Владимир Джапаридзе

Вид материала

Документы

Содержание Молодые это те, бойцовым рядам поределым А сами Вы? Вы родом гунн из дикарей

Подобный материал:

• Конкурс "Знай и люби родной Владимир" «владимир и владимирцы в великой отечественной, 41.68kb.
• Владимир Маканин. Голоса, 855.51kb.
• В. И. Вернадский – книги и статьи Вернадский, Владимир Иванович. Дневники, 77.32kb.
• Константинов Владимир Андреевич, 59.72kb.
• Г. С. Батыгин лекции по методологии социологических исследований учебник, 4007.03kb.
• Г. С. Батыгин лекции по методологии социологических исследований учебник, 2024.49kb.
• Г. С. Батыгин лекции по методологии социологических исследований учебник, 3965.19kb.
• Владимир Семенович Моложавенко, 1169.5kb.
• Центра Владимир Якунин, иконографический образ святого князя митрополит Ташкентский, 24.16kb.
• Солоников Игорь Витальевич Руководитель Ярославльстата Ваганов Владимир Александрович, 304.73kb.

Владимир Джапаридзе

Воспоминания о семье Маяковских

Мое небольшое воспоминание о своем прошлом, связанное со встречами с семьей Маяковских, может быть будет выглядеть лишь как силуэт или легкая тень далекой старины, ибо многое забыто и, если не совсем покрылось туманом забвения, то и не сохранилось в «нетронутом виде», а тем более во всех его деталях.

Но желание быть правдивым свидетелем, хотя бы некоторых отдельных фактов из уходяшего в забвение прошлого, настолько сильно, что настоя­тельно диктует вспомнить старое хотя бы потому, что отдельные моменты пере­жи­того все еще крепко живут в памяти и запечатлелись со всей яркостью недавних событий.

И мне приятно иногда обращать к ним свой мысленный взор, ибо «во тьме житейского ненастья, в часы раздумья и труда я вспоминаю их как счастье».

Это было еще на заре девятисотых годов. Наша семья жила в Кутаиси, где мой отец Малакий Несторович Джапаридзе работал преподавателем в город­ском училише, а мы его пятеро детей учились: старшие, т.е. я с братом близнецом в реальном училише, а младшие в классической гимназии.

Городское училише находилось в части города, расположенной на правом берегу Риони и квартировали мы недалеко от училища. Идя в школу или возвращаясь оттуда, мы часто встречали по дороге детей Маяковских маленького Володю и его старшую сестру Олю, которые жили на Гегутской улице недалеко от нас. Из моих младших братьев Александр, ровестник Володи, был в одном классе с ним, хотя на фотографии группы гимназистов первого класса, снятого в 1903 году, моего брата нет. Для выяснения этого обстоятельства я обратился к проживаюшему в Москве однокласснику В.В.Ма­­я­­­­­ков­ского и, одновременно, товарищу моих младших братьев по той же гимназии Г.Н.Бежанеишвили, который ответил, что они были хотя и в одном классе, но в разных группах, или, как тогда говорили, в параллельных классах. Он помнит, что Александр с Валерианом (мои братья), приехав в Москву в университет (1913-1914г.г.) ходили вместе с ним в гости к своему бывшему однокласснику по кутаисской гимназии Володе Маяковскому.

Маяковские ходили в школу всегда «ватагой» в обшестве своих сверст­ников в чистой и аккуратной форменной одежде гимназистов, носить которую в те времена было обязательно. Разговор у них был всегда шумный и оживленный, чаще на грузинском языке, и хоть мой брат Саша и был активным мальчуганом, но Володя Маяковский казался все же еще активнее и живее.

Я с моим братом Григорием были в те времена в старших классах, но ввиду того, что с младшими братьями у нас была одна дорога в школу, мы всегда шли вместе с ними, т.е. в обшестве детей Маяковских. На Белом мосту, который нам надо было переити, дети не выдерживали соблазна останавливались и сквозь перила смотрели на игру волн бурляшего Риони. А если это бывало летом, и мы возвращались из гимназии, то нас трудно было оторвать от интересного зрелиша горной реки, куда с перил моста прыгали искушенные пловцы с загорелыми под южным солнцем упругими и муску­листыми юношескими телами.

Володя Маяковский, помню, был крупнее своих сверстников и выделялся среди них своими большими умными глазами.

Знали мы и отца Маяковских. Это был рослый, богатырского сложения с очень симпатичным лицом лесничий, который по долгу своей службы жил в лесничестве недалеко от Кутаиси, но посещал семью довольно часто; здесь он дружил с соседями и, среди них, с моим отцом, обмениваясь с ними мыслями и последними сведениями из газет, которых в те времена сравнительно с теперешним обилием, было очень мало. А обмениваться им было чем, так как шла война с Японией и, как будто заодно с этим, чув­ствовалось какое-то глухое брожение в народе.

Впоследствии, когда мой отец узнал о несчастьи в семье Маяковских и гибели этого гиганта, обаятельного соседа по Кутаиси, от «пустякового була­вочного укола» как он говорил, помню, долго ходил печальный и рас­ска­зывая моей матери об этом прискорбном случае настоятельно ее предупре­ждал быть бдительной в семье даже к самым незначительным царапинам и порезам у детей, чтобы не случилось чего-либо подобного.

Отец мой и после не раз вспоминал погибшего друга, а приехав в 1910 году к нам детям в Москву с нашей матерью и четырехлетним братишкой Уча ныне Народным художником СССР, пожелал посетить семью Маяков­ских, но, в следствие независящих от него обстоятельств, этого не сумел.

Владимира Константиновича Маяковского в наших юношеских глазах очень возвышало и то обстоятельство, что он прекрасно говорил на грузин­ском языке, как учившийся в свое время в кутаисской гимназии, и был близок к народу, очень сердечно относясь, как утверждали все в один голос, к багдадским крестьянам.

В 1905 году, в связи с переводом нашего отца инспектором городского училища в Эриванскую губернию, мы - дети перешли на жительство в левобережный район, но Маяковских, брата и сестру, встречать приходилось все-же часто, т.к. Кутаиси в те времена был маленкий город с одноэтажными домами-особняками из белого камня, утопавшими кстати во фруктовых садах. Трудно было не встретить там знакомого. Почти ежедневно происхо­дили встречи то у городского сада, то у театра. Кинотеатра в то время еще не было.

Встречались мы с Маяковскими большею частью на демонстрациях уча­щих­ся, когда ученики и ученицы средних учебных заведений города, в том числе и мы реалисты, объявляли забастовку и часто выходили на улицы с пением революционных песен. Молодежь соединяла свои ряды с демон­стран­тами из женской гимназии, где выделялась Оля Маяковская. Ее высо­кую складную фигуру нельзя было не заметить. С шумным задором и с пени­ем «Марсельезы» девушки смело шли впереди, зажигая юношеские души рево­люционными песнями к городскому саду. Там нас поджидали демон­стран­ты из мужской гимназии, и среди них неизменно Володя Маяковский с моим братом Сашей впоследствии студентом Московского университета и работ­ником московской адвокатуры.

Помню, что Владимир Маяковский и тут не оставался незаметным и, не смотря на то, что был в младших классах, всегда держался со старшими и порывался на революционные песни и возгласы пуще других, энергичнее и смелее.

Таким же бывал Володя и в городском театре, в обществе близких, с сестрой Олей на спектаклях известного артиста Ладо Месхишвили - любимца публики, подогревавшего своими революционными постановками «Ткачей» Зедермана, «Жиль Блаза» Гюго, «Гая Гракха» Т.Монти и др. без того горячий пыл революционной молодежи. Володя выглядел в театре не по летам серьезным мальчиком и было видно, что пьесы (на грузинском языке) слушал не только с большим вниманием и интересом, но и с воодушев­лением.

Помню все это еще и потому, что с детства я был привычен к таким же русским детям в нашем уездном городке, а ныне в районном центре Они, где учился в начальной школе. Я рос с этими детьми, дружил с ними, учился любить вместе с ними же русские сказки, русские стишки вроде таких как «Птичка божия не знает ни заботы, ни труда» или еше больше: «Пахнет сеном над лугами, песней душу веселя. Бабы с граблями, рядами, ходят сено шевеля». Это стихотворение А.Майкова мне напоминало мою деревню и ассоциировалось в моем представлении с ароматом свежего сена и красотой нашей деревенской природы. Потому любил я его особенно.

Володя Маяковский был похож на них, на тех любимых мною русских детей, многими хорошими качествами и особенно таким прекрасным грузин­ским говором.

Дети, о которых я говорю, даже уехав из Они с семьей, не прерывали с ним связи, а один из них, подвизаясь впоследствии на спортивной арене, прибавил к своей фамилии Кундин еще и псевдоним Онели (т.е. из Они). А Меланья Павловна Якубович, оставшись вдовой, открыла в своем доме в Они детский сад и, пользуясь хорошим знанием грузинского языка, заботливо, с большим педагогическим иску­с­ством и тактом очень успешно, учила грузин­ских детей русскому языку и всем другим предметам, открыв очень многим из них дорогу в культурную жизнь.

У нас в районе и теперь с глубоким уважением вспоминают Меланью Пав­ловну, как беззаветно преданную делу воспитания грузинской молодежи, бла­­го­­родную русскую женщину-педагога.

Были у нас в Они и другие такие же милые русские семьи Новинские, Яку­бовичи, Хлебниковы, Слугоцкие и другие; жили они скромной и тихой жиз­нью наподобие «Старосветских помещиков», но, в отличие от героев вели­кого Гоголя отнюдь не уединенной жизнью. И желанья их, и интересы всег­да и охотно «перелетали за частокол, окружавший их небольшие дворики, за плетень сада, наполненного яблонями и сливами» всегда сливаясь с лучшими порывами души и целями передовой части современного им грузинского общества. И это были самые настоящие представители тогдаш­ней новой России, демократической, народной, несшей миру лучшие формы дружбы и братства народов; они не различали в отношениях с людьми «ни аллина, ни юдея» и ко всем относились одинакого дружелюбно, общаясь с грузинскими крестьянами на их грузинском языке, который, кстати, так приятно было слышать из их уст.

Потому то, приехав в Кутаиси и встретившись там с такими же культур­ными семьями, я проникся большим уважением не только к ним, но и ко всей русской культуре, ко всему русскому.

Прошло некоторое время. Волны революции притихли. Забастовки учащихся прекратились и мы все вернулись к своим обычным школьным занятиям. Маяковских я встречал уже изредка.

В 1906 году я с братом Григорием окончили Кутаисское реальное училише и вместе выехали в Москву.

Надо сказать, что мы с братом были близнецы, вместе родились, вместе учились, вместе росли и всесгда жили одинаковыми культурными интере­сами. И, когда в своем рассказе я иногда перехожу на «мы», - это я с братом Григорием.

Был август. Почти неделю как выехали из дому, а конца дороги не было видно. И, наконец, сквозь утренний сон услышали радостные возгласы пас­са­жи­ров поезда «Москва, Москва!»... Мы бросились к окнам вагона. Под лучами утренней зари на горизонте поблескивал золоченный купол одного из «сорока сороков» Москвы Храма Спасителя, царственно поднимавшийся над всем тогдашним городом.

Радость наша была неописуема. Мы даже почувствовали гордость за свое высокое звание студентов Московского университета и поняли почему так решительно советовал нам отец ехать в Москву, а не в какой-либо иной университетский город, даже не в Петербург - в столицу, а только в Москву. Он держался народнических взглядов и считал себя патриотом «Первопрес­тольного» «сердца России».

Помню, какое неизгладимое впечатление произвело на нас обилие извозчи­ков на плошади Рязанского вокзала, куда прибыл наш поезд. А в городе обилие гостиниц и меблированных номеров. Это я упоминаю потому, что в память врезалась такая деталь: как только мы вышли с вещами на перрон, на нас «набросились» шикарно одетые молодые люди с рекламными листиками своих гостиниц и «тянули» всякий к себе, расхваливая свою гостиницу; один из них подхватил наши чемоданы и усадил нас в свой гостиничный экипаж.

А через несколько дней мы устроились в студенческом районе вместе одно­­классником Андреем Размадзе - впоследствии видным ученым математи­ком.

Однако на душе было тоскливо и тяжело; кругом ни одного знакомого, несмотря на обилие народа, прохожих, проезжих. Верно сказал поэт: «куда бы нас ни бросила судьбина.... нам целый мир чужбина!». То ли дело наш родной Кутаиси, - думали мы , - что ни шаг, то друг или знакомый.

Решили было уехать на юг в Харьков или Одессу «поближе к милым берегам».

И мы уже собирались дать телеграмму родителям о нашем решении, как вдруг на Малой Бронной нам приятно бросились в глаза знакомые лица.

- Ба! Да это же наши земляки, кутаисцы!

Мы встретились как родные.

Это были брат и сестра Маяковские Володя и Оля.

Трудно представить себе радость, которую испытали мы так неожиданно увидев в этом мире чужих людей милые лица кутаисских детей.

Разговорились. Оказалось, что они оставили Кутаиси навсегда вследствие потери отца и всей семьей переехали на жительство в Москву.

В тот же день мы отыскали дом Ельчинского недалеко от нас, где кварти­ро­вали Маяковские. В те времена в Москве не практиковалось указывать в адресах номера домов. Как в большой деревне: улица такая-та дом такого-то. И все. А там уж все знали дом Титова, дом Серебрякова, дом Бахрушина, дом церкви святого Николы и т.п. Это были большие доходные дома и они были известны без каких-либо номеров.

Лишенные домашней теплоты и непривыкшие пока к незнакомой среде, мы в семье Маяковских почувствовали себя как в родной обстановке. Мать семьи - незабвенная Александра Алексеевна, светлый образ которой вряд ли когда-нибудь изгладится в памяти, казалось, все еще находилась под тяжес­тью недавно перенесенного семейного горя, но это горе не согнуло ее, эту замечательную женшину-мать и, увидев кутаисцев, помню, приобод­рилась и кроткие глаза ее загорелись теплом. В беседе с земляками она про­яв­ляла живейший интерес ко всему, что было связано с милой ей Грузией, в которой оставила не только друзей, но и частицу своего сердца.

Вспоминается и наш разговор. - Вот и мне с детьми трудно было расстать­ся с Грузией, говорила Алексан­дра Алексеевна, мы так любили ее народ; там у нас было много родствен­ников и друзей; все они относились к нам исклю­чительно хорошо. Трудно вам, детки, будет на первых порах, утешала она нас, но ... учиться-то надо! Вот и мои дети очень скучают по Кутаиси и Баг­да­ди, особенно Володя, но что делать! Надеюсь, тоже привыкнут к Москве. Моя Люда уверяет, что здесь очень мило, и скоро всем нам будет совсем хорошо.

А Людмила Владимировна, как уже хорошо знавшая Москву, прожившая в ней весь прошлй год и уже привыкшая к ней, горячо отзывалась о студенчес­кой жизни в Москве и особенно о Московском университете, где когда-то учились Герцен, Огарев, Белинский и многие другие лучшие русские люди.

Всю нашу грусть как рукой сняло. На душе стало так легко.

Отдохнувшие душевно и вполне довольные шли мы от Маяковских по Малой Бронной, совершенно забыв про наше решение уехать из Москвы. На радостях мы вышли к Никитским воротам, сели в двухэтажную конку - в Кутаиси такой роскоши не было, а потому это для нас было ново и интересно - и проехались по Большой Никитской к Кремлю, а возврашаясь оттуда на той же конке, любовались, как у Консерватории к паре лошадей нашей конки подпрягали еше одну пару, чтобы «подсобить», и как мальчик, сидевший на одной из подпряженных лошадей, подстегивал их с гиком и свистом погоняя их вперед в гору.

В те годы в Москве трамваев было мало. Они ходили только по бульвар­ному кольцу и кажется по Долгоруковской, а на всех остальных улицах город­ской транспорт обслуживался конными вагонами, которым на подъе­мах, где у лошадей не хватало сил тянуть вагон дальше, припрягалась еше одна пара, а в некоторых местах и две пары лошадей, которые управлялись верховыми мальчиками-подростками или как их «величали» «форейторами». В нижнем этаже вагона было теплее и уютнее, но мы, студенты, шли всегда наверх, более всего из «экономических» соображений, и не смотрели ни на дождь, ни на пургу.

С тех пор прошло уже шестьдесят лет.

«Иных уж нет, а те далече!»

И, когда я теперь, открывая частенько любимые свои книжки и в том числе «Пережитое» Л.В.Маяковской, где на форзаце бисерным почерком Людмилы Владимировны начертаны золотые для меня слова: «Дорогому другу нашей семьи со студенческих лет Ладо Джапаридзе небольшой кусок этой жизни в моем описании», я мысленно переношусь в те далекие студенческие годы и благословляю момент, когда, благодаря добрым друзьям-землякам, мы оста­лись в Москве и в продолжение счастливых студенческих лет росли и духов­но мужали. И мы не только свыклись с новыми для нас условиями москов­ской студенческой жизни, но и очень скоро стали деятельными членами грузинского землячества, принимая активное участие вместе с другими пере­довыми студентами во всех его культурных начинаниях, которых счесть не­воз­можно; все это крепко живет в памяти и я с особым удовольствием вспо­минаю из них наше участие в делегации грузинского студенчества на праз­дновании юбилея А.И.Сумбатова-Южина в 1907 году, 10-летия Московского художественного театра в 1908 году, участие в делегации московского сту­ден­­чества на похоронах великого писателя Л.Толстого в Ясной Поляне в 1910 году и многое другое. И Москва стала для нас второй родиной.

Вот что писала мне Ольга Владимировна из Чистополя 21 октября 1941 года: «Сердечный привет Ладо! получила Вашу открытку и меня очень тронуло Ваше внимание. Место здесь действительно красивое и живописное, но сейчас нет лучше на свете нашей дорогой Москвы. Все мысли там и вокруг нее. Очень жаль, что на это время мы не приехали в Тбилиси; но все равно где и как жить, но только скорее бы вернуться в родную Москву. Привет Вашей семье и Грише. Всего хорошего. Оля». Последнее слово «Оля» она написала грузинскими буквами, снабдив его припиской в скобках: «еще помню как пишется мое имя».

В 1907 году, когда мы с братом только что вернулись с летних каникул из Грузии в Москву, в университет, мы с ужасом узнали о гибели в Грузии от рук убииц, как в последствии выяснилось, по наущению царской охранки, выдаюшегося грузинского писателя и публициста, прогрессивного обшестве­н­­ного деятеля И.Чавчавадзе. Он был наиболее ярким деятелем национально-освободительного движения в Грузии во второй половине 19-го века против самодержавия и крепостничества и одним из крупных классиков грузинской литературы. Естественно, что трагическая гибель столь крупного националь­но­­­го деятеля вызвала в грузинском обществе небывалый отклик.

Устроили вечер в память поэта и у нас в грузинском землячестве при Мос­ков­ском университете, а в марте 1908 года вечер был организован и этногра­фи­ческим обществом уже для более широкой публики. Мы взялись пригла­сить на вечер своих соседей по квартире.

Жили мы тогда в шестиэтажном доме Семенковича на Большой Никитской улице (против консерватории). Помню это потому, что, когда летом во время каникул, будучи у себя в деревне, мы рассказывали дедушке о Москве, и о том, что снимали мы комнату на пятом этаже, он не выдержал, дескать, жили бы вы, ребята, расчетливее и не транжирили бы зря отцовскими деньгами! Можно было бы жить и на втором этаже!...

Ему вероятно казалось, что чем выше этаж, тем комната дороже.

Хозяйка квартиры была культурная женшина, да и жильцы у нее были студенты университета и девушки из консерватории. Но о Чавчавадзе они не слышали ничего.

- А кто он такой? - спросили они. И очень удивились, когда узнали, что это известный наш, грузинский писатель.

- А разве у вас есть и свои писатели? - спрашивали они, - и газеты, даже своя азбука?

На вечер пришла и Оля Маяковская. Она любила бывать вместе с Володей на собраниях, где могла встретить своих земляков на грузинских вечерах, устра­иваемых грузинским землячеством, пользовавшихся в то время в Мос­кве огромным успехом, благодаря их оригинальности и чисто национальному колориту. Впоследствии, при встречах с нами в Тбилиси не раз этот факт Ольга Владимировна вспоминала с особым удовольствием. Вспомнила она его и в своем дружеском письме к моему брату из Москвы в августе 1946 года.

Ольга Владимировна писала:

«Сердечный привет, Гриша!

Очень обрадовалась, получив Вашу открытку, от нее повеяло далекой юностью, когда был Володя и мы бывали на грузинских вечерах... Но жизнь сильно изменилась. Очень хочется приехать на родину, но все это очень сложно, и не знаю когда теперь побываю. Если будете в Москве, обязательно приходите к нам Вы и Ладо. Наш телефон: Д/Миусы/ 2-00-20 доб.30. /на всякий случай/. Сейчас мы сравнительно здоровы, а прошлое лето сильно болела мама. Жизнь проходит, а старые друзья не забываются, это хорошо.

Вижусь здесь с Ниной Месхиевой. Она в ужасном горе. Очень жаль Юру Месхиева.

Шлю самые лучшие пожелания.

От мамы и Люды привет. Помнящая Вас, Оля.

Привет Ладо и всем Вашим».

Оля привела с собой на вечер несколько курсисток - своих приятельниц, которые делали удивленные глаза, как и многие из гостей, от интересных сообщений о поэте проф. Миллера, проф. Хаханова и других. Им было странно, что такой большой писатель совершенно неизвестен в русском обшестве.

Все это вместе взятое заставило нас призадуматься. И мы решили добит­ься того, чтобы наши московские друзья познакомились бы с нашим писате­лем и вообще - с нашей литературой, а через нее и со своеобразием жизни и быта нашего народа.

Но литература «инородцев», т.е. народов нерусской национальности, про­жи­­вавших в царской России в те времена не поощрялась на русском языке, а если что и переводилось из этой литературы, то, большей частью, стихи или не­большие отрывки из произведений, и печатались они в журна­­лах, доступ­ных только небольшому кругу читателей из высшей интеллиген­ции. Мы с братом долго думали над тем, как добиться чтобы грузинские писатели сделались бы известны русскому читателю и читали бы их не десятки, а миллионы.

- Но будут ли читатели? Как отнесется русское обшество к грузинской литературе? Взяться ли за переводы? - задавали мы себе такие вопросы и терялись в догадках.

Выход из положения был подсказан нам в беседах с добрыми друзьями и особенно в семье Маяковских. Жили они тогда на одной из Ямских улиц. Зас­­тали у них и нашего близкого друга с Кутаиси Колю Морчадзе (Исидора Ивановича). это был деятельный революционер участник декабрьского вос­ста­ния 1905 года в Москве и по роду своей революционной работы часто бывал в разъездах; отдых и покой были неведомы его энергичной натуре. Он был учеником нашего отца по кутаисскому городскому училищу и потому мы относились к нему с особенной теплотой и сердечностью.

В семье Маяковских нас всегда встречали с большим радушием и «как правило» с неизменным вопросом: «Который Гриша, который Ладо?»

Под этими именами знали нас все наши друзья, а спрашивали нас так по­тому, что мы как близнецы, были сильно похожи друг на друга и немудрено было путать нас, тем более, что были одеты одинаково в студенческую форму. Про нас, а вернее про наше сходство ходило много забавных анекдо­тов о том как нас путали и как все это оборачивалось необычайно комично.

После того, как под раскатистый хохот Володи, у которого голос начинал было «басить», было установлено «который из нас Гриша и который Ладо», и были припомнены с участием бурного Коли Морчадзе некоторые моменты из кутаисского прошлого, Оля заговорила о вечере в память Чавчавадзе и о том, как многие из присутствовавших на вечере ничего не знали о поэте и вообще о Грузии.

- И как хорошо было бы, если бы кто-либо из грузинской университет­ской молодежи, а мне думается, что это должны быть именно вы, Гриша и Ладо, взялись бы за перевод грузинских писателей на русский язык. Это так необходимо теперь! - сказала она.

- Да, это необходимо, дорогие друзья, - категорически заявил волевой Коля Морчадзе, - и беритесь скорее за дело... Будут вам благодарны за это как в Грузии, так и здесь в русском обшестве.

Людмила Владимировна была того же мнения, что уже назрел вопрос о своевременности перевода хотя бы нескольких образцов из произведений грузинских писателей, так как раз уж Чавчавадзе не известен русской широ­кой публике, это центральная фигура литературной жизни Грузии, то что ска­зать о других писателях.

Разговор целый вечер шел на эту тему и именно в этом духе. Володя, ко­то­рый еше больше вытянулся после Кутаиси и стал еще выше ростом и шире в плечах, в разговор старших не вмешивался, но выглядел серьезным и ум­ным подростком.

Мы возвращались домой полные мыслей о будушей работе. Идя по Твер­ской улице под мерный топот копыт по мостовой и аккомпонимент шума нескончаемых конных экипажей, автомобилей в те времена не было и в по­ми­не, мы обсуждали этот вопрос и порешили, что за дело надо взяться са­мим, а за помошью обратиться к профессору Хаханову.

Профессор Хаханов (Хаханашвили) А.С. был наш земляк и читал лекции в Лазаревском институте восточных языков и у нас в университете; он был популярен в ученых кругах Москвы и известен как ориенталист, автор четы­рех­томного труда «Очерки по истории грузинской словесности». Много тру­да пришлось приложить этому неутомимому энтузиасту грузинской культу­ры прежде чем устроить дело издания образцов грузинской литературы в од­ном из Московских издательств.

На первый раз мы перевели повесть И.Чавчавадзе «Рассказ нищего», кото­рая под названием «Разбойник Габро» вышла в массовом издании книгоизда­тель­­ства «Польза», кажется, в 1909 году и за очень короткиый срок выдер­жала несколько изданий. Как мы были счастливы, увидев первый экземпляр этой книжки в желтенькой обложке «Универсальной библиотеки», на титуль­ном листе которой было напечатано: «И.Чавчавадзе. Разбойник Габро (Рас­сказ нищего). Перевод с грузинского Гр. и Вл. Джафари. Под редакцией и со вступительной статьей об авторе А.Хаханова».

За этой книжкой последовали «Баши-Ачук» Акакия Церетели и «Элисо» Казбека. А это по тем временам было целым событием. И не только в биогра­фии молодых студентов, но и вообще в культурной жизни тогдашней Грузии; оно стало вместе с тем и важным звеном в деле развития русско-грузинских литературных отношений, как первый шаг в деле массового продвижения гру­зинской литературы в самые широкие слои тогдашнего русского обшес­тва.

Прошло несколько лет. Я уехал из Москвы, наступил 1914 год. В этот период я жил и работал в г.Поти, когда слава о Маяковском, как о начинаю­щем, и очень оригинальном поэте дошла до нас.

Как я был рад за него, за этого милого юношу, за его благородную, бое­вую натуру! И вместе с тем как был горд от сознания, что это наш Маяков­ский, наш земляк, тем более, что я помнил какие хорошие воспоминания хра­нил он о Грузии, что не раз доказывал впоследствии в своих известных теперь всему миру стихотворениях:

Я знаю,

глупость-эдемы и рай!

Но если

пелось про это,

должно быть,

Грузию,

радостный край

подразумевали поэты.


В.Маяковский своей поэзией присвоил образу Грузии незабываемый эпи­тет «радостный край», еше больше обогатив блистающую всеми цветами раду­­ги ее поэтическую палитру эпитетов.

Много таких добрых, красивых эпитетов присвоено образу Грузии поэта­ми разных стран и народов. Их не счесть. Но среди них особенно памятны мне эпитеты двух корифеев поэзии: Пушкина «печальная Грузия» - «Не пой, красавица, при мне ты песен Грузии печальной» и Лермонтова «роскошная Грузия» - «Роскошной Грузии долины ковром раскинулись в дали».

Недаром сказал великий Белинский, что «Кавказу суждено быть колыбе­лью наших поэтических талантов!»

Теперь уже и поэт Маяковский причислен к сонму тех великих русских пи­са­телей, колыбелью чьих поэтических талантов суждено было быть Кавка­зу!

«Только нога вступила в Кавказ, я вспомнил, что я грузин», говорит поэт. Или: «Я - дедом - казак, а другим сечевик, а по рождению грузин».

Эти приятные для нас слова у нас в Грузии понимают, конечно, не буква­ль­­но: как и многие другие поэтические изречения они иносказательны и говорят только о большой любви, которую питает поэт к грузинской земле, на которой родился и рос, к своему родному селу Багдади: «Родина село Багдади, Кутаисская губерния, Грузия», говорит поэт в своей автобиографии «Я сам».

И мне бесконечно дорого, бывая в Кутаиси и проходя мимо красивого ста­ро­го здания бывшей Кутаисской гимназии, где учился поэт и где он получил революционную, а вместе с ним и политическую зарядку, вспоминать ма­лень­­ко­го резвого гимназиста Володю Маяковского и его детство, когда быва­ло «убегал он на берег Риони» и «без груза рубах, без башмачного груза, жарился в кутаисском зное, вворачивал солнцу то спину, то пузо!»

С какой гордостью читаю на белой мраморной доске, прибитой к стене зда­ния, высеченную золотыми буквами надпись на грузинском и русском язы­ках: «В.В.Маяковский лучший, талантливейший поэт нашей советской эпохи, учился здесь в 1902-1906 г.г. Принимал активное участие в ученичес­ких забастовках и демонстрациях в 1905 году.»

С каким душевным волнением смотрю я каждый раз и на вдохновенно высеченную из белого камня фигуру гимназиста Маяковского перед этим зда­нием, работы скульптора Мизандари.

Теперь мне бы хотелось сказать несколько слов о том влиянии, какое, по-моему, не могла не оказать тогдашняя общественная и революционная жизнь Кутаиси на формирование духовной жизни будушего поэта.

Кутаиси в те годы был особенно деятельным, активным и находился в первых рядах борцов против самодержавия. Общественная и политическая жизнь в нем била ключем. Не отставала там и жизнь поэтическая: в те годы в этом городе жил и подвизался один из крупнейших обшественно-полити­ческих деятелей Грузии шестидесятых годов Х1Х столетия, любимей­ший поэт нашего народа Акакий Церетели, прозванный «королем грузинских поэтов», оказавший огромное влияние на развитие грузинской поэтической культуры, с огромным поэтическим подъемом встречавший громовые раска­ты революции 1905 года. Юбилей А.Церетели в 1908 году превратился во всенародный праздник и национальное торжество. Поэт твердо верил, что только искусство и любовь объединяют народы и неустанно звал своей лирой «героев грядушей победы»:

Пускай эти волосы седы!

Надежду не сломит судьба!

Героев грядушей победы

Зовет боевая труба.

Популярность Акакия и его боевой поэзии была исключительна, его творчество «бурлило» на самом высоком гребне общественно-политических событий в Грузии, а в те годы это чувствовалось особенно, тем более в Кута­иси. Даже вне Грузии имя поэта было известно многим. Осенью 1912 года, совершая поездку в Петербург и Москву, поэт удостоился исключительно теплого приема у передовой русской интеллигенции: «Грузинский поэт Цере­тели, писала одна из московских газет, находится в настояшее время в нашей гостеприимной Москве. Долг передового русского обшества приветствовать его, как представителя благородного народа и сказать ему, что русский народ искренно стремится к единению «двух сестер», основанному на взаимном доверии и свободе». ¹

Вот какое большое звучание имела поэзия А.Церетели в те времена почти повсеместно в нашей стране, а в Кутаиси и подавно.

Духом поэзии была насыщена атмосфера общественной жизни города, и она дала зарядку в те годы таким столпам грузинского символизма какими были поэты: Галактион Табидзе, Паоло Яшвили, Тициан Табидзе, Валериан Гаприндашвили и др., учившиеся в той же гимназии в годы учения Б.Маяков­ского.

Так что, я полагаю, поэзия Владимира Маяковского, рожденная под «баг­дад­скими небесами», получила заряд в Кутаиси революционных годов.

И мне очень отрадно, что этого же мнения держится и Л.В.Маяковская сестра поэта, детальнее всех биографов знающая прошлое и всю жизнь своего младшего брата.

Еше в июле 1949 года мой брат Григорий в письме своем из Москвы сооб­щил мне после своего посещения там семьи Маяковских, что Л.В.Маяковская «решительно отстаивает тесную связь биографии своего брата с Грузией и с возмущением говорит о его недругах, которые якобы силятся начинать духо­в­ную жизнь поэта с Москвы, а период жизни его в Грузии обойти совершен­но».

Ту же мысль развивала Людмила Владимировна и в Тбилиси, будучи в гостях у своей двоюродной сестры В.Н..Агачевой-Нанеишвили осенью 1965 года в присутствии самой хозяйки и гостей Г.В.Бебутова автора книги «Ученические годы Маяковского», Всеволода Ясоновича Капанадзе одно­клас­­­сника В.В.Маяковского по Кутаисской гимназии и пишущего эти строки.

Л.В.Маяковская заботливо собирает все, что может полнее осветить жизнь и работу ее великого брата и всей ее семьи. Я с глубоким уважением отно­шусь к душевной красоте этой неустанной труженицы культуры, волевой и настойчивой. Мысль ее – постоянно находится в движении и заботах.

- Лжебиографы моего брата выключали Кавказ, обходили его, а я доказы­ваю, что Кавказ для него все - с возмушением говорила нам Людмила Вла­ди­ми­ровна. - «Кто хочет знать писателя, тот должен знать его дом», сказал Гете,- добавила она, - а вы должны посмотреть Багдади!...

И вздохнув глубоко, сказала:

- Это лучшее и самое красивое место на свете!

Ее волнение понятно, так как она борется за справедливость, за правду. А это ей дороже собственного покоя.

Да, - сказал бы и я, - это действительно красивое место и нельзя им не восхищаться. То ли потому, что оно овеяно легендами о любимом поэте, или вообше тут красиво все и эта горная речка Ханис-цкали, хрустально чистая, как слеза, и эти горы, и вся природа кругом.

Я бывал там в годы работы директором дома-музея Маяковского моего незабвенного друга М.Патаридзе, вдохновленного поэта, который вполне спра­ведливо писал про музей, что «этот маленький домик одновременно явля­ется и замечательным памятником вечной дружбы русского и грузин­ского народов».

Я бывал там. И восхищаясь им, сотни раз повторял: «Здесь нельзя не быть поэтом!»

Л.В.Маяковская и ныне продолжает свою любимую работу, обретая в ней духовное удовлетворение и истинное счастье.

Я сказал про Владимира Маяковского, что в юные годы он был ярым револю­ционером. И этот путь революции, мне думается был самым прямым и последовательным, ибо с первых же опытов в поэзии он зашагал как революционер «дорогою великих», а будучи в кругу футуристов, он только отдал дань духу времени, и в моменты, когда кругом только и слышно было «Я гений!» «Я гений Игорь Северянин своей победой упоен!» - он «делал социалистическое искусство». Пребывание же с футуристами оказалось для него некоей романтикой поисков его талантливой бунтарской души.

У нас в Грузии термин «футурист» в шутку роднят не с латинским Футу­рум (будушее), а с гузинским словом «футуро» пустота. Мол «из пустого в порожнее!»

Не в пример другим футуристам, влияние которых он сумел преодолеть своевременно, В.Маяковский сразу нашел путь к молодежи.

В своем стихотворении «Секрет молодости» он писал:

Нет, не те «молодежь»,

Кто, забившись в лужайку да в лодку,

Начинает под визг и галдеж

Прополаскивать водкою глотку....

И дале Мало быть восемнадцати лет.

Молодые это те, бойцовым рядам поределым

Скажет именем всех детей:

«Мы земную жизнь переделаем!»

Но, если мы, знавшие Владимира Маяковского с детских лет, не чувство­вали в нем будушего поэта, это быть может и потому, что поэтов в те времена больше представляли себе, как каких-то «особенных», каких-то мечтателей с томными, минорными лицами, молча и в раздумьи смотряших только на луну, этого «друга влюбленных». В.Маяковский же всегда был жизнерадостный, всегда бурный и боевой, но нисколько не «особенный», хоть и своеобразный.

Хочется здесь отметить еше одну характернух черту семьи Маяковских, а именно вот что: они хорошо говорили по грузински. Но Володя особенно. Достиг он этого, вероятно, еще с детства, играя с сельскими ребятишками и беседуя с объездчиками и крестьянами, или бывая с отцом в его поездках по лесничеству. И вообще он был очень способный мальчик. Когда я в Кутаиси слышал его еше детскух грузинскую речь, мне оставалось только удивляться чистоте его произношения, а слова А.М.Герцена, что «мы, русские, говорим на всех языках кроме иностранных», намекая на неправильное произноше­ние, к нему оказались бы совершенно неприменимыми.

Он и впоследствии любил обращаться к этому языку. Даже будучи вне Грузии, в Москве, он обращался к нему то в конспиративных целях в револю­ционной работе с грузинскими товарищами В.В.Канделаки, И.И.Морчадзе и другими, то напевал в часы досуга и детских воспоминаний любимые арии на грузинском языке вроде «Мхолод шен эртс» (Тебе одной) и других. Даже будучи в Америке, как говорят, не преминул поэт использовать свое знание этого языка, выступая в одной из многолюдных аудиторий в г.Чикаго в 1925 году: на одну из брошенных поэту из аудитории реплик, которую он не расслышал или не понял, ответил скороговоркой на грузинском языке к немалому удивлению присутствоваших там грузин, которым на вопрос откуда он, крикнул через весь зал своим зычным голосом: «Багдадели вар!...» (Я из Багдади!).

Своим прекрасным бархатистым баритоном «достойным лучшего применения» (с таким голосом можно было быть и прекрасным певцом), он часто декламировал на грузинском языке любимые им с детства боевое четверостишие из очень известного стихотворения сугубо революционного характера «Мегобребо» (Друзья); это стихотворение, написанное в период подготовки революции 1905 года поэтом И.Евдошвили, было очень популяр­но в те годы в революционных кругах и звучало как прызыв к действию, к оружию. Оно несколько напоминает своим обращением к друзьям известное стихотворение поэта А.Плещеева «Вперед без страха и сомненья на подвиг доблестный, друзья!...»

Любя напевать на грузинском языке романс «Мхолод шен ертс», как я уже говорил выше, В.В.Маяковский слова и фразы из этого романса очень искусно вплел в свой нашумевший в среде грузинской молодежи экспромт, которым поэт обратился к популярному в Грузии артисту Валериану Гуния в бытность последнего в Баку в 1927 году. Экспромт этот был помещен в одном из номеров грузинской литературной газеты «Салитературо газети» (от 31.10.1933 г.) и вызвал восторженные отклики читателей.

Трудно сдержать себя от того, чтобы не процитировать здесь вдохновен­ный экспромт В.Маяковского обращенный к артисту Гуния как к тамаде (толумбашу) банкета:

Вы - толумбаш, Вы - тамада,

Вы - наш! Вы - мастер слова.

Как жаль, что никогда Вас снова

я не увижу ни здесь - в огненном Баку,

И ни в Тифлисе и ни родном нам Кутаисе.

Ваш упрёк о футуризме мне - урок

Но в социализме Вы - новичек, а я - знаток.

«Блажен, кто смолоду был молод» и перебесился.

Кто на ошибки былых времен не скулил и не сердился

А сами Вы? Вы родом гунн из дикарей

И надо думать, что мингрел вас пригрел

Ассимилировал бунтарей

Ай гиди, ай! эри - хаа!

Давным давно Север с Югом

Породнились да обжились

и напрасно Вы наш милый гунн

Божились, что мы хорошему у вас учились.

Не время счеты подводить

И вкривь и вкос судить-рядить.

Вы меня не убедили

А только раны разбередили.

Да. Я русский. Руси гахлавар.

Я - великорос, хоть в Грузии рос,

Но в России вырос во весь рост.

Потому силен и прост.

Я - Маяковский. Не Макашвили.

Вопроса мы не разрешили,

Хоть были трения, но дружно пили и любили

И пили, пили! Да, много пили!

И теперь вдали от вас

Висурвебди вкопиликав

Тквентан ертад

Как с братом брат.

Хотелось вновь и в глаз и в бровь

Делить и ласку и любовь.

И посмеяться, и побалагурить

Квлав могвелхина гвинит да пурит,²

Маглари гвесва канцит да чурит.

Спасибо всем за хлеб, за соль

За радость встречи, слова и речи!

Грузин я знал чуть не с пеленок

Гвиноса вклапав³ как теленок.

Вегар даматробт, имеди ну гаквт

Аба давлиот ахла брудершафт⁴.

Я упомянул о хорошем знании в семье Маяковских грузинского языка больше всего потому, чтоб отметить одну из многих благороднейших черт характера этой семьи; это одно из многих доказательств высокой культуры и большого мира духовных потребностей этой семьи и ее человеческого обояния - знать язык народа, который ты любишь, с которым живешь и растешь духовно.

Кроме этого общего аргумента у меня имелся тогда еше и свой собствен­ный, так сказать «эмоциональный» аргумент. В те далекие времена тяжелого царского режима, мне, как представителю малой нации, с детства чувство­вав­шему обиду за свой лишенный гражданских прав язык, очень льстило, что есть русские, в лице семьи Маяковских и всех упомянутых выше семей, которые не в пример многим собратьям, тепло относятся к нему, к моему языку, уважают его и знают, что на этом языке, имеющем многовековую давность, говорит народ, пронесший свою историю и культуру сквозь тьму веков и мрачное прошлое; и что этот народ имеет богатую литературу, один из блестящих представителей которой поэтический гений грузинского наро­да ХII века Ш.Руставели, автор поэмы «Витязь в тигровой шкуре», являю­щейся выдающимся произведением мировой литературы, воспевал самые благородные чувства добра и красоты.

В последний раз я видел В.В.Маяковского - мог ли я подумать когда-либо, что это в последний раз, ибо он был моложе меня на шесть с лишним лет, и бодрый, здоровый, выглядел всегда жизнерадостным, - в Тбилиси. Кажется это был 1929 год. Лето. Я заметил его из транспорта. Он шел один, довольно торопливо, размашистым шагом, по проспекту Руставели со стороны нынеш­ней плошади Ленина и был на целую голову выше прохожих, резко выде­ляясь на их фоне.

Я всегда с восторгом смотрел на его могучую юношескух фигуру и симпатичнейшее лицо, но в тот момент, после догих лет разлуки, он мне пока­зался еще интереснее и красивее в его коричневом костюме и широко­полой шляпе, слегка надвинутой набекрень.

В тот же вечер я поспешил в Союз писателей, но его там не было.

Таким запечатлелся в моей памяти навсегда его чеканный образ.

Как неожиданно для нас было появление молодого Маяковского в большой поэзии, так же неожиданен был и уход его из большой, богатой событиями жизни.

Хочется вспомнить несколько каламбуров этого большого поэта - «поэта от революции.»

Еше мальчиком, будучи в Кутаиси, отличался Володя, - помню, - богат­ством языка, энергией, острым и живым умом; чувством юмора; а впослед­ствии его остроумие и находчивость били через край. Я любил вспоминать их.

В одной из Тбилисских газет, помню, Ф.Долидзе рассказывал как В.В.Мая­ковский был приглашен в Москве радиокомитетом выступить в эфире. Вдруг перед микрофоном Володя поворачивается к радиоредактору и шутливо спрашивает:

- А много ли народу будет слушать меня?

- Весь мир! - Торжественно отвечает редактор.

- А мне больше и не надо, - говорит Маяковский.

И еще.

Зима. В.Маяковский с опозданием приходит в гости и объясняет хозяйке, что идет в такую погоду пешком с другого конца города.

- Устал до черта, - говорит он, - да еще освистан!...

Не публикой, - добавляет шутливо, -а метелью!

Еше один:

-Чем вы думали, товарищ, когда задавали такой нелепый вопрос? Обращается гневно Маяковский к одному из слушателей в аудитории, задав­шему ему вопрос с места.

- Головой!... - отвечает тот, гордо подбоченясь.

- Ну и садитесь этой головой!...

Приезжая в Тбилиси, Маяковские гостили всегда у тетки своей, родной сестры их матери - Марии Алексеевны Агачевой.

Семья Агачевых в составе матери, дочки - Веры и сына Константина - я с братом называли в шутку филиалом семьи Маяковских: такие же милые, такие же радушные и любезные. Хозяйка дома Мария Алексеевна и внеш­ностью была очень похожа на старшую сестру, и характером - скромная, сердечная.

Особенно часто мы бывали в семье Агачевых, когда в Тбилиси приезжала Ольга Владимировна. Она любила встречаться здесь с Кутаисскими друзь­ями. Таковыми были по ее словам: «Коля Андриадзе, братья Джапаридзе, Гриша и Ладо - близнецы, Кико Мурусидзе» и еще называла несколько, но не припоминаю.

Энергичный и бодрый, необыкновенно жизнерадостный и духовно бога­тый человек, это статная красивая девушка с живыми блестящими глазами и внешне походила на брата.

За несколько дней пребывания Оли в Тбилиси мы, все вместе, успевали осматривать все достопримечательные места города и вдоволь наговориться; даже на грузинском языке, который она все еще помнила хорошо. В приведенном выше письме ее ко мне из Чистополя она свое имя написала грузинскими буквами, снабдив примечанием: «Я еще помню как пишется мое имя». А в 1949 году незадолго до кончины, как сообщал мне мой брат Григорий она долго беседовала на грузинском языке, по словам домашних, с приехавшим из Тбилиси своим зятем - мужем двоюродной сестры Веры Агачевой (Д.Нанеишвили).

Мой брат Григорий бывал время от времени в Москве после окончания университета и там всегда посещал семью Маяковских. А по приезде рас­сказывал мне с неподдельным восторгом о «гигантских шагах», какие делал в поэзии в те времена «наш Володя», как он любил выражаться о нем.

- Смотри в какого большого поэта он вырос! - с восхищением говаривал он, наскоро перелистывая мне страницы из, в изобилии имевшихся у него, томов поэта и лихорадочно глотал звонкие стихи. - Вот помянешь мое слово,- продолжал он бывало с тем же восторгом, - большой из него будет поэт!

Он и сам писал стихи, печатая их в журналах грузинских символистов «Циспери канцеби» (Голубые роги) и др. и, как поэт, особенно ценил в творчестве Маяковского новаторство и оригинальность стиха, предрекая моло­­дому поэту великое будущее. И впоследствии нас обоих всегда горячо и радостно волновали успехи Маяковского в поэзии, а когда узнали о его гибели, были глубоко потрясены и переживали общее горе как большую личную трагедию.

Одно из свих посещений семьи Маяковских в Москве брат довольно подробно описывал мне в письме от 5 июля 1949 года.

Брат писал мне:

«Дорогой Ладо!

Твое письмо оказало мне большую услугу: я сразу получил два адреса и Коли⁵, и Серазини⁶. Без них я не сумел бы найти ни того, ни другого, т.к. Коля не живет в Москве и потому не прописан, а Серазини хоть и живет, но я забыл его имя и отчество, чтоб наведаться по адресному столу.

К Коле я направился без промедления, как только получил твое письмо. Правда его не застал дома, но для меня было большой отрадой и то, что я узнал о нем, он в эти дни в Москве, и я его сумею повидать. И вот на второй же день он позвонил мне еще утром, а вечером я уже был у него.

Сегодняшний день мы отложили специально для посещения Маяковских, и я только что вернулся оттуда. Уже поздно: 23 часа 42 минуты (по теле­фону!), но в виду того, что завтра утром мне необходимо выйти из дому рано, письмо это пишу этой ночью.

Маяковские встретили нас очень тепло и сердечно, дома застали Алек­сандру Алексеевну, Люду и Веру Агачеву⁷. Очень было приятно встретить здесь Веру. С апреля месяца, оказывается, она здесь, и пока что думает остаться еще до августа.

Наше первое слово, естественно, принадлежало воспоминаниям о незаб­венной Оле, и только после этого беседа наша перешла на тему о прошлом, общем нашем прошлом.

- Как она (т.е. Оля) любила вспоминать вас - братьев, - говорили Люда и Александра Алексеевна, «который Ладо, который Гриша?... И с каким вос­торгом она говорила всегда о Грузии!»

С семи часов (вечера) и вплоть до одиннадцати наша беседа на ету тему не умолкала даже за чаем.

Достойно внимания, что Люда решительно отстаивает тесную связь био­графии Володи с Грузией и с возмущением говорит о недругах брата, кото­рые силятся начать духовную жизнь Володи с Москвы, и период жизни его в Грузии обойти стороной.

- Даже перед выездом Володи в Америку, - сказала Люда, - не скрывали они своего злорадства и всячески подтрунивали над его грузинским языком: «Ну что, мол, он будет там делать (без английского языка), неужто думает объехать Америку своим грузинским языком?!»

- А ведь правда, Володя прекрасно говорил по-грузински? А Оля?... В воскресенье она целый день только и говорила по-грузински с приехавшим в тот день из Тбилиси Вериным мужем, а в понедельник она скончалась.»

Александра Алексеевна выглядит хорошо. Ей уже 82 года. Как жаль, что они не получили нашей телеграммы.

Завтра, часов в 12 мы все в четвером (я, Коля, Люда и Вера) идем вместе на «Выставку Маяковского», но об этом - лично, по приезде домой.

Думаю выехать отсюда в воскресенье 10-го июля. А до того хочу зайти к Ивану Михаиловичу Серазини, если он здесь. Хочу за одно повидать и Варо⁸.

В общем нужно сказать, что я очень доволен этим своим приездом в Москву. Как будто молодость снова вернулась ко мне после нескольких десятилетий! С удовольствием осматривал знакомые места - Никитскую, Бронную, дом Гирш. Все это выглядит пока что по-старому. Дом, где жил Саша⁹ в Тройлинском переулке, наша студенческая столовая - все те же. Зато сильно изменилась и очень выросла Москва. Тверская уже совсем новая улица (да еще какая!). Тем не менее там и сям, в переулках, все еще теснятся по старому ветхие домики, двухэтажные и даже одноэтажные. Да и сама моя теперешняя квартира, где я остановился, тоже в двухэтажном доме. Кругом провинция настоящая, будто мы не в Москве, а всего лишь в Рязани или Козлове.

А как ты? Не хватает терпенья выехать отсюда, чтобы быть опять с вами.

Ну, пока!... Будь здоров!

Твой Гриша».

На этом я заканчиваю свой рассказ.

О, если бы мой брат Григорий был бы и теперь со мной рядом, как всегда в былые годы! Мы написали бы это воспоминание вместе, и он многое прибавил бы в нем и своего, так как с семьей Маяковских, - и особенно в последние годы, - он встречался чаше, чем я.

И сколько любви и сердечности внес бы он в эти воспоминания об этой милой ему семье, долгие годы знавшей нас, как своих друзей: «Который Гриша, который Ладо?»

И как жаль, что в студенческие годы я не имел обыкновения вести мему­арные записи, чтоб сегодня я мог бы точнее осветить события пережитого.

Сколько интересных моментов сохранил бы я для друзей из этой богатой фактами студенческой жизни в Москве и в част­ности жизни семьи Маяковских.

Но как бы там ни было и что бы я ни писал без помощи брата, как бы это воспоминание ни выглядело бы силуэтом, или, если хотите, пейзажем писан­ным с собственной, «национальной» колокольни, я писал их искренно и от души. Хотел осветить в них образ семьи Маяковских - этот живой символ дружбы народов, - семьи, которую привык уважать еще издавна, с ученичес­ких лет. И уважать не только потому, что вырастила она большого поэта, а еще и потому, что дарила она людям всегда только добрые мысли и теплоту своего чистого сердца, а в ярких лучах бессмертной поэзии Владимира Мая­­ковского играют и искрятся лучи солнца и нашего родного Багдади, - ныне Маяковский - горячего солнца «радостного края» - Грузии - родины поэта.


1966 г.