из Саутгемптона воскресными вечерами. При взгляде на больницы и на этот дорожный знак Шерман вспомнил, вернее, не вспомнил, а словно бы кожей ощутил былую жизнь на Семьдесят третьей улице в отцовском доме с комнатами в традиционных зеленоватых тонах. В этих серо-зеленых стенах он вырос, бегал по четырем маршам узкой лестницы и был твердо убежден, что здесь, в обиталище могущественного Джона Кэмпбелла Мак-Коя, Льва «Даннинг-Спонджета», они живут по законам высшей элегантности. Только недавно до него дошло, что его родители шли на серьезный риск, когда в 1948 году купили, в сущности, старую развалину в довольно захудалом районе и привели в порядок, высчитывая, можно сказать, каждый грош, а потом от души гордясь, что сумели за сравнительно небольшие деньги создать такой приличный дом. Господи! Да если бы отец узнал, сколько он заплатил за свою кооперативную квартиру и на каких условиях, его бы удар хватил! 2600000 долларов, из них 1800000 в долг... с обязательством ежемесячно выплачивать по 21000 в погашение основного долга и в счет процентов, а через два года, в окончательный расчет, выложить круглую сумму: 1000000. Лев «Даннинг-Спонджета» был бы поражен, более того, уязвлен, так как убедился бы, что все его наставления насчет долга, обязательств, меры и скромности просвистели навылет сквозь голову сына.

Баловался ли когда-нибудь отец на стороне? Не исключено. Он был красивым мужчиной, и подбородок у него имелся. Но Шерман, как ни старался, не мог себе этого представить. А когда показался Бруклинский мост, то уже и стараться перестал. Еще несколько минут, и он на Уолл-стрит.

Инвестиционно-банковская фирма «Пирс-и-Пирс» занимала пятидесятый, пятьдесят первый, пятьдесят второй, пятьдесят третий и пятьдесят четвертый этажи стеклянной башни, выросшей из темной развилки Уолл-стрит. Зал операций с ценными бумагами, где работал Шерман, находился на пятидесятом этаже. Каждое утро, выходя из серебристого лифта, он оказывался в просторном помещении, похожем на вестибюль тех лондонских гостиниц, где специализируются на обслуживании американцев. Рядом с дверью лифта был устроен бутафорский камин, даже с каминной доской из красного дерева с резными гроздьями плодов на концах. Спереди камин был заставлен медной оградкой, или каминной решеткой, как называются такие штуковины в загородных домах на Западе Англии. В соответствующее время года в глубине бутафорского камина пламенел бутафорский огонь, бросая бегучие блики на медные каминные щипцы великанских размеров. А стены были одеты резными панелями красного дерева, такого густо-красного и с такой рельефной резьбой, имитирующей штофные складки, что с первого взгляда прямо кожей чувствовалась их фантастическая цена.

В этих чертах декора сказалось пристрастие главного управляющего фирмой Юджина Лопвитца ко всему английскому. Английские вещи: библиотечные стремянки, полукруглые консоли, шератоновские ножки, чиппендейловские спинки, ножички для сигар, кресла с бахромой, мягкие уилтонские ковры — день ото дня скапливались на пятидесятом этаже в «Пирс-и-Пирсе». Вот только с потолками Юджин Лопвитц, к сожалению, мало что мог сделать. Потолки были совсем невысокие — восемь футов. Дело в том, что пришлось на целый фут поднять полы, чтобы проложить такое количество кабелей и проводов, что хватило бы на электрификацию целой Гватемалы. От проводов питаются компьютеры и телефоны в зале операций с ценными бумагами. И потолки пришлось на фут понизить, чтобы пропустить проводку освещения, трубы кондиционеров и несколько дополнительных миль проволоки. Полы поднялись, потолки опустились, и получился хоть и английский интерьер, но как бы приплюснутый.

Как только проходишь бутафорский камин, слышишь какой-то жуткий гул, словно рев толпы. Он раздается поблизости, за стеной — ошибиться невозможно. И Шерман Мак-Кой, встрепенувшись, устремляется на этот звук. Сегодня — и ежедневно — на него отзываются все струны его души.

Заворачиваешь за угол — и вот он, зал операций с ценными бумагами фирмы «Пирс-и-Пирс». Огромное помещение, футов, наверно, восемьдесят на шестьдесят, но тот же низкий потолок нависает над самой головой. Давит. И еще тут слепящий свет, извивающиеся тени и рев. Свет щедро льется в широкое, во всю южную стену, окно на Нью-Йоркскую гавань, статую Свободы и Стейтен-Айленд, на бруклинский и джерсийский берега. Извивающиеся тени — это руки и торсы молодых мужчин, редко кому за сорок. Скинули пиджаки, возбужденно жестикулируют, ходят с утра уже в поту и все орут, отчего и образуется общий слитный рев — лай своры образованных белых молодых мужчин, взявших след наживы.

— Эй! Возьми трубку, так твою мать! — кричит румяный круглолицый гарвардский выпускник 1976 года кому-то через два ряда столов.

Операционный зал похож на редакцию местных новостей в газете: здесь тоже нет перегородок и не соблюдаются ранги. Все на равных сидят за серыми металлическими столами перед черными экранами розовых компьютеров. По экранам бегут электрические зеленые ряды цифр и букв.

— Я говорю, возьми трубку, твою мать! Непонятно, что ли?

У него под мышками на рубашке — темные полукруги пота, а рабочий день только-только начался.

Йейльский выпускник 1973 года с длинной, как у гуся, шеей, тянущейся из воротничка рубашки, выпучился на экран и орет в телефонную трубку брокеру в Париже:

— Да вы на экран взгляните, вашу мать!.. Господи, Жан-Пьер, это же покупатель заявил пять миллионов! Покупатель! И новые цифры не поступают.

Он прикрывает трубку ладонью и говорит, ни к кому, кроме Маммоны, конкретно не обращаясь:

— Ох уж эти лягушатники долбаные! Чтоб им!

За четыре стола от него стэнфордский выпускник 1979 года сидит, вглядываясь в лист бумаги и зажав плечом телефонную трубку. Правая его нога стоит на переносной подставке, и чистильщик Феликс, чернокожий мужчина лет пятидесяти — или шестидесяти? — наводит бархоткой глянец на его ботинок. В течение всего рабочего дня Феликс со своей подставкой переходит от стола к столу и чистит молодым брокерам ботинки без отвлечения от работы по три доллара за пару включая чаевые. Общения при этом обычно не возникает — они его в упор не видят. Внезапно стэнфордский выпускник 1979 года, не отрывая глаз от листа и не выпуская зажатой плечом трубки, вскакивает на одной ноге и орет:

— А тогда какого хрена все продают двадцатилетний заем?

Даже не снял ногу с подставки! Крепкая мускулатура.

Шерман сел за свой стол, где тоже стоит телефон и компьютер. Ор, брань, жестикуляция, подлый страх и откровенная алчность окружают его со всех сторон. Это — его стихия. Шерман считается специалистом номер один, «лучшим производителем», как здесь говорят, и рев, стоящий на пятидесятом этаже в зале операций с ценными бумагами фирмы «Пирс-и-Пирс», сладостен его слуху.

— Этот долбаный заказ Голдмана спутал, к матери, всю картину!

— ..да вы подойдите, блин, взгляните на таблицу, а уж тогда...

— ...предлагаю восемь с половиной.

— Отстаю на две тридцать вторые!

— Вам же кто-то нарочно, на хрен, мозги пудрит! Неужели не понятно?

— Заказ беру и даю шесть пунктов дополнительно.

— Сбивай цену на пятилетний!

— Продаю за пять.

— За десять не согласны?

— Думаешь, они и дальше будут подниматься?

— Сбывают двадцатилетний, как полоумные. Кретины, ни о чем другом слышать не хотят.

— ...Сто миллионов сроком до девяностого...

— ...минуя биржу...

— Господи Иисусе! Да что же это такое?

— Не верю, к долбаной матери!

— К долбаной матери! — орут выпускники Йейля, Гарварда и Стэнфорда. — К долбаной матери, хрен им в рыло!

Как эти питомцы славнейших университетов, как эти потомки Джефферсона, Эмерсона, Торо, Вильяма Джеймса, Фредерика Джексона Тернера, Вильяма Лайона Фелпса, Сзмюэля Флэгга Бимиса и других трехименных титанов американской мысли, — как эти наследники света и правды <«Свет и правда» (lux et veritas: лат.) — девиз Йейльского университета.> все хлынули на Уолл-стрит продавать ценные бумаги в «Пирс-и-Пирсе»! Какие разговоры теперь ведутся среди университетских студентов! Говорят, что, если через пять лет службы ты не зашибаешь 250000 в год, значит, ты либо тупица, либо лежебока. Всеобщее мнение. А к тридцати годам — 500000, и притом эта цифра слегка отдает посредственностью. К сорока — получи свой миллион, а иначе ты — трус и недотепа... «Загребай сейчас!» — этот девиз сжигает сердца, подобно миокардит!. Уолл-стритовские мальчики, совсем еще юные, с гладкими лицами и несклерозированными артериями, еще способные краснеть, как маков цвет, покупают трехмиллионные квартиры на Пятой и Парк авеню. (А чего ждать?) Покупают тридцатикомнатные виллы в Саутгемптоне с участками в четыре акра — палаццо, возведенные в 20-х годах, от которых в 50-е владельцы, не вынесшие финансового бремени, не чаяли как избавиться; мало того что покупают, но еще и перестраивают и расширяют флигели для слуг. (А что? У нас есть слуги.) Здесь в дни рождения детей устраивают праздники — прокладывают по широким зеленым лужайкам рельсы и пускают карнавальные поезда со специально нанятой карнавальной поездной бригадой (процветающий бизнес).

А откуда берутся эти новые колоссальные деньги? Шерман слышал рассуждения Джина Лопвитца на эту тему. У него выходило, что благодарить тут надо Линдона Джонсона. Чтобы финансировать Вьетнамскую войну, федеральное правительство украдкой предприняло миллиардную эмиссию. Никто, даже сам Джонсон, не успел спохватиться, а уже во всем мире началась инфляция. Сообразили, только когда в один прекрасный день в начале 70-х арабы вдруг взвинтили цены на нефть. Тут же полезли вверх цены на все: золото, серебро, медь, валюту, банковские сертификаты, акции — даже облигации, рынок облигаций десятилетиями оставался больным великаном Уолл-стрит. В таких фирмах, как «Братья Саломон», «Морган Стэнли», «Голдман Сакс» или «Пирс-и-Пирс», объем операций с ценными бумагами всегда вдвойне превосходил биржевые. Но подвижки в ценах были грошовые и, как правило, в сторону понижения. Как говорил Лопвитц, «облигации идут вниз со времен битвы за Мидуэй». Битва за Мидуэй, Шерман посмотрел в энциклопедии, была еще во вторую мировую войну. Поначалу в отделе ценных бумаг «Пирс-и-Пирса» работало всего двадцать душ, двадцать неприметных клерков, которых все называли «цепные бедняги». В этот отдел направлялись самые малообещающие служащие фирмы — от греха подальше.

Шерману было неприятно признаться самому себе, что так обстояло дело и тогда, когда он поступил в «Пирс-и-Пирс». Ну, теперь-то о «ценных беднягах», во всяком случае, речи нет... Какое там! Рынок ценных бумаг пришел в заметное движение, и опытные операторы вроде него, Шермана, стали нарасхват. Вдруг, в одночасье, во всех инвестиционных фирмах Уолл-стрит бывшие «ценные бедняги» начали загребать такие деньги, что даже завели привычку собираться после работы в баре «У Генри» на Ганновер-сквер, чтобы поведать друг другу о своих подвигах, а заодно и укрепиться в вере, что все это — не слепая удача, а достижение их коллективного ума. Операции с ценными бумагами составляли теперь четыре пятых всей деятельности «Пирс-и-Пирса», молодые карьеристы, птенцы Йейля, Гарварда и Стэнфорда, из кожи вон лезли, чтобы попасть в этот отдел, и это их голоса сейчас гремели в операционном зале, отдаваясь от стен, одетых, по воле Юджина Лопнитца, дорогими резными панелями красного дерева.

Властители Вселенной! Слитный гул голосов наполнял сердце Шермана надеждой, уверенностью, чувством причастности и сознанием своей заведомой правоты. Даже... ну да, праведности. А вот Джуди этого не понимает. Совершенно не понимает. Он давно уже заметил, как она скучливо смотрит, когда он пытается ей рассказывать о своей работе. Он же нажимает на рычаг, который приводит в движение весь мир! А ее единственно интересует, почему он не поспевает по вечерам домой к ужину. Ну а даже когда поспевает — о чем она с ним разговаривает? Об оформлении интерьеров, которым она занимается; о том, как она пристроила фотографии их квартиры в «Архитектурное обозрение», хотя, если признаться по честности, для настоящего финансиста это — одна неловкость и больше ничего. Признательна ли ему Джуди за те сотни тысяч долларов, которые позволяют ей заниматься ее дизайном, и приглашать гостей на обеды, и что там она еще устраивает? Нисколько. Считает, что это в порядке вещей... Ну, и так далее.

За каких-нибудь полторы минуты Шерман, воодушевленный мощным рабочим гулом, сумел с успехом распалить в себе праведный гнев против той, из-за которой чувствовал себя виноватым.

Он поднял телефонную трубку, готовый с головой погрузиться в работу над «Жискаром», самым успешным начинанием в его молодой трудовой жизни, как вдруг краешком глаза заметил нечто немыслимое. Его праведный взор углядел на фоне извивающихся теней рук и торсов — преступление. Аргуэльо читал газету!

Фердинанд Аргуэльсо аргентинец лет двадцати пяти, работает в «Пирс-и-Пирсе» младшим оператором по размещению ценных бумаг. Сейчас он сидит, непринужденно откинувшись на спинку стула, и читает газету. Шерману даже видно со своего места, что это «Бюллетень скачек»! Парень и сам живая карикатура на южноамериканского жуира. Стройный, красивое лицо, черные волнистые волосы лоснятся. А через спину крестом — красные муаровые подтяжки. Это надо же! Муаровые подтяжки! Отдел операций с ценными бумагами «Пирс-и-Пирса», он вроде боевой эскадрильи. Может быть, молодой латиноамериканец этого и не понимает, но для Шермана тут все ясно. У него нет официального звания специалиста номер один. Но морально он занимает пост довольно высокий, на нем лежит ответственность. Либо ты способен делать дело и готов посвятить ему себя на все сто процентов — либо тебе тут не место. Восемьдесят служащих отдела получают гарантированный минимум жалованья — 120000 в год, это своего рода страхующая сетка. Такая сумма здесь считается смехотворно маленькой. Остальную часть их доходов составляют комиссионные и доля участия в прибылях. 65% дохода, получаемого отделом, забирает фирма. Но 35% делятся между восьмьюдесятью сотрудниками. Все за одного и один за всех, тебе же лучше. Естественно поэтому, что праздность не допускается. Никаких бездельников, лоботрясов, тунеядцев! Утром явился — и прямо к себе за стол, к своему телефону и компьютеру. Здесь не начинают рабочий день с болтовни за чашечкой кофе, с просмотра «Уолл-стрит джорнэл» или финансового раздела «Нью-Йорк таймс». А «Бюллетеня скачек» и подавно. Хватай сразу телефонную трубку и начинай делать деньги! Если выходишь из здания, пусть даже идешь куда-то поесть в обеденный перерыв, ты должен сообщить помощнику, которые здесь, по сути, являются секретарями, где именно ты будешь, и оставить номер телефона, чтобы с тобой могли немедленно связаться, если вдруг поступит новая партия ценных бумаг (и надо их срочно продать). Коль скоро ты едешь обедать в городе, лучше пусть эта поездка будет тоже в интересах дела, для обсуждения за столом каких-нибудь вопросов, интересующих фирму. А нет, так сиди тут, при телефоне, и тебе принесут ланч из кулинарии, как и всем остальным членам эскадрильи.

Шерман подошел к Аргуэльо и встал прямо перед ним.

— Что ты делаешь, Ферди?

Когда Аргуэльо поднял голову, Шерман сразу понял, что он отлично знает, о чем его спрашивают, и сознает свою не правоту. Но в чем эти аргентинские аристократы превосходят всех, так это в наглости, Аргуэльо посмотрел на него как ни в чем не бывало и ответил разве что чуть громче, чем следовало:

— Читаю «Бюллетень скачек».

— Зачем?

— Зачем? Да вот сегодня бегут четыре наши лошади. В «Лафайете». Это ипподром на окраине Чикаго.

И снова сунул нос в газету.

Тут все дело было в слове «наши». «Наши» означало, что ты находишься в высочайшем присутствии отпрыска дома Аргуэльо, которому принадлежат пампасы. И мало того, эта гнида еще носит красные муаровые подтяжки, — Слушай... лошадник, — проговорил Шерман. — Изволь убрать газету.

ТОТ С ВЫЗОВОМ:

— Что ты сказал?

— Что слышал. Я сказал, убери, к хреновой матери, газету!

Это должно было прозвучать спокойно и твердо, но из души выплеснулось все зло — и на Джуди, и на Полларда Браунинга, и на швейцара, и на хулигана, который мог напасть на него за темным углом.

Аргентинец онемел.

— Если я еще раз увижу тебя здесь с «Бюллетенем скачек», то и дуй на окраину Чикаго зашибать монету! Сиди себе под трибуной и заполняй «перфекты». Здесь «Пирс-и-Пирс», а не тотализатор.

Аргуэльо побагровел от ярости. Остолбенел. И только устремил на Шермана пламенный ненавидящий взор. Шерман, исполненный праведного гнева, повернулся и отошел, но успел, к своему удовлетворению, заметить, как молодой человек медленно складывает газету.

Праведный гнев! Шерман ликовал. На них смотрели. И прекрасно! Праздность — грех не против самого себя и Господа Бога, а против Маммоны и «Пирс-и-Пирса». Раз некому, кроме него, поставить на место этого мулатистого молодчика... Но он тут же раскаялся, что обозвал его мулатистым молодчиком, пусть даже и мысленно. Он считал себя представителем новой эры, человеком новой породы, исповедующим уолл-стритовское равноправие, Властителем Вселенной, который уважает только одно: хорошую работу. Уолл-стрит, «Пирс-и-Пирс» не означают уже больше обязательно добропорядочного протестантского происхождения. Среди банкиров, занимающихся ценными бумагами, сколько угодно евреев. Сам Лопвитц — еврей. И сколько угодно ирландцев, греков, славян. Что в числе восьмидесяти служащих отдела нет ни одного негра и ни одной женщины, Шермана нисколько не смущало. Какое это имеет значение? Как правильно говорит Лопвитц, Отдел реализации ценных бумаг в «Пирс-и-Пирсе» — не место для символических жестов.

— Привет, Шерман.

Шерман проходил мимо стола, за которым работает Роли Торп. Роли совершенно лыс, только сзади — жиденькая бахрома волос, и однако же выглядит довольно моложаво. Всегда носит рубашки с воротничками на пуговицах. И воротнички лежат как влитые, не коробятся.

— Что там у вас было? — спросил Роли.

— Представляешь? — ответил Шерман. — Сидел, гад, над «Бюллетенем скачек» и ставки изучал.

Почему-то захотелось немного сгустить краски. Роли рассмеялся.

— Что ты хочешь? Молодой парень. Осточертели небось электронные бублики.

— Какие еще бублики?

Роли поднял телефонную трубку и показал на микрофон.

— Видал? Чем не бублик?

Действительно, похоже на бублик с несколькими маленькими дырками вместо одной большой.

— Это мне сегодня в голову пришло, — сказал Роли. — Я весь день напролет разговариваю с электронными бубликами. Сейчас только кончил переговоры с одним парнем из Дрексела. Продал ему полтора миллиона облигаций Джошуа Три. — На Уолл-стрит говорят не «облигации на полтора миллиона долларов», а «полтора миллиона облигаций». — Это какая-то вшивая контора в Аризоне. Парня зовут Эрл. Я даже фамилии не знаю. За последние два года я заключил с ним добрых две дюжины сделок, не меньше, на пятьдесят, а то и на шестьдесят миллионов облигаций, но я даже не знаю его фамилии и никогда его в глаза не видел и не увижу. Так, просто электронный бублик.

Шерман ничего забавного в этом не нашел. Просто попытка поставить под сомнение его победу над нерадивым аргентинцем. Циничное отрицание его моральной правоты. Роли, конечно, веселый малый, но после развода сильно переменился. Возможно, что и он тоже теперь уже не такой ценный член эскадрильи.

— М-да, — промычал Шерман и вполрта улыбнулся старому другу. — Ну, пойду. Надо и мне позвонить одному бублику.

У себя за столом Шерман сразу же погрузился в работу. Внимательно пригляделся к рядам зеленых значков, бегущих по дисплею. Поднял телефонную трубку. Французский золотой заем... Очень своеобразная, многообещающая ситуация. Наткнулся он на нее случайно, один приятель походя упомянул как-то вечером «У Генри».

Еще в блаженном 1973 году, в преддверии резкого скачка цен, французское правительство выпустило заем, получивший название «Жискар» по имени французского президента Жискар д'Эстена, на номинальную сумму в шесть с половиной миллиардов долларов. У «Жискара» была одна интересная особенность: он имел золотое обеспечение. Так что когда цены на золото падали или поднимались, вместе с ними колебались и цены облигаций «Жискара». С тех пор цены на золото и на французский франк неоднократно проделывали такие головокружительные скачки, что американские инвесторы давно утратили к «Жискару» всякий интерес. Но в последние годы цены на золото твердо держались в районе 400 долларов, и при ближайшем рассмотрении Шерман обнаружил, что американский покупатель облигаций «Жискара» может рассчитывать на процент прибыли, в два или три раза более высокий, чем по любым государственным займам США, да плюс еще 30% по истечении заемного срока. Просто Спящая Красавица! Единственная опасность — это возможное падение франка. Но против него Шерман застраховался, приготовившись в случае нужды выбросить на рынок франки без покрытия.

Вот только сложновато все это выглядит, на поверхностный взгляд. Понять и оценить ситуацию могут только крупные и опытные инвесторы. Крупные и опытные и полностью доверяющие ему, Шерману. Какой-нибудь брокер-новичок без имени никого не соблазнит вложить миллионы в заем «Жискар». Для этого надо иметь репутацию. Надо быть одаренным человеком! — гением! — Властителем Вселенной! — как Шерман Мак-Кой, первый специалист по размещению ценных бумаг в фирме «Пирс-и-Пирс». Он убедил Джина Лопвитца выделить 600 миллионов из денег фирмы на покупку «Жискара». И осторожно, исподволь, пользуясь услугами подставных брокеров, чтобы не почувствовали могучую руку «Пирс-и-Пирса», скупил облигации у всевозможных европейских держателей займа. Теперь для Властителя Вселенной настал главный экзамен. На такие никому не ведомые бумаги в биржевом мире найдется всего дай бог дюжина потенциальных покупателей. С пятью из них Шерман уже завел переговоры. Это два кредитных банка «Трейдерс траст компани» (в обиходе — «Трейдерс т.«) и «Метроленд»; два финансовых учреждения; и один из его самых надежных частных клиентов Оскар Сьюдер из Кливленда, который дал понять, что готов купить 10 миллионов. Но, конечно, самым крупным покупщиком должен стать «Трейдерс т.», там выразили намерение приобрести половину всего пакета, 300 миллионов. Сделка принесет «Пирс-и-Пирсу» законный 1% комиссионных, то есть 6 миллионов, за идею и за риск своим капиталом. Доля Шермана, включая комиссию, премии, участие в прибыли и оплату услуг по перепродаже, должна составить примерно 1 миллион 750 тысяч. Эти деньги он намерен употребить на погашение своего личного кошмарного долга в 1 миллион 800 тысяч, взятых на покупку квартиры.

Поэтому сейчас первым на очереди — звонок Бернару Леви, французу, который занимается этой сделкой со стороны «Трейдерс т.», — спокойный, дружеский звонок самого «производительного» специалиста по размещению ценных бумаг (Властителя Вселенной), чтобы напомнить, что хотя накануне вечером и сегодня с утра произошло падение золота и франка (на европейских биржах), это ровным счетом ничего не означает, все в полном порядке и беспокоиться не о чем. Правда, Шерман действительно видел Бернара Леви всего один раз, на презентации, а с тех пор они поддерживали связь исключительно по телефону... но электронный бублик? Цинизм — это заносчивость труса. Главный недостаток Роли Торпа. Роли исчерпал все свои возможности, без цинизма. Но если человек поднял лапки кверху, не справившись со своей женой, прискорбно, конечно, но это его проблема.

Шерман набрал номер и ждал, когда абонент ответит, а вокруг него с неослабевающей силой бушевали бури алчности. Через один стол впереди долговязый йейльский выпускник 77 года орал, выпучив глаза:

— Тридцать одну облигацию январских восемьдесят восьмого...

Из-за стола за спиной:

— Мне не хватает семидесяти миллионов десятилетних!

Откуда-то, непонятно откуда:

— Ну, они теперь будут покупать и покупать, чтоб им!

— Беру!

— ...долгосрочные по сто двадцать пять...

— ...заказ на миллион четырехлетних из «Мидленда».

— Какая там сволочь тень наводит с гарантированным выпуском?

— Говорю же, я беру!

— Предлагают восемьдесят с половиной...

— ...покупаю с надбавкой в шесть пунктов!

— ...добавь две с половиной базисных...

— И не думай! Пустой номер.

В десять часов Шерман, Роли и еще пятеро собрались на совещание в конференц-зале при кабинете Юджина Лопвитца. Предстояло выработать стратегию «Пирс-и-Пирса» в главном событии дня на рынке ценных бумаг — аукционе 10 миллиардов облигаций федерального казначейства, выпускаемых сроком на 20 лет. О том, какое значение для фирмы имело размещение ценных бумаг, свидетельствовало то обстоятельство, что кабинет Лопвитца открывался прямо в операционный зал этого отдела.

В конференц-зале не было обычного стола посредине. И вообще он скорее походил на гостиную в английском отеле для обслуживания американцев, где в пять часов сервируют чай. Всюду понаставлены всякие старомодные столики и шкафчики, такие древние, хрупкие и полированные, кажется, щелкни пальцем по доске — и рассыпятся. И в то же время за широким, во всю стену, окном открывался грандиозный вид на Гудзон и заброшенные доки у джерсийского берега.

Шерман уселся в кресло времен Георга II. Рядом в старинном кресле со спинкой в виде щита — Роли Торп. Остальные подлинно — или поддельно — старинные стулья и кресла с придвинутыми шератоновскими или чиппендейловскими столиками заняли: главный посредник по правительственным операциям Джордж Коннор, на два года моложе Шермана, его заместитель Вик Скейзи, которому вообще всего двадцать восемь, главный рыночный аналитик Пол Файфер и Арнольд Парч, исполнительный вице-президент и правая рука Лопвитца.

Все сидят на антикварной мебели и не спускают глаз с пластмассовой коробки — телефона на старинном комоде с выгнутыми дверцами. Комод работы братьев Адам, изготовлен 220 лет назад и относится к тому периоду, когда они любили украшать плоскости своих изделий картинками и цветными бордюрами. У этого на средней дверце изображение греческой девы в овале, дева сидит у входа в грот, а на заднем плане курчавая древесная листва уходит, темнея, в сумеречную даль. Вещь стоила баснословных денег. Пластмассовая коробка, которая стоит на ней, размерами с прикроватный радиоприемник с часами. Но все смотрят на нее и ждут, когда раздастся голос Джина Лопвитца. Лопвитц в Лондоне, там сейчас 16 часов. Он будет проводить конференцию по телефону.

Из аппарата послышалось невнятное гудение. Не то человек что-то бормочет, не то самолет пролетел. Арнольд Парч встал с кресла, приблизился к адамовскому комоду и, глядя в пластмассовое жерло, спросил:

— Джин, слышишь меня хорошо?

И посмотрел вопросительно, выжидательно на коричневую коробку, словно она и есть Джин Лопвитц, только заколдованный, как в сказках бывают принцы, заколдованные в лягушек. Пластмассовая «лягушка» сначала ничего не ответила. И вдруг произнесла:

— Да, я тебя отлично слышу, Арни. Тут сейчас крик был большой. — Голос Лопвитца звучал словно из водосточной трубы, но вполне разборчиво.

— Ты где находишься, Джин?

— На крикетном матче, — и менее внятно, в сторону:

— Эй, как, вы говорили, у вас это место называется? — По-видимому, его окружали какие-то люди. — А, да. Тоттнем-парк. Сижу вроде как на такой террасе.

— А кто играет? — спросил Парч с улыбкой, которая должна была показать пластмассовой «лягушке», что вопрос этот задан в шутку.

— К черту подробности, Арни. Откуда мне знать? Какие-то очень приличные молодые джентльмены в толстых свитерах и белых фланелевых брюках, вот все, что я могу сказать.

В конференц-зале этот остроумный ответ встретили одобрительным смехом, у Шермана губы тоже сами собой слегка растянулись в обязательную усмешку. Он посмотрел вокруг. Все ухмылялись, посмеивались, обращаясь к пластмассовой коробке, один Роли картинно закатил глаза к потолку. А потом наклонился к Шерману и громким шепотом сказал:

— Смотри, как эти болваны скалятся, верно, думают, что коробочка-то с глазами.

Шерман не нашел в этом ничего остроумного, поскольку и сам скалился вместе с остальными. Как бы преданный заместитель Лопвитца Парч не подумал, будто он с Роли заодно и тоже потешается над главным.

— Итак, мы здесь все в сборе, Джин, — сказал коробке Парч. — И сейчас я попрошу Джорджа доложить тебе, как обстоит дело с аукционом на текущий момент.

Он кивнул Джорджу Коннору, отошел и сел на свое прежнее место, а Коннор поднялся с кресла, приблизился к адамовскому комоду, устремил взгляд на коричневую коробку и произнес:

— Джин? Говорит Джордж.

— Да-да, здорово, Джордж, — отозвалась пластмассовая «лягушка». — Валяй, я слушаю.

— Докладываю ситуацию, Джин. — Коннор вытянулся перед антикварным комодом, не в силах отвести взор от коробки. — Положение благоприятное. Старые двадцатилетние идут по 8 процентов. Посредники заявляют, что новые пойдут по 8,05, но наше мнение: они хитрят. Мы считаем, что реализуем их по 8. Мое предложение: будем повышать от 8,01; 8,02; 8,03, предельно — 8,04. Я иду на 60 процентов от всего выпуска. — Что в переводе означало: он готов купить 6 миллиардов облигаций из предлагаемого на аукцион 10-миллиардного займа с ожиданием прибыли в 2/32, то есть 6,25 цента на каждую сотню долларов. Это называлось — «два пункта».

Шерман не удержался и опять посмотрел на Роли. У того на лице застыла язвительная полуулыбка, взгляд направлен на несколько градусов правее адамовского комода в направлении верфей Хобокена за окном. Своим видом Роли оказывал на Шермана действие, как выплеснутый в лицо стакан холодной воды. Шерман еще больше разозлился. Понятно, что Роли сейчас думает: мол, этот нахальный выскочка Лопвитц сидит на трибуне английского крикет-клуба и одновременно проводит в Нью-Йорке совещание на тему, следует ли фирме выложить два, или четыре, или даже шесть миллиардов на покупку облигаций государственного займа, который будет выпущен через три часа. Конечно, это игра на публику, и весь крикет-клуб почтительно внимает тому, как его решающее слово взмывает в эмпиреи, к спутнику связи, и оттуда, отраженное, падает на Уолл-стрит. Ну и что? Насмешничать легко. Но ведь Лопвитц действительно настоящий Властитель Вселенной. Ему сейчас сорок пять. Дай бог того же и Шерману через шесть лет. Стоять одной ногой по ту сторону Атлантики, другой — по эту... и ворочать миллиардами! А Роли пускай кривит нос... и впадает в ничтожество... Только подумать, сколько Лопвитц уже огреб, сколько он зашибает каждый год в одном «Пирс-и-Пирсе»... По меньшей мере, 25 миллионов! И какими благами пользуется в жизни! Тут Шерман, в первую голову, имеет в виду молодую жену Лопвитца, Белоснежку, как прозвал ее Роли. Волосы черные как вороново крыло, губы красные как кровь и кожа белая как снег... У Лопвитца она — четвертая жена, француженка, кажется, даже какая-то графиня, лет двадцати пяти самое большее, и говорит, как Катрин Денёв в рекламном клипе про пенное мыло для ванны. Да, это женщина... Шерман познакомился с ней на приеме у Питерсонов. Убеждая его в чем-то, она положила ладонь ему на локоть — и не отняла, а надавила и заглянула прямо в глаза, близко-близко придвинув лицо! Игривое молодое животное. Лопвитц получил, что хотел. Хотел иметь женой игривое молодое животное с губами красными как кровь и кожей белой как снег — и имеет. Что сталось с тремя предыдущими супругами Юджина Лопвитца, никто ему не рассказывал. Когда достигаешь таких высот, как Лопвитц, это уже не важно.

— Да, пожалуй, мысль неплоха, Джордж, — произнесла пластмассовая «лягушка-квакушка». — А что скажет Шерман? Шерман, ты меня слышишь?

— Привет, Джин, — откликнулся Шерман, вставая с кресла в стиле Георга II. Обращенный к пластмассовой коробке, его голос, даже на его собственный слух, прозвучал странновато. Не отваживаясь взглянуть на Роли, он приблизился к адамовскому комоду и подобострастно воззрился на аппарат.

— Джин, все мои клиенты называют 8,05. У меня такое чувство, что они на нашей стороне. Рынок в нашу пользу. Можно предлагать процент выше заказчика.

— О'кей, — сказала «лягушка». — Только смотрите не превысьте лимит торгово-операционных расходов. А то как бы еще Саломон или кто другой не вылез без прикрытия.

Шерман про себя подивился лягушачьей мудрости.

Из телефона донесся придушенный рев. Затем голос Лопвитца пояснил:

— Тут сейчас один как заедет по мячу!.. Но у них мяч какой-то непрыгучий. Ну, это так не объяснишь, надо видеть, — неопределенно заключил шеф. — Да, так вот, Джордж, Джордж, ты меня слышишь?

Коннор встрепенулся, вскочил с кресла, торопливо пробрался к адамовскому комоду.

— Да, я тебя слышу, Джин.

— Я хотел сказать, если вас тянет сегодня хватануть побольше, валяйте. Мне кажется, дело верное.

И все. Решение принято.

За сорок пять секунд до закрытия аукциона, а оно было назначено на час пополудни, Джордж Коннор, сидя в операционном зале, продиктовал по телефону представителю «Пирс-и-Пирса» в здании Федерального казначейства, где физически происходил аукцион, окончательные повышенные предложения. За каждые сто долларов облигаций по номиналу покупщик предлагал 99,62643 доллара. В час с секундами пополудни «Пирс-и-Пирс», как и было задумано, стал владельцем двадцатилетнего казначейского займа на номинальную сумму в 6 миллиардов. В распоряжении отдела реализации ценных бумаг оставалось четыре часа на то, чтобы создать благоприятный рынок сбыта. Атаку возглавил Вик Скейзи за своим рабочим столом в операционном зале, продавая облигации брокерским фирмам по телефону. Шерман и Роли продавали облигации страховым компаниям и сберегательным банкам — тоже по телефону. К двум часам слитный рев в операционном зале с ценными бумагами, порожденный больше страхом, чем алчностью, приобрел небывалую мощь. Каждый оператор орал благим матом, и проливал реки пота, и бранился черными словами, и вгрызался в свой электронный бублик.

К пяти часам было продано 40% — 2,4 миллиарда от 6 миллиардов приобретенного номинала по средней цене 99,75062 доллара за 100 долларов облигаций, то есть с доходом не в два, а в четыре пункта. Четыре пункта — это означало 12,5 цента с каждой сотни. Четыре пункта! Для того, кто в конечном итоге приобретет облигации, будь то отдельный человек, корпорация или учреждение, эта стотысячная дробь была неощутима. Но четыре пункта для «Пирс-и-Пирса» составляли почти три миллиона чистого дохода за половину рабочего дня. И это еще не конец. Рынок держался и проявлял тенденцию к росту. За предстоящую неделю, реализуя оставшиеся 3,6 миллиарда облигаций, они вполне могут получить еще от 5 до 10 миллионов долларов дохода. Вот что такое четыре пункта!

К пяти часам Шерман парил в адреналиновой высоте. Ведь он — частица той могущественной силы, которую представляет собой фирма «Пирс-и-Пирс». Он — один из Властителей Вселенной. С какой захватывающей отвагой была проведена вся операция! Рискнуть шестью миллиардами в расчете на два пункта, то есть на прибыль в шесть с четвертью центов с каждых 100 долларов, и получить в результате четыре пункта — четыре пункта! Какая смелость! Какое бесстрашие! Есть ли на земле власть упоительнее? Пусть Лопвитц сколько влезет смотрит крикетные матчи — на здоровье! Пусть оборачивается пластмассовой «лягушкой». Властитель Вселенной!.. Исполнен отваги!.. Ощущение собственной доблести разливалось по телу Шермана, бежало по лимфатическим путям, разгоралось в паху. «Пирс-и-Пирс» — это мощь, и он, Шерман, подключен к этой мощи, она бежит, гудя и накаляясь, у него в жилах.

Джуди... О ней он не вспоминал уже несколько часов. Ну что такое один какой-то телефонный звонок, пусть и неудачный, на страницах приходно-расходной книги «Пирс-и-Пирса»? Пятидесятый этаж предназначен для тех, кто бесстрашно берет от жизни все, что хочет. И видит бог, не так уж он много и хочет в сравнении с тем, что полагается ему как Властителю Вселенной. Только порезвиться немного, когда придет охота, предаться простым удовольствиям, которые причитаются мужественному воину.

А она-то кто такая, чтобы так его мучить?

Если женщина средних лет желает, чтобы ее содержал и сопровождал Властитель Вселенной, пусть не скупится, не жалеет для него драгоценную монету, которую он заслужил, — младой красы и сочной плоти упоенья...

И вообще, разве это правильно? Неизвестно почему Джуди всегда смотрела на него сверху вниз — а с каких таких высот? Подумаешь, дочь профессора Миллера, Э. Рональда Миллера из университета в Тервиллиджере, штат Висконсин, грузного, дурно одетого профессора Миллера, прославившегося за всю жизнь разве что одной нашумевшей (Шерман даже читал) статьей в журнале «Эспектс» за 1955 год, в которой довольно кисло нападал на своего земляка, сенатора от Висконсина Джозефа Маккарти. И однако же тогда, в Гринич-Виллидж, Шерман признавал ее превосходство. Он с удовольствием говорил ей, что хотя и работает на Уолл-стрит, но душой свободен и на самом деле это Уолл-стрит работает на него. И радовался, когда Джуди со своих высот одобряла его пробуждающуюся сознательность. Она внушала ему, что, в отличие от ее отца, его отец, Джон Кэмпбелл Мак-Кой, Лев «Даннинг-Спонджета», — скорее все же обыватель, высококлассный хранитель чужих капиталов. Почему, собственно, это было для Шермана так важно, он никогда не задумывался, его интерес к психоанализу, изначально вполне умеренный, в одночасье совсем угас в Йейле, когда Роли Торп как-то назвал фрейдизм «еврейской наукой». (Именно такое отношение тревожило и сердило самого Фрейда еще за семьдесят пять лет до того.) Впрочем, все это принадлежит прошлому — детству, проведенному на Семьдесят третьей улице Ист-Сайда, и юности в Гринич-Виллидж. Теперь другая эра. На Уолл-стрит — новая жизнь. А Джуди — это пережиток его детства... Но она живет, стареет... становится тощей, высушенной... очень приятной дамой.

Шерман откинулся на спинку вращающегося кресла и оглядывал зал операций с ценными бумагами. По экранам телевизоров все так же бегут зеленые фосфоресцирующие цепочки знаков, но гул поубавился, стал больше похож на гомон в спортивной раздевалке. У кресла Вика Скейзи стоит, руки в карманах, Джордж Коннор и непринужденно болтает, просто так. Вик выгнул спину, повел плечами, сейчас зевнет. Вон, отвалившись от стола, разговаривает по телефону Роли, а сам ухмыляется и поглаживает плешивую макушку. Воины-победители после битвы... Властители Вселенной...

А у нее хватает наглости причинять ему страдание из-за какого-то телефонного звонка!

4