The messiah commentaries by Bhagwan Shree Rajneesh
| Вид материала | Документы |
- Bhagwan Shree Rajneesh, 9816.9kb.
- Амадей Моцарт «ave verum corpus», 23.28kb.
МЫ БУДЕМ СНОВА ВМЕСТЕ
10 февраля 1987.
Возлюбленный Мастер,
Прощай народ Орфалеса! Этот день подошел к концу.
Он закрывается перед нами, как водяная лилия перед своим завтрашним днем.
То, что нам было дано здесь, мы сохраним,
И если этого будет мало, мы снова соберемся вместе и вместе протянем руки к дающему.
Не забывайте, что я вернусь к вам.
Еще мгновение, и моя страсть соберет песок и пену для другого тела.
Еще мгновение, минута покоя на ветру, и другая женщина родит меня.
Прощай, народ Орфалеса, и юность, что я провел с тобой. Лишь вчера мы встретились во сне.
Вы пели мне в моем одиночестве, и я из ваших страстных стремлений построил башню в небе.
Но вот сон прошел, сновидение закончилось и минула заря. Полдень над нами. Наше полупробуждение превратилось в ясный день, и нам пора расставаться.
Если в сумерках памяти нам суждено встретиться еще раз, мы вновь заговорим, и вы споете мне более проникновенную песнь.
И если в другом сне встретятся наши руки, мы построим другую башню в небе.
Сказав так, он дал знак морякам; те тотчас подняли якорь, корабль отдал швартовы, и они двинулись на восток.
Как из единого сердца, крик вырвался у народа, и поднялся в сумрак, и разнесся над морем, словно могучий глас трубы.
Лишь Альмитра молчала, провожая взглядом корабль, пока он не исчез в тумане.
И, когда народ разошелся, она все еще одиноко стояла на молу, вспоминая в своем сердце его слова:
«Еще мгновение, минута покоя на ветру, и другая женщина родит меня».
Прощай, Народ Орфалеса!
Этот день подошел к концу.
Он закрывается перед нами, как водяная лилия перед своим завтрашним днем.
То, что нам было дано здесь, мы сохраним,
И если этого будет мало, мы снова соберемся вместе...
Человек доверия, любви и самоотдачи никогда не теряет надежды. Он хронический оптимист; в противном случае мистики перестали бы разговаривать с вами, ибо, что дали вы им, кроме боли, страдания, осуждения и смерти? Но они продолжают надеяться вопреки всему; их стремление принести вам весну жизни действительно велико — даже всем вам вместе не под силу разрушить его. Вы уничтожили многих мистиков — распинали их, травили, побивали камнями — и все же они умирали с благословением на устах.
Прощай народ Орфалеса! Этот день подошел к концу.
Эта жизнь заканчивается, слепота и глухота безграничны, но сострадание, любовь и доверие мистиков еще сильней, чем ваши слепота и глухота. Это и есть единственная надежда человечества.
Мистики знают, что они обращаются к стенам, но они продолжают говорить; они знают, что их не слушают, но они продолжают стучать в ваши двери. Им известно, что вы досадуете, раздражены: зачем эти чужаки надоедают? Но невозможно для этих чужаков, для этих людей из другого мира перестать любить вас. Вы не можете сделать ничего такого, что могло бы убить их любовь, распять их сострадание.
Даже когда Иисуса распинали, он пообещал своим последователям: «Не беспокойтесь. Скоро я буду опять с вами», — как будто распятие было обычным делом. Когда Гаутама Будда умирал, тысячи его учеников плакали и причитали, а он сказал им: «Вытрите свои слезы, потому что как только вам потребуется, я буду с вами. В ваших молитвах, в ваших медитациях вы всегда обнаружите меня среди вас».
Перед уходом Махавира сказал своим ученикам: «Как только пятеро из вас соберутся в медитации, там будет также и шестой — хоть он будет и незрим. Вы, может, и не увидите меня, но я смогу видеть вас — это и есть то, что действительно важно. Я пробыл с вами восемьдесят два года, и вы не увидели меня; я был в материальном теле, а вы все не замечали меня. Так что ваше зрение не важно — важно, чтобы я видел вас.
Но вы будете чувствовать мое присутствие сильнее, потому что я уже не буду ограничен своим телом. Я окружу вас, как облако, я переполню ваши сердца, и вы будете знать, что я пришел, потому что внезапно вся атмосфера станет иной. В тот момент, когда я буду присутствовать среди вас, вы будете отсутствующими. Мое присутствие будет рассеивать ваше присутствие, как свет рассеивает темноту». А это были люди, которые много раз пытались убить его. Одна и та же история в различных контекстах — снова и снова.
Человек оказался упрямым, непреклонным, но мистики более упрямы и более непреклонны, чем вы; что бы вы ни делали, это не помешает им. Они будут продолжать работать ради роста вашего сознания — они по-прежнему работают, а вы по-прежнему занимаетесь теми же глупыми вещами, что и раньше. Это странная история любви и ненависти. Со стороны мистиков это любовь, со стороны масс это ненависть. И этого не изменить.
Возможно, это закон природы: у масс нет ничего иного, чтобы отдать. Они так полны ядом, что могут давать только яд. И мистики тоже беспомощны; они так полны любви и нектара жизни, что могут давать только это.
История взаимоотношений между массами и мистиками никогда не бывала раскрытой ясно. Что же происходило? Зачем вам надо было отравить Сократа? Зачем вам надо было убить Иисуса? Зачем вам надо было замучить Мансура? Не то чтобы вы осознавали, делая это, — если бы вы осознавали, это было бы невозможным. В своем сне, в своей бессознательности вы продолжаете совершать поступки, уродливые, унизительные для человеческой природы, недостойные человека. А из суперсознания мистик продолжает осыпать вас цветами — независимо от того, что приходит в ответ.
Прощай, народ Орфалеса! Этот день подошел к концу.
Я ухожу... мой корабль готов, я готов. Я задержался достаточно долго среди вас, надеясь, что кто-то услышит, кого-то затронет, кто-то осознает, что чужак — это не чужак, а самое сердце ваших сердец; что он не только снаружи вас, но и внутри.
Он закрывается перед нами, как водяная лилия перед своим завтрашним днем.
Он использует прекрасную метафору — водяная лилия раскрывается на солнце. Как только утром восходит солнце, водяная лилия открывает свои лепестки. Когда солнце добирается до середины неба, водяная лилия подходит к своему полному раскрытию, и как только солнце начинает садиться, водяная лилия начинает закрываться. За то время пока солнце садится, лепестки водяной лилии закрываются — «перед своим завтрашним днем», говорит Альмустафа. Но завтра солнце взойдет снова, так что ничего не потеряно, даже если потерян этот день.
Мы будем снова вместе.
Если вам не удалось раскрыться сегодня, не беспокойтесь. Завтра на восходе солнца вы можете открыть свое сердце — вы можете сами стать водяной лилией.
То, что нам было дано здесь, мы сохраним,
И если этого будет мало, мы снова соберемся вместе и вместе протянем руки к дающему.
Тот дающий — сущее. Если этот день не стал днем осуществления, мы встретимся снова и вместе протянем руки к дающему.
Альмустафа говорит: «Все то, что я давал вам, — это не мои слова; все то, что я давал вам, — это не моя собственность. Я был здесь только посланником, передающим послание от окончательного. Но если вы и не услыхали его, не беспокойтесь».
Он дает им финальное благословение; он не хочет, чтобы они о чем-либо жалели... Он чувствует глубокую печаль из-за того, что они тоскуют о нем; только сейчас они тоскуют о нем.
«Мы вместе протянем руки к дающему в другой день. Мы существа вечности; дни приходят и уходят, мы — всегда здесь. Поэтому все, что уходит, пусть уходит. Если я хотя бы посеял в вас зерна стремления к неведомому, недостижимому — этого довольно. В другой день мы встретимся вместе и протянем наши руки к дающему».
Не забывайте, что я вернусь к вам.
«Вы очень забывчивы, настолько забывчивы, что забыли и сами себя. Я знаю, что скоро я стану поблекшим воспоминанием, вы можете даже усомниться: был ли такой человек, или у меня была только галлюцинация».
И это не простая поэзия. Когда западные ученые начали переводить восточные писания, они пришли в недоумение. Их обусловленность была христианской, а христианство верит, что Бог создал мир только шесть тысяч лет назад. Их христианская обусловленность была сильно потревожена, потому что они натолкнулись на писания, которым десять тысяч — а согласно некоторым — и девяносто тысяч лет.
Если великое писание было создано девяносто тысяч лет назад, цивилизация, очевидно, уже достигла совершеннолетия; в противном случае такое писание не могло бы возникнуть. Человечество должно быть старше, чем писания. И это была такая культура, что даже за девяносто тысяч лет нам не удалось создать еще один язык, столь же совершенный, как санскрит. Вы не сможете найти ни единого пробела, ни единой трещины в нем. Это не происходит в один день; это требует времени — тысяч лет для развития.
Ваша забывчивость такова, что вам может быть навязана любая идиотская обусловленность, а как только обусловленность навязана вам, вы стараетесь понять все в соответствии со своей обусловленностью. Христианские ученые были изумлены, но они кое-как постарались зафиксировать все в пределах шести тысяч лет. С писаниями это было легко, но что делать с городами?
В Мохенджодаро и Хараппе они обнаружили семь пластов. По мере того как раскопки продолжались, это становилось все более и более обескураживающим.
По-видимому, Хараппа и Мохенджодаро перенесли семь бедствий — возможно, землетрясений, возможно, наводнений, — нельзя сказать. Но одна вещь была определена — первому пласту семь тысяч лет; что же сказать о седьмом пласте? Так не бывает, чтобы всего за несколько дней великая культура, великий город мог бы возникнуть, быть разрушенным от какого-то бедствия, а новый город возник сверху. Эти семь пластов показывают, что Хараппа существовал за тысячи лет до этих семи тысяч лет назад — верхнему пласту семь тысяч лет.
Было время, они прекратили раскопки глубже первого пласта. Согласно их обусловленности, больше быть не может; даже этого быть не могло, так как любой ученый-исследователь говорил, что всем этим вещам семь тысяч лет, а это не вписывается в христианскую конструкцию. Поэтому они прекратили, полагая, что это все.
Но некоторые из раскапывающих чувствовали, что это был не единственный существовавший пласт, и они обнаружили еще один пласт ниже, еще один огромный город; они продолжили раскопки. А седьмой пласт, которому должно быть, по меньшей мере, пятьдесят или шестьдесят тысяч лет, поражает.
Я побывал на том месте. Это поражает, потому что показывает: каким-то образом те люди достигли даже более высоких стандартов технологии, науки, культуры, ведь дороги были так же широки, как дороги Нью-Йорка, а такие широкие дороги не нужны, если у вас нет транспорта, уличного движения.
Варанаси, говорят индуисты, старейший индуистский город, но разница очевидна: автомобилю не пройти в более старую часть, дороги очень тесные — люди просто ходили пешком; свет солнца почти никогда не попадал на те улицы, а по обеим сторонам высокие здания. Дорога до того тесна, что только небольшой рикша может пройти, это всегда одностороннее движение — двое рикш не могут разминуться. Зачем в Хараппа и Мохенджодаро сделаны шестидесятифутовые шоссе — очень прямые, превосходные перекрестки?
Другой поразительной вещью было то, что у них была водопроводная система, недоступная даже сегодня тысячам деревень в Индии. У них было определенное устройство, чтобы вода могла по трубам попадать в каждый дом, у них были снабженные ваннами комнаты.
Всего сто лет назад в Верховном суде Америки было дело, когда кто-то на континенте — в Европе — открыл, что ванную комнату можно соединить со спальней. Это было на самом деле комфортабельно, и — так или иначе людям было привычно мыться вне дома. Человека, который впервые построил присоединенную ванную комнату в Америке, всего сто лет назад христианский архиепископ Америки потащил в суд. Его осуждала вся Америка: «Он — грязный; у него ванная соединена со спальней». Традиционно ванная комната была в отдалении позади дома.
Сейчас один архитектор пришел к идее, которая превосходит все. Хотя никто не готов заключить с ним контракт, его идея прекрасна. Я видел чертежи и рисунки того, что он сделал из ванной комнаты. Он не присоединяет ванную к спальне, он делает большую ванную комнату, которая включает спальню. Похоже, это будущее — зачем присоединять? И зачем спальне придавать столько значения? Он создал такую замечательную ванную комнату — она кажется почти украшением, — которая может включать в себя спальню; это очень удобно.
Но, конечно, если кто-то попробует сделать так, христианство потащит его опять в суд: «Это заходит слишком далеко! Присоединить — ладно, мы можем забыть о вашей присоединенной ванной; по крайней мере, там разделяют стена и закрытая дверь. Но ванная и спальня вместе...» И он называет это «спальня в ванной», он даже не называет это «ванная в спальне» — важнее ванная комната.
Но в Хараппе и Мохенджодаро они присоединяли ванные комнаты; у них были плавательные бассейны, у них была превосходная дренажная система. Христианство и христианские ученые оказались просто в тупике — что делать с этим?
Идея, что мир был создан только шесть тысяч лет назад, очень слаба. Один епископ пришел к новой идее, объясняющей все. Он сказал: «Бог создал эти города в то же самое время, что и создал мир, и создал он их таким образом, чтобы, открыв их, вы обнаружили, что им семь тысяч лет, пятьдесят тысяч лет... Что невозможно для Бога? Это было сделано для испытания вашей веры». Ум до того изворотлив: есть прямые доказательства, а он по-прежнему держится своей обусловленности. Он никогда не задумается, что, быть может, обусловленность ошибочна.
Мы здесь уже тысячи лет, и мы забыли все. Все мы, время от времени, имеем проблески, но мы просто отталкиваем их в сторону как иллюзии, галлюцинации, сновидения, дневные грезы. Мы никогда не допускаем, что это лучи, приходящие из-за пределов как напоминание нам.
Альмустафа прав:
Не забывайте, что я вернусь к вам.
Еще мгновение, и моя страсть соберет песок и пену для другого тела. Еще мгновение, минута покоя на ветру, и другая женщина родит меня.
Халиль Джебран чрезвычайно естествен и искренен. Он, быть может, и не просветленное существо, но он недалеко — быть может, остался один шаг. Он настолько естественный и искренний, что порой это поражает.
Все такие люди... Даже такой человек, как Иисус, не признавал никаких женщин за апостолов, хоть он и был рожден женщиной. У Иисуса не было почтения к женщинам, даже к своей собственной матери. Однажды он говорил в селении на базаре среди небольшой толпы, и кто-то снаружи крикнул: «Иисус, твоя мать ожидает здесь».
И слова, которые вышли из уст Иисуса... остается надеяться, что они не исходили такими, это унижает Иисуса. Иисус сказал: «Скажите той женщине, — он даже не использует слово мать, — скажите той женщине, что мой отец высоко в небесах. На земле никто не отец мне и никто не мать мне; мой настоящий дом далеко в небе». Это обидно для женщины до крайности.
Его любили и верили ему больше всех женщины — Мария Магдалина, проститутка, одна из самых прекрасных в Иудее, ее сестра Марфа, и еще одна женщина, Мария, но им не позволили быть его апостолами, его вестниками. И самое поразительное то, что, когда он был распят, все его мужчины-апостолы исчезли: никому не хотелось быть там, ведь кто-нибудь мог признать близких последователей Иисуса, и то же стало бы их уделом — распятие.
Зато эти три женщины — мать Иисуса, которую он назвал «та женщина», проститутка, которую осуждала вся Иудея, — Марая Магдалина, и Марфа — не оставили то место. Они не только не покидали того места, они оставались рядом с телом Иисуса, а когда тело было снято с креста, они позаботились о нем: отнесли в пещеру. Но все же у христианства нет почтения к женщинам.
Кажется абсолютно непонятным, как люди, рожденные от женщин — их кровь, их кости, их костный мозг — все от материнского тела, — упорно осуждают женщину.
Гаутама Будда... Очень трудно найти что-нибудь для критики в нем, но если вы вспомните о женщинах... Двадцать лет беспрерывно он отказывал инициировать в саньясу женщин; никакая женщина не могла стать учеником. Это странный вид мужской шовинистической позиции, и это становится еще более невероятным для такого человека как Гаутама Будда или Иисус, — и тот же случай с Махавирой. У всех религиозных основателей есть странная болезнь — осуждать женщин.
Должна быть очень основательная причина — почему они осуждают женщин? Вы осуждаете что-то, только если опасаетесь этого. Вы опасаетесь женщины из-за того, что она может по-прежнему очаровать вас, она может по-прежнему стать притягательной для вас. Эти люди опасались, что женское присутствие может разрушить многих, сбить с пути. В любом случае, женщина не равна мужчине, согласно их понятиям. Чудо в том, что в церквах, в храмах, в синагогах — везде вы обнаружите поклоняющимися только женщин.
Я говорю вам, что входить в церковь, храм, синагогу или мечеть противно вашему достоинству. Ведь это те люди, которые осуждали женщину тысячелетиями. Теперь настало время для всех женщин — половины человечества — бойкотировать всех этих религиозных священников, все их писания и все их храмы. Довольно!
Но Альмустафа не осуждает женщину, он говорит:
Еще мгновение, минута покоя на ветру, и другая женщина родит меня.
Прощай, народ Орфалеса и юность, что я провел с тобой.
Лишь вчера мы встретились во сне.
Скоро это станет воспоминанием, сном.
Вы пели мне в моем одиночестве, и я из ваших страстных стремлений построил башню в небе.
Но вот сон исчез, сновидение закончилось и минула заря.
Полдень над нами. Наше полупробуждение превратилось в ясный день, и нам пора расставаться.
Если в сумерках памяти нам суждено встретиться еще раз, мы вновь заговорим, и вы споете мне более проникновенную песнь.
Снова та же надежда: если мы встретимся опять, вы споете мне более проникновенную песню. Они не спели ему никакой песни; они обошлись с ним как с изгнанником, наверное, слегка помешанным.
Но таких людей, как Альмустафа, никогда не раздражает ваше бессознательное поведение. Они продолжают ценить вас за то, чего вы никогда не совершали, — в надежде, что, быть может, высокая оценка вас приведет к ценному.
Вы пели мне в моем одиночестве, и я из ваших страстных стремлений построил башню в небе.
Теперь это просто его сострадание, его надежда, его поддержка.
Если в сумерках памяти нам суждено встретиться еще раз, мы вновь заговорим, и вы споете мне более проникновенную песнь.
Будьте готовы... не забывайте меня. Придет день, когда мы снова будем вместе, и тогда ваша песня будет проникновеннее.
И если в другом сне встретятся наши руки, мы построим другую башню в небе.
Сказав так, он дал знак морякам; те тотчас подняли якорь, корабль отдал швартовы, и они двинулись на восток.
Примечательно, что корабль движется к востоку. Восток был веками — а быть может, и всегда — святым, священным источником жизни. Не только солнце восходит на Востоке, Гаутама Будда тоже восходит на Востоке. Восток произвел тысячи мистиков. В сравнении с ним Запад очень беден. Точно так же, как Запад создавал великих ученых, Восток производил великих исследователей своего собственного существа. До сих пор — в своем наиболее упадочном состоянии, в свою самую мрачную эру — Восток тянет искателя, как магнит. Те, что хотят искать истину, те, что хотят познать себя, неожиданно испытывают тяготение к Востоку. И их тяготение не беспочвенно.
Восток несчастный, голодающий, но даже беднейший человек на Востоке грезит золотыми грезами самореализации, даже нищий, который спит на улице, мечтает однажды реализовать себя. От императоров до нищих, все объединены одним поиском. Такого концентрированного усилия никогда не предпринималось нигде больше. Запад продолжает трудиться над вещами, объектами, создавая замечательную технологию — но совершенно забывая о том, кто будет пользоваться этим.
Альберт Эйнштейн умирал в ужасном состоянии, потому что испытывал вину за Хиросиму и Нагасаки. Ведь это Альберт Эйнштейн писал американскому президенту Рузвельту: «Вам не разбить Германию и Японию, если вы не овладеете неким высшим источником энергии для их уничтожения. Вам необходимы атомные бомбы, и я могу создать атомные бомбы. Они представляют собой совершенно иной мир. Ваши обычные бомбы в сравнении с ними хлопушки».
Всего одной бомбы хватило, чтобы уничтожить такой город, как Хиросима, где проживало сто тысяч человек. За секунды. То же с другой бомбой — на Нагасаки.
Рузвельт был чрезвычайно доволен; он немедленно пригласил Альберта Эйнштейна. А причина была в бессознательности самого Альберта Эйнштейна — почему он захотел вручить знание Рузвельту? Он был еврей, а Германия убила почти один миллион евреев. Фактически, если бы он остался в Германии, разрабатывая атомную бомбу, то атомная бомба оказалась бы в руках Адольфа Гитлера и вся история была бы совершенно иной. Но он бежал, хотя ему можно было не опасаться, так как он был абсолютно необходим Адольфу Гитлеру и тот и не притронулся бы к нему.