Geum.ru

Откровения Иоанна Богослова (Апокалипсис) книга

Вид материалаКнига
Подобный материал:
1   ...   21   22   23   24   25   26   27   28   ...   34

Все как-то очень быстро надрались. "Да! О, да!" - знакомо доносилось с дальнего конца стола. Чачуа, нависнув шевелящимся носом над ослепительным декольте Дольфюсихи, говорил, не умолкая ни на секунду. Дольфюсиха изнеможенно гукала, игриво отшатывалась от него и широченной своею спиной наваливалась на Отто. Отто уже два раза уронил вилку. Под боком у Андрея Дольфюс, оставив наконец в покое канализацию, не к месту и не ко времени впал в служебный энтузиазм и напропалую выдавал государственные тайны. "Автономия! - угрожающе бубнил он. - Ключ к ан... авн... автономии - хлорелла!.. Великая Стройка?.. Не смешите меня. Какие, к дьяволу, дирижабли? Хлорелла!" "Советник, советник, - урезонивал его Андрей. - Ради бога! Это совершенно необязательно знать всем. Расскажите мне лучше, как обстоят дела с лабораторным корпусом..." Прислуга уносила грязные тарелки и приносила чистые. Закуски уже смели, было подано мясо по-бургундски.

- Я поднимаю этот маленький-маленький бокал!..

- Да, о да!

- Гадкий мальчишка! Да как же можно вас не любить?..

- Изя, отстань от полковника! Полковник, хотите я сяду рядом с вами?

- Четырнадцать кубометров хлореллы - это ноль... Автономия!

- Виски, советник?

- Бл'рю вас, советник!

В разгар веселья в столовой вдруг обнаружился румяный Паркер. "Господин президент просит извинить, - доложил он. - Срочное совещание. Он передает горячий привет госпоже и господину Ворониным, а равно и всем их гостям..." Паркера заставили выпить водки - для этого понадобился всесокрушающий Чачуа. Был произнесен тост за президента и за успех всех его начинаний. Стало немного тише, уже был подан кофе с мороженым и с ликерами. Отто Фрижа слезливо жаловался на любовные неудачи. Дольфюсиха рассказывала Чачуа про милый Кенигсберг, на что Чачуа кивал носом и страстно приговаривал: "А как же! Помню... Генерал Черняховский... Пять суток пушками ломали..." Паркер исчез, за окнами было уже темно. Дольфюс жадно пил кофе и развивал перед Андреем фантасмагорические проекты реконструкции северных кварталов. Полковник рассказывал Изе: "...ему дали десять суток за хулиганство и десять лет каторжных работ за разглашение государственной и военной тайны". Изя брызгал, булькал и отвечал: "Да это же старье, Сент-Джеймс! У нас это еще про Хрущева рассказывали!.." "Опять политика!" - обиженно кричала Сельма. Она все-таки втиснулась между Изей и полковником, и старый воин по-отечески гладил ее коленку.

Андрею вдруг стало грустно. Он извинился в пустоту, встал и на онемевших ногах прошел в свой кабинет. Там он уселся на подоконнике, закурил и стал смотреть в сад.

В саду было черным-черно, сквозь черную листву сиреневых кустов ярко светились окна соседнего коттеджа. Ночь была теплая, в траве шевелились светлячки. А завтра что? - подумал Андрей. Ну, схожу я в эту экспедицию, ну, разведаю... оружия притащу оттуда кучу, разберу, повешу... а дальше что?

В столовой галдели. "А вы знаете, полковник? - орал Изя. - Союзное командование предлагает за голову Чапаева двадцать тысяч!.." И Андрей сразу вспомнил продолжение: "Союзное командование, ваше превосходительство, могло бы дать и больше. Ведь за ними Гурьев, а в Гурьеве - нефть. Хе-хе-хе". "...Чапаев? - спрашивал полковник. - А, это ваш кавалерист. Но его же, кажется, расстреляли?.." Сельма вдруг затянула высоким голосом: "А на утро Катю... будила е ма-а-ать... Ставай, ставай, Катя. Корабли стоять..." Но ее тут же перебил бархатный рев Чачуа: "Я принес тебе цветы... Ах, какие чудные цветы!.. У меня ты те цветы не взяла... Почему не взяла?.."

Андрей закрыл глаза и вдруг с необычайно острой тоской вспомнил про дядю Юру. И Вана нет за столом, и дяди Юры нет... Ну на кой ляд, спрашивается, мне этот Дольфюс?.. Призраки окружили его.

На кушетке сидел Дональд в своей потрепанной техасской шляпе. Он положил ногу на ногу и обхватил острое колено крепко сцепленными пальцами. Уходя не грусти, приходя не радуйся... А за стол уселся Кэнси в старой полицейской форме - упер локоть в стол и положил подбородок на кулак. Он смотрел на Андрея без осуждения, но и теплоты не было в этом взгляде. А дядя Юра похлопывал Вана по спине и приговаривал: "Ничего, Ваня, не горюй, мы тебя министром сделаем, в "Победе" ездить будешь..." И знакомо, нестерпимо щемяще запахло махоркой, здоровым потом и самогоном. Андрей с трудом перевел дух, потер онемевшие щеки и снова стал глядеть в сад.

В саду стояло Здание.

Оно стояло прочно и естественно среди деревьев, словно оно было здесь давно, всегда, и намерено простоять до окончания веков - красное, кирпичное, четырехэтажное - и как тогда, окна нижнего этажа были забраны ставнями, а крыша была закрыта оцинкованной жестью, к двери вело крыльцо из четырех каменных ступенек, а рядом с единственной трубой торчала странная крестовидная антенна. Но теперь все окна его были темны, и ставен на нижнем этаже кое-где не хватало, а стекла были грязные, с потеками, с трещинами, кое-где заменены фанерными покоробленными щитами, а кое-где заклеены крест-накрест полосками бумаги. И не было больше торжественной и мрачной музыки - от Здания невидимым туманом ползла тяжелая ватная тишина.

Не размышляя ни секунды, Андрей перекинул ноги через подоконник и спрыгнул в сад, в мягкую густую траву. Он пошел к Зданию, распугивая светлячков, все глубже зарываясь в мертвую тишину, не спуская глаз со знакомой медной ручки на дубовой двери, только теперь эта ручка была тусклая и покрыта зеленоватыми пятнами.

Он поднялся на крыльцо и оглянулся. В ярко освещенных окнах столовой весело прыгали, ломаясь причудливо, человеческие тени, слабо доносилась плясовая музыка и почему-то опять звон ложей и вилок. Он махнул на все это рукой, отвернулся и взялся за влажную резную медь. В прихожей было теперь полутемно, сыро и затхло, разлапистая вешалка торчала в углу, голая, как мертвое высохшее дерево. На мраморной лестнице не было ковра, и не было металлических прутьев - остались только позеленевшие кольца, старые пожелтевшие окурки да какой-то неопределенный мусор на ступенях. Тяжело ступая и ничего не слыша, кроме своих шагов и своего дыхания, Андрей медленно поднялся на верхнюю площадку.

Из давно погасшего камина несло застарелой гарью и аммиаком, что-то едва слышно копошилось там, шуршало и топотало. В огромном зале было все так же холодно, дуло по ногам, черные пыльные тряпки свисали с невидимого потолка, мраморные стены темнели неопрятными подозрительными пятнами и блестели потеками сырости, золото и пурпур с них осыпались, а горделиво-скромные бюсты - гипсовые, мраморные, бронзовые, золотые - слепо и скорбно глядели из ниш сквозь клочья пыльной паутины. Паркет под ногами трещал и подавался при каждом шаге, на замусоренном полу лежали лунные квадраты, а впереди уходила вглубь и вдаль какая-то галерея, в которой Андрей никогда раньше не бывал. И вдруг целая стая крыс выскочила у него из-под ног, с писком и топотаньем пронеслось по галерее и исчезла в темноте.

Где же все они? - беспорядочно думал Андрей, бродя по галерее. Что с ними сталось? - думал он, опускаясь в затхлые недра по гремящим железным лестницам. Как же все это произошло? - думал он, переходя из комнаты в комнату, а под ногами его хрустела осыпавшаяся штукатурка, скрипело битое стекло, чавкала заросшая пушистыми холмиками плесени грязь... и сладковато пахло разложением, и где-то тикала, падая капля за каплей, вода, и на ободранных стенах чернели огромные, в мощных рамах картины, на которых ничего нельзя было разобрать...

Теперь здесь всегда так будет, думал Андрей. Что-то я сделал такое, что-то мы все сделали такое, что теперь здесь так будет всегда. Оно больше не сдвинется с места, оно навсегда останется здесь, оно будет гнить и разрушаться, как обыкновенный дряхлый дом, и в конце концов его разобьют чугунными бабами, мусор сожгут, а горелые кирпичи вывезут на свалку... Ведь ни одного же голоса! И вообще ни одного звука, только крысы в отчаянии пищат по углам...

Он увидел огромный шведский шкаф со шторной дверью и вдруг вспомнил, что точно такой же шкаф стоит у него в маленькой комнатушке - шесть квадратных метров, единственное окно во двор-колодец, рядом - кухня. На шкафу полно старых газет, свернутых в рулоны плакатов, которые до войны коллекционировал отец, и еще какого-то лежалого бумажного хлама... и когда огромной крысе мышеловкой раздробило морду, она как-то ухитрилась забраться за этот шкаф и долго там шуршала и копошилась, и каждую ночь Андрей боялся, что она свалится ему на голову, а однажды взял бинокль и издали, с подоконника, посмотрел, что там делается, среди бумаги. Он увидел - или ему показалось, что он увидел? - торчащие уши, серую голову и страшный, блестящий, словно лакированный, пузырь вместо морды. Это было так жутко, что он выскочил из своей комнаты и некоторое время сидел в коридоре на сундуке, чувствуя слабость и тошноту внутри. Он был один в квартире, ему некого было стесняться, но ему было стыдно за свой страх, и в конце концов он поднялся, пошел в большую комнату и там завел на патефоне "Рио-риту"... А еще через несколько дней в его комнатушке появился сладковатый тошнотный запах, такой же, как здесь...

В глубоком, как колодец, сводчатом помещении странно и неожиданно отсвечивал рядами свинцовых труб огромный орган, давно уже мертвый, остывший, немой, как заброшенное кладбище музыки. А около органа, рядом с креслом органиста, лежал, скрючившись, человечек, закутанный в драный ковер, и в головах у него поблескивала пустая бутылка из-под водки. Андрей понял, что все действительно кончено, и торопливо пошел к выходу.

Спустившись с крыльца в свой сад, он увидел Изю. Изя был непривычно пьяный и весь какой-то особенно растерзанный и взлохмаченный. Он стоял, покачиваясь, держась одной рукой за ствол яблони, и смотрел на Здание. В сумраке блестели его зубы, обнаженные застывшей улыбкой.

- Все, - сказал ему Андрей. - Конец.

- Бред взбудораженной совести! - произнес Изя невнятно.

- Одни крысы бегают, - сказал Андрей. - Гниль.

- Бред взбудораженной совести... - повторил Изя и хихикнул.


µЧасть пятая. Разрыв непрерывности§


Преодолев спазм, Андрей проглотил последнюю ложку размазни, с отвращением оттолкнул манерку и потянулся за кружкой. Чай был еще горячий. Андрей взял кружку в ладони и принялся отхлебывать маленькими глотками, уставясь в шипящий огонек бензиновой лампы. Чай был необычайно крепкий, перестоявшийся, от него разило веником, и был у него еще какой-то привкус

- то ли от этой гнусной воды, которую они набрали на восемьсот двадцатом километре, то ли Кехада опять подсыпал всему командному составу своей дряни от поноса. А может быть, просто кружку плохо отмыли - была она сегодня какая-то особенно сальная и липкая.

За окном внизу побрякивали котелками солдаты. Остряк Тевосян отмочил что-то насчет Мымры, солдаты заржали было, но тут сержант Фогель заорал вдруг прусским голосом: "Вы на пост идете или к бабе под одеяло, вы, земноводное! Почему босиком? Где ваша обувь, троглодит?" Угрюмый голос отозвался в том смысле, что ноги, мол, стерты до мяса, а местами и до костей. "Закройте пасть, корова крытая! Немедленно обуться и на пост! Живо!.."

Андрей с наслаждением пошевелил под столом пальцами босых ног. Ноги уже слегка отдышались на прохладном паркете. Холодной воды бы полный таз... Ноги бы туда... Он заглянул в кружку. Чаю оставалось еще до половины, и Андрей, мысленно пославши все к чертовой матери, неожиданно для самого себя вылакал остаток в три огромных сладострастных глотка. В животе сразу же заурчало. Некоторое время Андрей опасливо прислушивался к тому, что там происходит, потом отставил кружку, вытер рот тыльной стороной ладони и посмотрел на железный ящик с документами. Рапорты надо бы вчерашние достать. Неохота. Успею. Сейчас бы лечь, вытянуться во всю длину, курткой прикрыться и завести глаза минуток этак на шестьсот...

За окном внезапно и неистово затрещал двигатель трактора. Задребезжали остатки стекол в окнах, рядом с лампой упал с потолка кусок штукатурки. Пустая кружка, мелко подрагивая, поползла к краю стола. Андрей, весь сморщившись, поднялся, прошлепал босыми ногами к окну и выглянул.

В лицо пахнуло жаром не успевшей остыть улицы, едкой гарью выхлопов, тошной вонью разогретого масла. В пыльном свете подвижной фары бородатые люди, рассевшись прямо на мостовой, лениво ковырялись ложками в манерках и котелках. Все они были босы, и почти все разделись до пояса. Потные белые тела лоснились, а лица казались черными, и кисти рук были черные, словно все они были в перчатках. Андрей вдруг обнаружил, что никого из них не узнает. Стадо незнакомых голых обезьян... В круг света вступил сержант Фогель с громадным алюминиевым чайником в руке, и обезьяны сейчас же зашевелились, заволновались, заерзали и потянули к чайнику свои кружки. Отталкивая кружки свободной рукой, сержант принялся орать, но за треском двигателя его было почти не слышно.

Андрей вернулся за стол, рывком откинул крышку ящика и извлек журнал и вчерашние рапорты. На стол с потолка упал еще один кусок штукатурки. Андрей посмотрел наверх. Комната была высоченная - метра четыре, а то в все пять. Лепной потолок местами осыпался, и видна была дранка, наводящая на сладостные воспоминания о домашних пирогах с повидлом, которые подавались к огромному количеству прекрасно заваренного, прозрачного, в прозрачных тонкостенных стаканах, чая. С лимоном. Или можно было просто взять пустой стакан и набрать на кухне сколько угодно чистой холодной воды...

Андрей мотнул головой, снова поднялся и наискосок через всю комнату прошел к огромному книжному шкафу. Стекол в дверцах не было, и книг тоже не было - были пустые пыльные полки. Андрей уже знал это, но все-таки еще раз осмотрел их и даже пошарил рукой в темных углах.

Комната, надо сказать, сохранилась неплохо. Были в ней два вполне приличных кресла и еще одно с продранным сиденьем - когда-то роскошное, обитое тисненой кожей. У стены напротив окна выстроились рядком несколько стульев, и стоял посередине комнаты столик на коротких ножках, и на столике - хрустальная вазочка с какой-то черной засохшей дрянью внутри. Обои отстали от стен, а местами и совсем отвалились, паркет рассохся и вспучился, но все-таки комната была в очень приличном состоянии - совсем недавно здесь еще жили, лет десять тому назад, не больше.

Впервые после пятисотого километра Андрей видел настолько хорошо сохранившийся дом. После многих километров выгоревших дотла кварталов, превратившихся в черную обугленную пустыню; после многих километров сплошных руин, поросших бурой колючкой, среди которых нелепо возвышались дрожащие от ветхости пустые многоэтажные коробки с давно уже обрушившимися перекрытиями; после многих и многих километров пустырей, усаженных сгнившими срубами без крыш, где весь уступ просматривался с дороги от Желтой стены на востоке и до края обрыва на западе - после всего этого здесь снова начинались почти целые кварталы, выложенная булыжником дорога, и может быть, где-то здесь были люди - во всяком случае, полковник приказал удвоить караулы.

Интересно, как там полковник. Старик что-то сдал за последнее время. Впрочем, за последнее время все сдали. Очень кстати, что именно сейчас, впервые за двенадцать суток, ночевка будет под крышей, а не под голым небом. Воду бы здесь найти - можно было бы сделать большой привал. Только воды здесь, кажется, снова не будет. Во всяком случае, Изя говорят, что на воду здесь рассчитывать не стоит. Во всем этом стаде только от Изи да от полковника и есть толк...

В дверь постучали, еле слышно за треском двигателя. Андрей поспешно вернулся на место, накинул куртку и, раскрывая журнал, гаркнул:

- Да!

Это был всего лишь Даган - сухой, старый, под стать своему полковнику, гладко выбритый, опрятный, застегнутый на все пуговицы.

- Разрешите прибрать, сэр? - прокричал он.

Андрей кивнул. Господи, подумал. Это же сколько сил надо потратить, чтобы так соблюдать себя в этом кабаке... А ведь он не офицер, он даже не сержант - всего-навсего денщик. Холуй.

- Как там полковник? - спросил он.

- Виноват, сэр! - Даган с грязной посудой в руках замер, повернув к Андрею длинное хрящеватое ухо.

- Как себя чувствует полковник?! - заорал Андрей, и в ту же самую секунду двигатель за окном замолчал.

- Полковник пьет чай! - заорал Даган в наступившей тишине и сейчас же сконфуженно добавил, понизив голос: - Виноват, сэр. Полковник чувствует себя удовлетворительно. Поужинал и теперь пьет чай.

Андрей рассеянно кивнул и перебросил несколько страниц журнала.

- Будут какие-нибудь приказания, сэр? - осведомился Даган.

- Нет, спасибо, - сказал Андрей.

Когда Даган вышел, Андрей взялся, наконец, за вчерашние рапорты. Вчера он так ничего я не записал. Его так несло, что он едва досидел до конца вечернего рапорта, а потом маялся полночи - торчал на корточках посреди дороги голым гузном в сторону лагеря, напряженно вглядываясь и вслушиваясь в ночной мрак, с пистолетом в одной руке и с фонариком в другой.

"День 28-й", - вывел он на чистой странице и подчеркнул написанное двумя жирными линиями. Затем он взял рапорт Кехады.

"Пройдено 28 км, - записал он. - Высота солнца 63 51' 13". 2 (979-й км). Средняя температура: в тени +23 "С, на солнце +31 "С. Ветер 2.5 м/сек, влажность 0.42. Гравитация 0.998. Проводилось бурение - 979-й, 981-й, 986-й км. Воды нет. Расход топлива..."

Он взял рапорт Эллизауэра, захватанный испачканными пальцами, и долго разбирал куриный почерк.

"Расход топлива 1.32 нормы. Остаток на конец 28-го дня - 3200 кг. Состояние двигателей: N 1 - удовлетворительное; N 2 - изношены пальцы и что-то с цилиндрами..."

Что именно случилось с цилиндрами, Андрей так и не разобрал, хотя подносил листок к самому огню лампы.

"Состояние личного состава: физическое состояние - почти у всех потертости ног, не прекращается поголовный понос, у Пермяка и Палотти усиливается сыпь на плечах. Особых происшествий не произошло. Дважды показывались акульи волки, отогнаны выстрелами. Расход боепитания 12 патронов. Расход воды 40 л. Остаток на конец 28-го дня 1100 кг. Расход продовольствия 20 норм. Остаток на конец 28-то дня 730 норм..."

За окном пронзительно заверещала Мымра, густо заржали прокуренные глотки. Андрей поднял голову, прислушиваясь. А, черт его знает, подумал он. Может, это и неплохо, что она с нами увязалась. Все-таки какое ни есть для ребят развлечение... Драться вот только из-за нее что-то стали последнее время.

В дверь опять постучали.

- Войдите, - сказал Андрей недовольно.

Вошел сержант Фогель - громадный, красномордый, с широкими черными пятнами пота, расплывшимися на-под мышек френча.

- Сержант Фогель просит разрешения обратиться к господину советнику! - гаркнул он, прижав ладони к бедрам и растопырив локти.

- Слушаю вас, сержант, - сказал Андрей.

Сержант покосился на окно.

- Прошу разрешения говорить конфиденциально, - сказал он, понизив голос.

Это что-то новенькое, подумал Андрей с неприятным ощущением.

- Проходите, садитесь, - сказал он.

Сержант на цыпочках приблизился к столу, присел на краешек кресла и нагнулся к Андрею.

- Люди не хотят идти дальше, - произнес он вполголоса.

Андрей откинулся на спинку стула. Так. Вот, значит, до чего дожили... Прелестно... Поздравляю, господин советник...

- Что значит - не хотят? - сказал он. - Кто их спрашивает?

- Измотаны, господин советник, - сказал Фогель доверительно. - Курево кончается, поносы замучили. А главное - боятся. Страшно, господин советник.

Андрей молча смотрел на него. Надо было что-то делать. Срочно. Немедленно. Но он не знал, что именно.

- Одиннадцать дней идем по безлюдью, господин советник, - продолжал Фогель почти шепотом. - Господин советник помнит, как нас предупреждали, что будет тринадцать дней безлюдья, а потом - всем конец. Два дня всего осталось, господин советник...

Андрей облизал губы.

- Сержант, - сказал он. - Стыдно. Старый вояка, а верите бабьим слухам. Не ожидал!

Фогель криво ухмыльнулся, двинув огромной нижней челюстью.

- Никак нет, господин советник. Меня не испугаешь. Будь у меня там, - он ткнул большим корявым пальцем за окно, - будь у меня там одни немцы или хотя бы япошки, такого разговора у нас бы не было, господин советник. Но у меня там сброд. Итальяшки, армяне какие-то...

- Отставить, сержант! - возвысив голос, сказал Андрей. - Стыдно. Устава не знаете! Почему обращаетесь не по команде? Что за распущенность, сержант? Встать!

Фогель тяжело поднялся и принял стойку "смирно".

- Сядьте, - сказал Андрей, выдержав паузу.

Фогель так же тяжело сел, и некоторое время они молчали.

- Почему обратились ко мне, а не к полковнику?

- Виноват, господин советник. Я обращался к господину полковнику. Вчера.

- Ну и что?

Фогель замялся и отвел глаза.

- Господину полковнику было не угодно принять мое донесение к сведению, господин советник.

Андрей усмехнулся.

- Вот именно! Какой же вы, к чертовой матери, сержант, если не умеете держать своих людей в порядке? Страшно им, видите ли! Дети малые... Они вас должны бояться, сержант! - заорал он. - Вас! А не тринадцатого дня!

- Если бы это были немцы... - снова начал Фогель угрюмо.

- Это что же такое? - вкрадчиво сказал Андрей. - Я, начальник экспедиции, должен учить вас, как распоследнего сопляка, что надо делать, когда подчиненные бунтуют? Стыдно, Фогель! Если не знаете, почитайте устав. Насколько мне известно, там все это предусмотрено.

Фогель опять ухмыльнулся, двинув нижней челюстью. По-видимому, в уставе такие случаи, все-таки, не предусматривались.

- Я был о вас лучшего мнения, Фогель, - резко сказал Андрей. - Гораздо лучшего! Зарубите себе на носу, хотят ваши люди идти или не хотят