Мифы о России и дух нации. М.: Pentagraphic, Ltd, 2002. 329 с
| Вид материала | Документы |
- Мифы Древней Греции Мифы Древней Индии Мифы древних славян Мифы североамериканских, 33.93kb.
- Мифы Древней Эллады. Ф. Ф. Зелинский. Сказочная повесть Эллады. Р. И. Рубинштейн. Мифы, 80.76kb.
- «Здоровье нации и инновационное развитие России», 1665.23kb.
- Приключения Гекльберри Финна. 14. Джек Лондон Любовь к жизни идр рассказ, 15.5kb.
- Архиепископ Лука Войно-Ясенецкий, 149.17kb.
- Концепция правовой информатизации россии (в ред. Указов Президента РФ от 19. 11. 2003, 219.89kb.
- Постановлением Правительства Российской Федерации от 03. 12. 2001 n 841 Собрание закон, 1322.68kb.
- Нации и национализм / Б. Андерсон, О. Бауэр, М. Хрох и др.; Пер с англ и нем., 86.33kb.
- Ошибки и мифы Российской рекламистики, 234.2kb.
- Петербургского Государственного Университета низкотемпературных и пищевых технологий., 46.77kb.
Источники мифов, включая неожиданные
ИСТОРИЯ, ПИСАВШАЯСЯ БЕЗ ЛЮБВИ
Было бы ошибкой думать, что наша новейшая публицистика в своем бездумном очернении России подхватила исключительно марксистскую эстафету. Правда состоит в том, что марксисты — не более, чем ученики тех, кто, исповедуя полностью радикальные взгляды, слыли у нас либералами. Они-то и были пионерами очернительства. Вот что записал для памяти — а развил ли эту мысль печатно, не ведаю — в 1870 году Лев Толстой (сокращаю по недостатку места, а не из желания утаить часть мыслей писателя):
«4 апреля. Читаю историю Соловьева. Все, по истории этой, было безобразие в допетровской России: жестокость, грабеж, правеж, грубость, глупость, неумение ничего сделать... и правительство... такое же безобразное до нашего времени. Читаешь эту историю и невольно приходишь к заключению, что рядом безобразий совершилась история России. Но как же так ряд безобразий произвели великое единое государство?...
Читая о том, как грабили, правили, воевали, разоряли (только об этом и речь в «Истории»), невольно приходишь к вопросу: что грабили и разоряли?... Кто делал парчи, сукна, платья, камки, в которых щеголяли цари и бояре? Кто ловил черных лисиц и соболей, которыми дарили послов, кто добывал золото и железо, кто выводил лошадей, быков, баранов, кто строил дома, дворцы, церкви, кто перевозил товары? Кто воспитывал и рожал этих людей единого корня? Кто блюл святыню религиозную, поэзию народную, кто сделал, что Богдан Хмельницкий передался России, а не Турции и Польше?...
5 апреля. История хочет описать жизнь народа — миллионов людей. Но тот, кто... хотя бы из описания понял период жизни не только народа, но человека, тот знает, как много для этого нужно. Нужно знание всех подробностей жизни, нужно искусство — дар художественности, нужна любовь».20
Нужна любовь! Эта черновая, непричесанная запись великого писателя, вместила, тем не менее, удивительно много: точную оценку скверной соловьевской, предвзятым судейским пером писаной «Истории», предельно ясное осознание того, что даже мельчайший факт истории неотчуждаем от людей, ибо он всегда дело их рук и, главное, прозрение о любви, как о внутренней установке, обязательной для авторов, берущихся за темы родиноведения. Увы, и ныне пером многих из них водит (удачно дополняя невежество) совершенно противоположное чувство — явственно заметная нелюбовь к своей стране.
Аудитория наших СМИ уже почти свыклась с тем, что в адрес России и всего русского как бы положено отпускать уничижительные словечки и пассажи. В этом смысле многие наши авторы близки к тем организмам, которые не могут жить без «матерка» и сами того не замечают. Думаю, именно таких авторов имел в виду философ и писатель Юрий Мамлеев, большую беседу с которым поместила «Литературная газета» (28.1.98): «Насмешки по отношению к своей стране аналогичны надругательству над могилами родителей. А ведь такие насмешки, издевательства сознательно и тщательно культивируются многими журналистами... Этому есть причины. Деспотизм советской системы доводил мыслящего человека до полного исступления. Ненависть ослепляла, ее перенесли на саму страну. Когда человек объят негативизмом, он не способен к анализу... Выдвинуто надуманное противопоставление патриотизма и демократии. Исключительную опасность представляют силы, движимые иррациональной ненавистью к России». Золотые слова!
Журналисты, о которых говорит Ю.Мамлеев, не любят свою родину — иногда открыто, чаще тайно, — исходя, судя по всему, из презумпции: а за что ее любить? Они давно для себя решили, что русская история — самая ужасная в анналах человечества и что Россия вот уже двенадцатый век все бьется в заколдованном кругу какой-то «парадигмы несвободы». У этой нелепицы многосоставной генезис. Она умудрилась стать такой привычной, что мало кто ее вообще осознает в качестве нелепицы, а кто осознает, полагает продуктом советского времени. Вот что пишет историк идей Игорь Чубайс: «Советские идеологи так настойчиво искажали представления о доставшейся им стране, что в результате карикатура пустила корни, маска приросла к лицу. Чуть ли не на подсознательном уровне сформирована весьма негативная оценочная шкала. И сегодня множество людей, а среди них писатели, деятели культуры, сталкиваясь с какими-то мелкими или крупными проблемами, уже не задумываясь, охотно обобщают — мол, как же иначе, это ж Россия, здесь все и всегда было не так, как у всех». (Российская газета, 26.12.96). Я бы внес в эти слова всего одну поправку: истоки печального явления много старше. Хочу указать на самый важный (хотя о нем почему-то никто не вспоминает) его исток.
печальные плоды сытого легковерия
В течение почти двух веков наши благодушные дворяне, ездя за границу, из любопытства покупали там антирусские памфлеты, дефицита которых Европа не знала с той поры, как знакомство с географической картой перестало быть в этой части мира достоянием немногих. Жанр просто не мог не возникнуть, ибо карта (особенно в широко принятой тогда равноугольной цилиндрической проекции Меркатора) рисовала совершенно устрашающую картину того, как огромная Россия нависает над сутуленькой тонкошеей Европой. Вспышки памфлетной деятельности порождались то обострением политической обстановки (сразу же выходил в свет, среди прочего, очередной вариант подложного «завещания Петра Первого« — плана завоевания Россией мирового господства), то войнами (особо обильный урожай дала Крымская война), то обоснованным гневом на Россию в связи с подавлениями польских восстаний, то личными обидами авторов.
Широта кругозора памфлетистов поражает. Например, известный искатель приключений Дж.Казанова в своей «Истории потрясений в Польше от смерти Елизаветы Петровны до русско-турецкого мира» («Istoria delle turbulenze della Polonia dalla morte di Elisabet Petrowna fino alla pace fra la Russia e la Porta ottomana», 1774) внес вклад в этнографию, заявив, что русские — не славяне. Эта интересная новость, подхваченная в XIX в. польским эмигрантом Ф.Духиньским, ныне радостно тиражируется то одним, то другим маргинальным недоучкой на просторах бывшего СССР.
Изобретатель «революционного календаря» (брюмеров, термидоров и пр.) С.Марешаль в книге «История России, сведенная к изложению лишь важнейших фактов» («Histoire de la Russie reduit aux seuls faits importants», 1802) представил исторический путь России как «сумму преступлений ее правителей», и подобный взгляд имеет своих энтузиастов доныне.
Швейцарец Шарль Массон, учитель сыновей генерала Н.И.Салтыкова, а затем секретарь великого князя Александра Павловича, в 1796 подвергся высылке (возможно, несправедливой) из России по распоряжению Павла I, и — верх обиды! — после смерти последнего не был приглашен своим бывшим работодателем, теперь уже царем Александром I, обратно. Кипя негодованием, он накатал довольно большую книгу «Memoires secrets sur la Russie pendant les regnes de Catherine et de Paul I» («Тайные записки о России времен царствования Екатерины и Павла I«, 1803) и утешился ее хорошим сбытом по всей Европе. Благовоспитанный «Брокгауз» говорит по поводу Массона, что «вполне доверять ему нельзя, в виду того, что автор много потерпел при перемене царствования», хотя точнее было бы сказать: автор лжет на каждой странице. Тем не менее, многие его выдумки пользуются успехом по сей день. В частности, о распутстве во вкусе Рима времен упадка, каким якобы отличалось русское аристократическое общество свыше 200 лет назад, рассуждал недавно один отечественный сочинитель (не хочу делать ему рекламу), принявший любострастные фантазии Массона за чистую монету.
Не совсем бесследный вклад в россиеведение внес иллюстратор Библии и «Дон Кихота» Г.Доре, выпустивший по случаю Крымской войны книгу карикатур «История святой Руси« («Histoire de la Sainte Russie», 1854). Библиотекарь и ученый В.Ген, после десятилетий безуспешных попыток сколотить в России капиталец, уехал в Германию всего лишь с пенсией и сочинил там полную редкостной злобы — злобы неудачника — книгу «De moribus Ruthenorum» (1892). Он писал, что русские неспособны сложить два и два, что «ни один русский не мог бы стать паровозным машинистом», что их души «пропитал вековой деспотизм», а по неспособности к знаниям они «напоминают тех японских студентов, которых посылают в Европу изучать современную технику». Француз Ж.Мишле («La Pologne Martyre», 1863) сравнивал Россию с холерой. Немец П.Делагард писал, что само будущее Германии под угрозой, пока существует Россия, «азиатская империя единогласия и покорности» («Deutsche Schriften», 1905).
То, что подобные книги находили в России благодарных читателей, заранее согласных с каждым словом автора, не должно удивлять. Еще в 1816 году издатель исторического журнала «Пантеон славных российских мужей» Андрей Кропотов подметил, что французские гувернеры из числа «примерных [у себя на родине — А.Г.] негодяев» развивают в своих русских воспитанниках «невольное отвращение» к отечественным законам и нравам21.
Книг в духе Казановы, Массона и Гена понаписано было великое множество, и поскольку французский, а часто и немецкий, наши дворяне знали с детства (английский тогда почти не учили), каждая из них, будучи ввезена в Россию, прочитывалась многими. Эффект запретного плода срабатывал безотказно, и немалая часть русского просвещенного общества постепенно поверила, что живет в «восточной деспотической империи» (вроде тамерлановой?), поверила в загадочный гибрид «варяго-монголо-византийского наследия» и в исключительную кровавость русской истории, в «неспособный к свободе», крайне покорный и терпеливый народ-коллективист, в беспредельно обскурантистскую церковь; поверила в анекдоты про «потемкинские деревни», про дивизию, которой Павел I велел маршировать прямиком на Индию и остановленную уже чуть ли не у Твери, про указ о назначении митрополита Филарета командиром гренадерского полка, который (указ) якобы подмахнул Николай I, и в тому подобный вздор.
Свой вклад в антирусскую риторику внесли и основоположники научного «изма» — да такой, что некоторые их труды были негласно запрещены(!) к изданию в СССР (см.: Н.Ульянов, «Замолчанный Маркс«, изд. «Посев», Франкфурт, 1969). Эти труды не остались, однако, не прочитанными учениками основоположников в старой России, и кое-кто из них полностью принял мнение Маркса-Энгельса о «гнусности» русской истории.
Подобные настроения не могли не затронуть и профессиональных отечественных историков. Современный ненавистник России Ален Безансон прекрасно знает, что имеет в виду, когда говорит: «Для российской историографии характерно то, что с самого начала (т.е. с XVIII века) она в большой мере разрабатывалась на Западе» (Русская мысль, 4.12.97). Что же говорить о более поздних временах, особенно о шести с лишним либеральных десятилетиях от воцарения Александра II до 1917 года? Непозволительно много наших историков дали в это время интеллигентскую слабину под напором сперва либеральной, а затем кадетско-марксистской обличительной моды.
Вздор мало-помалу перетекал в российскую публицистику, впитывался сознанием в качестве доказанных истин. Интеллигент внушаем и почтителен к «Европе«, так что начиная со второй половины XIX века многие либералы, не говоря о левых, сами того не замечая, уже смотрят на свою родину сквозь чужие, изначально неблагосклонные очки. Вот почему их так озадачивает, например, толстовство многих европейцев, кажутся странным чудачеством русофильские чувства ряда видных немцев, среди которых Фридрих Ницше, Освальд Шпенглер, Томас Манн, Райнер-Мариа Рильке (последний говорил: «То, что Россия — моя родина, есть одна из великих и таинственных данностей моей жизни»).
Показательно, что, например, художнику не нужны толкователи родной страны, он чувствует и знает ее нутряным знанием. Лескова насмешили бы кабинетные домыслы про неспособность к свободе. Бунин брезгливо отбросил бы статью о восточной деспотической империи. Утверждение насчет обскурантизма православной церкви выглядит особенно глупо рядом с таким художественным свидетельством, как «Лето Господне» Шмелева. Что же до Льва Толстого, его отношение к взгляду на русскую историю как на сумму преступлений хорошо видно из процитированного выше высказывания.
Иное дело публицисты и политические писатели — люди, черпающие представления о жизни не столько из самой жизни, сколько друг у друга. Скажем, Бердяева можно уважать как персоналиста, как «первофилософа свободы», но когда он обращается к теме России, его взгляд (пусть как бы пылкий, пусть как бы изнутри) — все равно взгляд постороннего. Совсем не удивляет, что на этом направлении сквозная, главная — и прискорбно глупая — мысль у него такова: «Развитие России было катастрофическим» («Русская идея»). Лишь в обстановке крайней интеллектуальной нетребовательности «сходит за то, к чему можно относиться серьезно и даже обсуждать» (по замечанию доктора философии Б.Капустина) другая не менее дельная бердяевская мысль — о «вечно бабьем» начале в русской истории и культуре.
Не беда, если бы сквозь чужие очки на Россию смотрели одни лишь публицисты. Куда тяжелее по последствиям то, что этот грех был присущ и многим политикам (либеральным политикам) начала века. Считается, что слова Столыпина: «Вам нужны великие потрясения, нам нужна великая Россия» были обращены к большевикам. На самом же деле — в основном, к кадетам. Кстати, только люди в чужих очках могли назвать свою организацию, как это сделали кадеты, «Союзом освобождения». О кадетах не скажешь лучше, чем это сделал Александр Солженицын в предисловии к первому тому основанной им серии «Исследования новейшей русской истории». Подчеркивая, как важно чувствовать и проводить различие между истинным либерализмом и радикализмом, он напоминает: «Слишком долго в русских XIX-XX веках второй называл себя первым, и мы принимали его таким — и радикализм торжествовал над либерализмом на погибель русскому развитию». И очень точно — об искажениях истории: «Русская история стала искажаться задолго до коммунистической власти: страстная радикальная мысль в нашей стране перекашивала русское прошлое соответственно целям своей борьбы».
Феномен не остался в далеком прошлом. Большинство вышеупомянутых мифов оказались годны для обличения «проклятого царизма» и были радостно подхвачены большевистскими сочинителями, обогащены советской смердяковщиной, попали в школьные учебники. Когда на излете коммунизма, начиная с 60-х, в СССР стали просачиваться запретные книги из-за рубежа, оказалось, что ветхие идеи продолжают жить и там, хоть и слегка обновленной жизнью. Чем объяснить их долговечность на Западе? Французский философ Ролан Барт, описывая менталитет западноевропейских обывателей, объяснял, что их страх перед русскими сродни тем массовым фобиям, какие вспыхивали (после некоторых фильмов) по отношению к инопланетянам, с той лишь разницей, что страх перед русскими — фактор постоянный. Общественный заказ и логика холодной войны подтолкнули развитие старых мифов на Западе в легко предсказуемом направлении: большевизм изображался как естественное продолжение исторического пути России, от века живущей под знаком вышеупомянутой «парадигмы несвободы».
Прочтя такое, многие наши светлые умы (кое-кто даже окончил школу с золотой медалью) повторили реакцию своих предтеч из прошлого века: взяли под козырек и поныне остаются тверды насчет парадигмы как агат.
А еще отчего-то с почтением цитируют всякую ерунду, лишь бы она имела имела соответствующую тенденцию. Например, уже у двух наших историков (не стану называть имена) встретил сочувственный пересказ следующего утверждения: Московская Русь не имела, де, никакого понятия о своей преемственности от Руси Киевской, «этот народ никогда и не вспоминал про Киев». Не будь у автора данного утверждения, Э.Кинэна22, целого списка работ, можно было бы решить, что оно принадлежит случайному в исторической науке человеку. Дело в том, что «память о Киеве» отсутствовала как раз не у «этого», а у «того» народа. Единственное, в чем вообще запечатлелась народная память о Киевской Руси — это былины про Владимира Красное Солнышко и киевских богатырей. Но как собиратели ни искали, им не удалось записать ни одной былины вблизи Киева и вообще среди украинцев. Былины были собраны в Олонецкой, Архангельской, Нижегородской, Московской, Владимирской и даже Симбирской губерниях. Насколько же ясной сохранялась эта память в Московской Руси, скажем, при Иване III, если она не исчезла на ее землях еще 400 лет спустя? На Украине же не зафиксировано народных исторических воспоминаний, идущих глубже XV-XVI веков. Они отражены «думами» про турецкую неволю, походы запорожцев на ляхов и т.д. Этот факт не просто неприятен сторонникам автохтонности украинцев, он ими еще и замалчивается, ибо не имеет иного объяснения, кроме очевидного: из-за ордынского набега уцелевшие жители Киевской Руси бежали на северо-восток — туда, где затем на карте появились названные великорусские губернии. Что же до Южной Руси, она была буквально уничтожена и запустела: Переяславль заселили лесные звери; во Владимире-Волынском были убиты все жители — тамошние церкви были переполнены трупами; та же судьба постигла Ладыжин на Буге; в Киеве, согласно Лаврентьевской летописи, к 1299 году не осталось ни одного человека — разбежались все. М.Грушевский и его школа «автохтонистов» исчерпали, кажется, все доводы в попытках доказать, что запустения Киевской Руси не было, но сделать это сколько-нибудь убедительно так и не смогли. Страшно подумать: неужели ссылавшиеся на Э.Кинэна не знают хотя бы о былинах?
Ныне издание литературы по истории переживает у нас настоящий бум. То, что мы дожили до этого — огромное счастье. Свободная мысль больше не вынуждена пригибаться подобно бронзовым фигурам станции метро «Площадь революции», изображая полное довольство своей позой. Впервые открылись многие архивы, за работу принялось новое поколение молодых историков. Им предстоит расчистка таких конюшен, какие не снились элидскому царю Авгию. Конечно пишется и печатается много любительского, маргинального, странного. Не беда, это издержки свободы. А некоторым авторам — так и вижу — заглядывали через плечо тени Гюстава Доре и Казановы, радостно кивали, подталкивая друг друга локтями. От внимательного читателя не ускользнет, что за очередной «критикой исторического опыта» нашего отечества, обычно не стоящей (или стоящей?) бумаги, на которой она напечатана, неизменно прячутся (но торчат) личные счеты по отношению — не к отечеству, нет — к «этой стране». Для несогласия же сводить историю России к схемам типа «икона и топор»23, этим современным версиям «клюквы развесистой», личных чувств не требуется, достаточно просто фактов.
ГВЕЛЬФЫ ПРОТИВ ХОЛИЗМА. ПОЧЕМУ МЕТАЛСЯ СТЕНЬКА?
Импортных мифов нам мало. Рождаются они (иногда «поновляются») и на родной почве. Плодовитый коммунистический автор С.Кара-Мурза любит писать о несовместимости России и «Запада». Чтобы не ворошить его больших эссе в «Нашем современнике», возьмем пусть и не новую (Правда, 16.1.96), зато краткую статью «Ловушки смыслов». От сжатия любимая мысль автора не пострадала. Цитирую: «парламент и Советы («Советы» тов. Кара-Мурза пишет с большой буквы) — два типа власти, лежащие на разных траекториях цивилизации, за ними тысячи лет истории. За одним — римский сенат, борьба партий, гвельфы и гибеллины, тори и виги, дуализм западного мышления. За другим — вече, соборы, сельские сходы, холизм (чувство единства бытия) Византии«.
Наш правдист отлично знает, что своими костюмными красивостями он ничего не объяснил, да это и мудрено было бы сделать, мудрено доказать, что Россия и Европа несовместимы, как кислота и щелочь (С.Кара-Мурза — не только очеркист, но и химик). Зато работает старый прием: читателя берут на испуг редкостными словами.
Что же ведет нас по особому пути? Ведет, оказывается, наша российская «соборность» (слово, скажу по секрету, не означающее ровно ничего24). Согласно всем красным авторам, «соборность» — это большой российский плюс, хотя рядовой читатель скорее почешет в затылке и скажет: «И все-то у нас не как у людей». Успокойся, милый, все у нас так. Если спокойно обозреть (пользуясь пышным словарем С.Кара-Мурзы) «траектории цивилизаций», непременно увидишь, что не было особой разницы между новгородским вече и современным ему древнеисландским альтингом, а Земские Соборы допетровской Руси как две капли воды походили на французские Генеральные Штаты, причем в обеих странах эти представительные органы схожим образом вытеснил абсолютизм.
Казалось бы, ну и что? Нынче свобода, пиши что хочешь — хоть про гвельфов с гибеллинами (приплел их С.Кара-Мурза, прямо скажем, по недомыслию, ни в каких парламентах они сроду не заседали25). И все же, среди старых и новых мифов — это один из самых вредоносных. Он означает, что в России невозможна парламентская демократия, что нам не найти общего языка с внешним миром и что венец нашей общественной эволюции — советы, этот убогий гибрид законодательной и исполнительной властей.
Вернусь еще раз к злополучной статье А.Грачева (Журналист, №1,1997). Написанная с большой отвагой, она на шести страницах объясняет всю русскую историю. Многие места заслуживают быть процитированными. Например: [Россия] «обижалась на суетящийся вокруг и куда-то спешащий остальной мир и назло ему, из духа противоречия делала себе хуже». Толково, правда? Или: «невозможно на других мировых языках выразить различие между «русский» и «российский»». Жаль огорчать А.Грачева, но нет ничего проще — через параллель с такими, например, парами слов, как «турецкий» и «османский», как «English» (английский) и «British» (британский), «Lettish» (латышский) и «Latvian» (латвийский), «Finnish» (финский) и «Finlandian» (финляндский) и т. д.26 Или вот еще перл: «Почему же все-таки метался и бунтовал русский человек под «своим» родным самодержавием? Скорее всего от зараженности «Европой», ее духом свободы, представлением о личном достоинстве и неготовностью духовно кастрировать себя». Сразу представляешь Стеньку Разина. Начитался он книжек про Европу — и ну метаться, ну бунтовать.
Собственно, цитировать можно из любого абзаца, по числу перлов статья может соперничать с перловой кашей. Здесь и дюжину раз повторенное слово «обида» (России на Европу), и странное убеждение, что в Азии не может быть ничего хорошего, и, конечно же, мифы, мифы, мифы27. И это всего лишь одна статья. К сожалению, написаны, напечатаны, прочитаны и, главное, кем-то взяты на веру сотни подобных статей.
РОЛЬ РОССИИ В ИСТОРИИ ЕВРОПЫ: ШАГ ЗА ПРЕДЕЛЫ СТЕРЕОТИПА
Утверждение о несовместимости России и Запада вызывает в памяти еще один бродячий сюжет. За последние годы неутомимые зарубежные политологи не раз устраивали научные посиделки на одну из самых пустых тем, какую только в силах измыслить досужий ум, а именно: «Является ли Россия частью Европы?» Приезжают на них и российские участники (отчего не приехать, если все оплачено?). Виду не подают, но тема для нашего человека недостаточно увлекательна. Нет у нас европейской одержимости, столь типичной для Польши, Румынии и т.д. — стремления быть и слыть Европой, Европой, Европой. Как правило, к подобным географическим радостям наш брат относится спокойно, ибо где-то на уровне подкорки твердо знает, что Россия — это такая величина, которая не может быть (и не нуждается в том, чтобы быть) частью чего бы то ни было. Ну объявите нас не-Европой, что дальше? По отсутствию каких-либо практических приложений данный сюжет имеет мало себе равных. К какому бы выводу ни пришло ученое собрание, это будут только слова. А раз так, каждый вправе иметь, не спрашивая чьего-либо разрешения, свою Европу. И не спорить с теми, для кого она заканчивается на германо-польской границе, пусть заканчивается.
Правда, от европейских политиков сегодня, наоборот, нередко слышишь: «Европа простирается до Владивостока« (западному уху как-то вообще приятно слово «Владивосток«), и, скорее всего, это заявление — просто следствие трезвого анализа. Да, качество жизни на бескрайних зауральских просторах немало (выражаясь мягко) отстает от того, что принято называть «европейскими стандартами». Но качество жизни еще более ощутимо отстает в Албании. Мало того, жизнь показала, что отнесение к Европе Сибири — не предел расширению первой. У английских моряков было присловие: «Где соленая вода, там и Англия«. Когда ОБСЕ принимала в свои ряды азиатские страны СНГ, оно явно исходило из принципа: «Где Россия, пусть даже бывшая, там и Европа».
Кажется, не существует труда, специально посвященного значению России для Европы, эту тему задевают лишь по касательной. Даже странно, почему отечественные историки не потрудились написать подобный трактат — неужели русское самосознание совсем не трогает данная проблема? (У поляков воздействие Польши на мир обсуждают даже герои художественной литературы.) Иногда кто-нибудь напомнит, что наши предки заслонили Европу от Дикого Поля и Золотой Орды, сломали шею Наполеону и Гитлеру. «Знаем, знаем», — говорим мы и переключаемся на что-то другое.
Почти никто не отдает себе отчет в том, каким важным был русский фактор в судьбах Европы уже тысячелетие назад. Когда князь Владимир, сидя в Киеве, размышлял около 986 года, какую веру избрать для своего народа, судьба континента была на распутье. Предпочти Владимир мусульманство, Европа очень скоро оказалась бы в мусульманских клещах, ибо это динамичное вероисповедание господствовало в то время на ее западном конце — на Пиренейском полуострове, а также на Сицилии. Не исключено, что эти клещи однажды сомкнулись бы.
Избери Владимир иудаизм, это почти наверняка привело бы к восстановлению на юго-востоке Европы иудейского Хазарского каганата. Чем был этот каганат? По существу, Новым Иудейским царством, еврейским Новым Светом, созданным на просторах Причерноморья, Крыма, Северного Кавказа и низовьев Волги 700 лет спустя после разрушения Иерусалима римским императором Титом. Просуществовав чуть менее двухсот лет, Хазария (Артур Кёстлер в работе «Тринадцатое колено»28 доказательно описывает ее как одну из великих держав IX-X веков) была разгромлена родным отцом Владимира, князем Святославом. При «хазарском» выборе Владимира иудаизм воцарился бы от Каспия и Дуная до Балтики и Белого моря. Излишне говорить, что и в этом случае мировое развитие пошло бы иным путем.
В случае же принятия Владимиром латинского толка христианства, в Восточной Европе со временем возможно утвердилась бы мощная коалиция славян-католиков или, не исключено, даже единое русско-польское государство, и это тоже означало бы совершенно иной сценарий хода европейских событий.
Помимо нынешних великих держав, Европа помнит по крайней мере еще десять, целиком, частью или каким-то краем размещавшихся на ее просторах в разные исторические периоды после крушения Рима. Семь из них очевидны: Византия, Священная Римская империя, Золотая Орда, Испания, Высокая Порта (Турция), Австро-Венгрия и Германия. Еще о трех догадываются далеко не все, ибо их «великодержавность» была недолгой. Это Швеция (между Вестфальским миром 1648 и Ништадтским миром 1721), Польша (между Люблинской унией 1569 и концом правления Яна Собеского в 1696), а также, повторюсь, согласно Кёстлеру (и не только), Хазария IX-X веков. Так вот, семь из десяти среди них были низведены в разряд обычных стран либо распались на составляющие главным образом благодаря военным усилиям Руси-России.
А еще, как говорится, отдельной строкой — не пустяк ведь! — снова напомним, кто положил конец бодрому маршу Наполеона и Гитлера к мировому господству. Это все к вопросу о значении России для европейской истории.
Разрушение империй подталкивало Европу к эпохе национальных государств. Идея национального государства должна была рано или поздно победить — и победила — именно на этом материке. Сегодня народы на западе Европы завершают политический круг, первыми в мире встав на путь, ведущий (без насилия, с добровольного согласия народов), к наднациональному государству. И как же характерно, что второе наднациональное государство в Европе (и мире) имеет шанс возникнуть благодаря России! Она с переменным успехом трудится над его созданием, а что до скептиков и насмешников, дискуссию с ними имеет смысл отложить лет на двадцать.
СЛОЖНЫЕ ПОСЛЕДСТВИЯ ПРОСТЫХ ПРИЧИН
Более или менее установлено, что все разнообразие моделей развития в Европе сводимо к двум. Этносы, предел территориальному расширению которых, особенно после Великого Переселения народов, был положен сильными соседями и природными рубежами, поневоле обращались к интенсивному способу ведения хозяйства. Они претерпели на этом пути тьму лишений, зато приучились к систематическому, без рывков, труду, изобрели тьму полезных навыков и технологий, и, по истечении всего-то какой-нибудь тысячи лет, были ощутимо вознаграждены. Яркий пример — история голландцев от франкского завоевания до завершения нидерландской революции, т.е. до начала XVII века.
Вторая модель наглядно воплотилась у восточных славян, поселившихся в краю почти без четко обозначенных природных рубежей. Лишь на юго-западе вставала стена Карпат и обитали сильные соседи, да на юге таило угрозу Дикое Поле. На прочих путях раскинулись почти нетронутые леса. Можно было углубляться все дальше и дальше на восток и север, селиться вдоль бесчисленных рек, где, как справедливо заметил Г.П.Федотов, проще было выжечь и распахать кусок ничьего соседнего леса, чем удобрять истощившееся поле. На всяком новом месте за неделю ставилось деревянное жилище. При таком обилии леса кто бы стал тратить силы и время на каменное, чтобы оно потом держало его на месте, как якорь?
Вот где истоки нашей экстенсивной психологии, нашей легкости на подъем, позволившей русскому этносу заселить огромные пространства. Видимо, точно так же вел бы себя любой народ, независимо от языка и расы, оказавшись в этом углу мира, у края бесконечного леса — сказочно богатого, но не враждебного, как в тропиках. Экстенсивная модель поведения, будучи усвоена большинством отдельных личностей, стала моделью поведения их государства. Вся история нашей страны — это, с одной стороны, блаженное следование данной модели, а с другой — попытки ее преодолеть. Попытки эти были то успешными, то нет, и предпринимались то под влиянием иноземного примера, то по внутреннему императиву.
Другим судьбоносным для нас обстоятельством стало то, что в момент своего обращения к христианству русские, в отличие от большинства других наций-прозелитов, получили Священное Писание не на чуждом ему языке (латыни, греческом или древнееврейском), а в понятном переводе славянских апостолов Кирилла и Мефодия. Это не могло не сделать русское православие более домашней, демистифицированной, народной религией, чем латиноязычный католицизм. Случайно ли, что народная масса присвоила себе у нас имя христиан (крестьян)?
Однако, по меткому наблюдению того же Г.П.Федотова, именно из-за этого на Руси не возникло присущего Западу типа монастырской учености, в основе которого лежало непременное знание монахами латыни и приобщение — через латынь — к сокровищам римской философии, истории, литературы. В Западной Европе на почве этой монастырской учености выросли университеты, возродились «семь вольных искусств». Из-за того, что главные проводники просвещения на Руси не были обязаны изучать древние языки, подобного не произошло в землях наших предков, и наоборот, проистекло накапливавшееся отставание в науках и технологиях. Данное обстоятельство — досадный изъян нашего исторического наследия, по крайней мере, на материалистический, картезианский, позитивистский взгляд.
Европа приняла эстафету христианства из рук падающей Западной Римской империи и за десять веков саморазвития пришла к идее гуманизма. Русское же православие, а стало быть и русское общество, пять веков оставалось под духовным патронатом живой и все еще могущественной Восточной Римской империи (условно называемой теперь Византией), где, как считается, постепенно побеждало нечто иное — исихазм. Гуманизм породил европейское Возрождение, исихазм на русской почве — «Святую Русь«, этический и общественный идеал всеобщей святости.
Русский народ, говорит известный эмигрантский богослов А.В.Карташев, «устами своих певцов, былинных сказителей и поэтов» назвал свою страну Святой Русью. «По всем признакам, это многозначительное самоопределение... — низового, массового, стихийного происхождения». Ни одна из христианских наций не вняла самому существенному призыву церкви «именно к святости, свойству Божественному», лишь Россия дерзнула «на сверхгордый эпитет» и отдала этому неземному идеалу свое сердце (Русское Возрождение, № 42, 1988).
Поразительно, если вдуматься. Не «добрая старая» (как Англия), не «прекрасная» (как Франция), не «сладостная» (как Италия), не «превыше всего» (как Германия), а «святая». Есть авторы, например Виктор Тростников, вполне убедительно (по крайней мере, пока их читаешь) обосновывающие утверждение, что в XVI веке этот идеал был достигнут, что Святая Русь была реальностью.
Каждый народ исключителен. Исключительнее ли мы всех?
Будучи частью Европы и христианского мира, Россия, бесспорно, отличается от своих христианских сестер. Особость русского пути исторического развития породила научные труды, уверяющие, что к России вообще неприложимы мировые мерки и правила. Утверждение о русской исключительности — и это крайне характерно — совпадающий тезис русофилов и русофобов. Те и другие как-то забыли, что исключителен каждый народ, что у каждой страны совершенно особый исторический путь. Можно говорить лишь о параллелях и совпадениях. Конечно, таковых обнаружится больше, когда мы сопоставляем Болгарию с Сербией или Данию со Швецией. Однако и российское прошлое изобилует параллелями к историческим событиям западноевропейских стран. Их так много, что вышеупомянутый тезис надо признать принадлежащим вчерашнему дню.
Испанская Реконкиста («отвоевание» своего полуострова) не так уж сильно отличается от одоления Русью ордынского ига, покорение Англией кельтских государств Уэльса, Шотландии и Ирландии в достаточной мере напоминает присоединение Россией постордынских ханств своей периферии (Казанского, Астраханского, Ногайского, Сибирского и Крымского). Можно продолжить цитатой из английского историка Хью Сетон-Уотсона: «Включение Россией в свой состав Украины имеет параллели в поглощении Францией Бургундии и Лотарингии, колонизация Сибири — в колонизации Северной Америки, завоевание Кавказа — в завоевании британцами горных районов Шотландии« (Hugh Seton-Watson, «The New Imperialism», L., 1961, pp.22-23).
Не хочется быть занудой, но не могу не сделать в этом месте краткую ремарку. Колонизация Сибири и Дальнего Востока бесспорно сопровождалось и несправедливостями, и жестокостями, и насилием (почитайте хотя бы бесподобное «Описание земли Камчатки» Степана Крашенинникова), однако — вспомним старую поговорку еще раз, — все познается в сравнении. Несколько лет назад в США вышла книга «Американский холокост: завоевание нового мира»29. Ее автор, Дэвид Стэннард подсчитал, что образование США сопровождалось самой страшной этнической чисткой в истории человечества: за четыреста лет пришельцы из Старого Света физически уничтожили около ста миллионов(!) коренных жителей. Конец краткой ремарки.
И Россия, и Запад знали периоды жестоких и безысходных смут. И в России, и на Западе государи вступали в очень похожие затяжные кровавые распри с правящими классами (Фридрих II Гогенштауфен, император Священной Римской империи; Филипп Красивый и Людовик ХI во Франции; Генрих VIII, Карл I и Карл II в Англии; Иван Грозный и Петр I в России). Про сходство представительных органов (Генеральные Штаты во Франции и Земские соборы в допетровской Руси) и про то, как их одинаковым образом подмял крепнувший в обеих странах абсолютизмом, речь уже шла выше.
Судьба России странно симметрична, например, судьбе Испании — при всем внешнем несходстве двух наших стран. Почти одновременно сбросив чужеземное иго, оба народа немедленно начинают долгую экспансию за пределы Европы: Испания — на запад и юго-запад, Русь — на северо-восток и восток. Движимые корыстью (испанцев манило золото, русских — меха), обе страны, сами того не ведая, выполняли важнейшую историческую задачу всего человечества (версия: христианского мира) по открытию дотоле неведомых пространств земного шара, причем, по меркам глобуса, их вклад в решение этой задачи почти одинаков: Испания может записать в свой актив примерно 12,5 млн кв. км новооткрытых земель (Южную Америку без Бразилии и Гвианы, Центральную и часть Северной Америки, Филиппины), Россия — 12 млн кв. км (Сибирь, Аляску, Алеуты, Грумант, ставший позже Шпицбергеном). Это если не считать открытия Антарктиды в январе 1820 года.30
Характерно, что ни Испанию, ни Россию их экспансия не только не сделала сильнее, но, наоборот, скорее надорвала, однако когда Наполеон посчитал их слабыми звеньями Европы, он обломал зубы и там, и там. То, что в ХХ веке и Испания, и Россия пережили кровавые гражданские войны и тоталитарные диктатуры, есть общее место, но мало кто вспоминает гораздо более важный факт, роднящий наши страны: как и в России, свобода и демократия завоеваны в Испании (добавим сюда еще и Португалию) собственными, внутренними силами, а не принесены на штыках иностранных армий, как в Германию, Италию, Японию.
Конечно, многое на востоке и западе Европы происходило по несхожим историческим сценариям, достаточно сравнить Реформацию и Раскол. Не совпадали пути поиска общественной справедливости (поиска, неизменно присущего любому человеческому обществу и не замирающего во всех его слоях никогда) на фоне эволюции народных общественных идеалов. Не могли стать одинаковыми природные условия; несоизмеримыми оставались просторы и степень напряжения государственных сил, необходимая для их освоения и удержания; интенсивная и экстенсивная модели поведения накладывали отпечаток на каждый день и час истории.
Разные страны — как разные люди: их несходство имеет такие же пределы как и их сходство. Давно замечено, что когда причина несходства становится понятной, оно психологически сразу начинает казаться куда меньшим и значительным.
МАЛЕНЬКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ О СУЩНОСТИ МИФОВ
Поскольку речь у нас идет главным образом о мифологии, облюбованной нашими журналистами и публицистами, обратим свой взор на этих людей. Всякий пишущий опирается в своей работе на некий запас представлений, идей и твердо известных, не нуждающихся в проверке сведений. Как и любой человек вообще, он пополняет свой сундук познаний всю жизнь, свободно оперирует его содержимым, вмиг извлекая нужные в данный миг понятия и факты. Он убежден в их истинности, тем более, что многие из них использовал уже неоднократно и не видит причин для сомнений. Некоторые из них он получил возможность вставлять в статьи и книги, оглашать в эфире лишь несколько лет назад, с приходом свободы слова. Но, увы, чаще, чем хотелось бы, вставляются и оглашаются мифы — старые и новые.
Каждое ли ошибочное понятие надо относить к мифам? Приведу примеры ошибочных понятий, звучащих вполне как истинные. В самом деле, разве не всем известно, что «на Волге немцы поселились еще в XVI веке» (З.Виноградов, А.Касаев, А.Серенко, Независимая газета, 25.7.97)? И чуть ли не с детства каждый слышал, что «Керенский А.Ф. учился в симбирской гимназии вместе с Ульяновым В.И.». (В.Алексеев, Журналист, №6, 1997), не так ли? На самом деле одиннадцатилетняя разница А.Ф. и В.И. в возрасте сразу исключает их соученичество31, а про то, что волжская эпопея немцев началась на двести лет позже (в 1764), легко узнать в энциклопедии. То, что легко опровергнуть, не может стать мифом. А вот утверждения вроде: «Царь продал Аляску на 99 лет, а не вернули нам ее потому, что большевики в 1917-м отказались платить царские долги» или: «Своим врагом номер один Гитлер считал диктора Левитана« уже ближе к настоящему мифу, поскольку проверить их сложнее. Подобные мифы возникают более или менее случайно и носят разнонаправленный характер.
Зато не бывает случайной система положительных мифов. Они — часть всякого национального сознания. Если бы не существовало положительных мифов, история не стала бы школьным предметом (сразу вспоминается: «Битву при Садове выиграл прусский школьный учитель»). В любой стране школьники учат историю, мифологизированную именно для своей страны (см.: М.Ферро «Как рассказывают историю детям в разных странах мира», пер. с франц., М., 1992). Школьная история — как правило, и есть основной национальный миф. Он непременно приписывает позднейшие национальные идеи тем, кто жил задолго до их появления, и этим превращает броунов хаос лиц и событий в осмысленный путь к решению вековых государственных задач, в успешную шахматную партию против остального мира.
Основной миф состоит из мифов поменьше, и каждый из них необходим для духовного здравия нации, ибо рассказывает о ее трудном и славном пути, о тяжких испытаниях, могущественных, но поверженных (или еще не поверженных) врагах, о беспримерном мужестве своих героев и коварстве соседей, то есть обо всем, что превращает перемещение народа по оси времени в его Историю. От всякого мифа требуется, чтобы он выполнял свою воспитательную задачу, а было ли дело триста либо семьсот лет назад именно так или чуть иначе — какая, мол, разница? Даже бесспорные события можно сложить как в одну, так и в другую мозаику, поставить в разные причинно-следственные зависимости — получатся разные мифы. В том смысле слова, о котором идет речь, типичный миф — чаще всего не вымысел с начала до конца, а скорее «подгонка под ответ» (как говорили в школе) особым образом отобранных фактов, хотя есть, конечно, и мифы, не опирающиеся ни на какие факты.
Сложившийся национальный миф всегда горделив и даже высокомерен, хотя новейшая политкорректность делает чудеса: эти его черты ныне обычно умело сокрыты. Причины того, почему «русский миф» почти лишен всех обрисованных выше черт, почему он остался внутренне противоречивым и незавершенным, обрисованы мною выше, в главке «История, писавшаяся без любви».
Положительные мифы, как правило — плод работы многих поколений авторов. Уже, наверное, невозможно сказать, кто первым из американских писателей (у молодых наций они опережают историков) начал создавать национальный миф о ковбоях. Словарь «Американа» очень осторожно, не желая никого обидеть, пишет: «В отличие от героев ковбойских фильмов и дешевых романов, ковбой конца XIX века — это низкооплачиваемый (от 25 до 40 долл. в месяц) пастух. Ковбои клеймили скот, отлавливали бычков, срезали рога, к весне отбирали скот для рынка и перегоняли к железной дороге. Две трети ковбоев были белые, остальные — негры и мексиканцы. К 1890 пастбища были огорожены колючей проволокой, а железнодорожные ветки подошли непосредственно к местам скотоводства — на этом окончилась эра ковбоя Дикого Запада».32 К этому можно добавить, что ковбои были, как правило, забитые люди, они тяжко страдали от конокрадов, от жадности хозяев стад, от болезней и винопития, от своей бедняцкой доли. Но кто читает историков, уже в наше время докопавшихся до истины? Образ молодцеватого и щеголеватого белозубого метателя ножей и арканов, сердцееда и покорителя просторов уже непоколебим. Счастлива нация, склонная к усвоению именно таких, заведомо комплиментарных мифов о себе.
Наше казачество, реальный страж военных рубежей России, уникальное сословие, «поголовно и на свой счет» (цитирую казачьего генерала Африкана Богаевского) состоявшее на службе государства, могло бы стать неизмеримо более благодатным материалом для национального эпоса, но не стало. И не только потому, что наши писатели всегда были куда более склонны клеймить и обличать. Национальные мифы способна породить лишь буржуазная литература, а она у нас так по-настоящему и не возникла. «В силу оригинальной честности нашей литературы» (выражение Набокова из «Дара») настоящему русскому писателю совесть не позволяла придумывать щеголеватых ножеметателей, героев цельных и самодовольных. Русский писатель, даже плохой, помнит, во-первых, что подобных одноклеточных героев не бывает и, во-вторых, что враг — тоже человек. Таков же и наш историк.
Что до отрицательных мифов, они сочиняются о других. Если не можешь кого-то одолеть, изобрази его в отталкивающем виде. И сразу станет понятно, что не он тебя победил, а «генерал Мороз». Некоторые выдумки оказались удивительно живучи. Третий век пошел уже упоминавшейся (и довольно пустяковой, в общем-то) басне о «потемкинских деревнях». Миф много раз анализировался, известны его мотивы и авторы (французский посол Сегюр, саксонский — Гельбиг, лейб-медик австрийского императора Иосифа II Вейкард), выявлены его несообразности и противоречия. Но — как ни в чем не бывало у нас (у нас!) продолжают поминать «картонные деревни, которыми Потемкин дурил Екатерину«.
Мифотворчество — одно из самых легких занятий на свете. Рассмотрев на примере полудюжины антирусских мифов феномен их сегодняшнего расцвета на Украине, я показал («Будь счастлива, Украина», Посев, №№ 3 и 4,1996), как с помощью отбора фактов можно на глазах у читателя соорудить собственный миф, ничуть не хуже рассмотренных, но прямо противоположного направления33.
Нравится нам или нет, антирусские мифы не исчезнут. Они — проявление неравнодушного отношения к России ее соседей по планете. Не стоит впадать в панику из-за того, что у нас есть зложелатели. Ну, есть. И что? Каждую страну кто-то не любит, всем мил не будешь. Взаимных антипатий хватает по всему миру. Затроньте в любой европейской стране тему о ее соседях — такое услышите! Гораздо загадочней другое: почему столько негативных мифов о России живут внутри самой России?