Нии вычленяются довольно поздно с середины ХVIII cтолетия, то российская словесность в широком смысле слова включает в себя опыт таких размышлений уже издавна

Вид материала

Литература

Содержание Глава 3. Первые проявления русского мировоззрения в фольклоре и авторской словесности. Русская проза XVIII века. В двух томах. Том второй. М.-Л., ГИХЛ, 1950, с.81. См., например: Горелов Ал. Русская народная внеобрядовая песня. В кн.: Русская народная поэзия. Лирическая песня. Л., Художестве

Подобный материал:

• Переход от средневековья к Ренессансу, 223.5kb.
• Вирусы и антивирусы, 167.44kb.
• Модель оценки качества обучения цопа Виктор Михайлович, директор моу гимназии, 80.04kb.
• Дмитрий Иванович гениальный русский химик, физик и натуралист в широком смысле этого, 419.06kb.
• Ментальность, так и в древние воззрения на мир, общество и самих себя, которые сохранились, 31.38kb.
• Лирика Лермонтова М. Ю, 21.33kb.
• Реферат на тему: «Лирика Лермонтова М. Ю.», 43.39kb.
• ru, 2867.21kb.
• Вводная лекция Сущность и виды управленческого консультирования, 82.91kb.
• В. Б. Тарасов Д. А. Поспелов и модели поведения Пять лет назад, на предыдущих Поспеловских, 123.2kb.

РАЗДЕЛ 2. Отечественная литература и литературно-критическая мысль ХVIII – середины ХIХ столетия и проблематика русского мировоззрения


Если в отечественной философии размышления о русском человеке и его особом сознании вычленяются довольно поздно – с середины ХVIII cтолетия, то российская словесность в широком смысле слова включает в себя опыт таких размышлений уже издавна. Это относится и к собственно авторской литературе, главным образом датируемой ХVIII веком, и к фольклору, развивавшемуся чуть ли не со времен крещения Руси, с которым русская авторская литература от начала связана накрепко и, прежде всего в попытках изображения так называемой простонародной жизни. Многие существенные черты художественной интерпретации крестьянского миросознания, определившиеся и получившие дальнейшее развитие в произведениях писателей ХIХ столетия, собирались и преобразовывались в предшествующий, едва ли не десятивековой период становления отечественной культуры.


Глава 3. Первые проявления русского мировоззрения в фольклоре и авторской словесности.


Корни земледельческого крестьянского мировоззрения уходят, ко­нечно, в почву календарной обрядовости. Но здесь это мировоззрение еще растворено в семейно-родовой синкретной интерпретации природного цикла и не проявляет себя в индивидуально-личностном плане.

Другое дело - необрядовый фольклор и необрядовая лирическая песня, не включенные в семейно-бытовые и календарные ритуалы крестьян, которые были прочно связаны с кругом жизни кресть­янской общины, скреплены с природным бытием. Игры-развлечения крестьянской молодежи решали задачу подражания трудовым актам, имитировали их, а слова песен о них рассказывали: вот крестьяне сеют лен, просо, горох; вот - ловят рыбу, ломают калину, прядут нити и т.д. Необрядовая песня была склонна к идеализирующей типизации действительности. У обря­довой песни она перенимала ее «космизм» в толковании «внутреннего человека»: чув­ства и переживания личности неизбежно соотносились с беспредельностью внешнего мира, с величественным течением естественных природных процессов.

В то же время лирическая песня выражала, насколько это было возможно в фольклоре, индивидуальные черты крестьянского миросознания. Может быть, как раз это удивительное взаимодействие микро- и макрокосма, их диалог в народной песне и способствовали тому, что само пение, песня прошили едва ли не сквозным сюжетом всю отечественную литературу в ее собственно авторском выражении.

Так, уже в самом начале радищевского «Путешествия из Петербурга в Москву», только-только отправившись в дорогу, повествователь - путешественник слышит «заунывную песню» ямщика и делает заметку о «скорби душев­ной» как основной ноте «русских народных песен». Скорбно-унылая ямщицкая песня становится, таким образом, своеобразным музыкальным введением ко всему сентиментально-разоблачительному путешествию. «Уязвленный» народным страданием Путешественник хочет через народную песню причаститься национальному духу.

В главе «Клин» слепой старик нищий поет духовную, или, как пишет Радищев, «народную песнь», называемую «Алексеем божиим человеком». Нужно заметить, что в разных вари­антах трогательная духовная песнь об Алексее, исполнявшаяся нищими слепцами, была одним из самых популярных произведений этого жанра. Окружавшие слепца крестьяне жадно внимают его пению, вместе с певцом непосредственно переживая то, о чем он поет. Во время исполнения одного из самых трогательных мест песни слезы текут по щекам как самого исполни­теля, так и его слушателей: громко рыдают женщины, с грустной и суровой «важностью» слушают мужчины. «Кто зна­ет голоса народных песен, тот признается, что есть в них нечто, скорбь душевную означающее. Все почти голоса таковых песен суть тону мягкого. На сем музыкальном расположении народного уха умей учреждать бразды правления»¹. В песнях, заключает Радищев, «найдешь образование души нашего народа»².

Наблюдение Радищева прямо или косвенно подтверждается, как мы покажем в дальнейшем, многими русскими литераторами, начиная с Пушкина и Гоголя. Подчас песня становится даже главным действующим лицом произведения (например, у Тургенева в «Записках охотника» в новелле «Певцы»). Она дает знать о чем-то, относящимся к «русской душе», а, точнее, - к мирочувствованию и мироощущению, то есть, к миросознанию русского народа вообще и земледельца, в частности. Очевидно, в случае с песней и пением мы имеем дело с одним из тех моментов, когда требуется прибегнуть к приведенным нами ранее методологическим установкам С.Л. Франка о «понимании и сочувственном постижении», а также утверждению С.Н. Булгакова о «суммировании мыслей и впечатлений, этими произведениями вызываемых», как средствах постижения мировоззрения русского земледельца.

Но вернемся к народной песне как таковой. Она, без сомнения, идеализирует peaльность; даже в качестве внеобрядового жанра она доиндивидуальна, далека от той сте­пени конкретного внешнего и внутреннего рисунка, что придет позднее в авторскую литературу. Вместе с тем, вся отражаемая песней жизнь крестьянина вбирается в оправу конкретного человеческого чувства и опре­деленного характера. Поэтому уже песенный фольклор позволяет выявить те начатки истинного психологизма, на основании которых мы получаем возможность говорить об отражении в народном творчестве реальных черт земледельческого миросознания.

Внеобрядовая лирическая песня обнимает все стороны жизни ее творца - крестьянина. Это становится ясно при группировке произведений в тематические циклы соответственно главно­му предмету их изображения. Наиболее обширны циклы, посвященные повседневности народного быта, прежде всего - семейным отношениям. Немало сюжетов повествует о гнетущей атмосфере старинной семьи, в том числе - о причинах семейных драм – это и личностная неполноправность при выборе будущего супруга, и имущественное неравенство мужа и жены.

Женские песни рассказывают о тяжелой работе, ложившейся на плечи женщины в чужом доме, о тяжести удела покорности и терпения и т.п. Песни мужские варьиру­ют сюжеты о нелюбимой спутнице, погубившей жизнь, о беспрестанных супружеских ссорах и неладах, доводивших до намерения извести жену. Даже в песни для детей, исполненные родительской нежности, порой врывается ожесточение против собственного ребенка. И хотя фольклористы убеждают нас, что в народной песенной лирике «явно первенствуют... песни радостные, полные жизненной энергии»³, авторская словесность слышит в них, по преимуществу, минорные интонации.

Вспомним один из вариантов песенного диалога брата и сестры («По улице дождик...»), так выразительно воспроизведенный в свое время Л. Руслановой. В нем брат пророчит сестре, по достижении соответствующе­го возраста, замужество. В ответе сестры эта будущность чревата «четырьмя досадами», «пятой кручиной»:


Первая досада -

Свекор журливый

Другая досада –

Свекровка хлопочет.

Третия досада –

Деверь-насмешник.

Четвертая досада –

Золовка смущает.

Пятая кручина –

Муж меня не любит.

Родимый мой братец,

Здесь я жить не буду...


В песнях такого рода замужество - не просто переход в другую ипостась жизненного существования, а превращение, чреватое смертью – «здесь я жить не буду». Именно эти настроения, характерные для миросознания русской женщины, позднее стали актуальны, например, для поэзии Н.А. Некрасова, совершенно определенно произрастающей из отечест­венного песенного фольклора. Так, его Матрена Тимофеевна Корчагина из поэмы «Кому на Руси жить хорошо» («Крестьянка») фактически воспроиз­водит путь фольклорной лирической героини, причем, может быть, даже в гораздо более жестком варианте:


Семья была большущая,

Сварливая... попала я

С девичьей холи в ад!

В работу муж отправился,

Молчать, терпеть советовал:

Не плюй на раскаленное

Железо - зашипит!..⁴


Ну, а чем закончился первый период ее жизни в семейном «аду» - известно: гибелью Демушки, надругательством над телом первого ребенка Матрены.

Героиня другой поэмы Некрасова – «Мороз, Красный нос» - переживает, в свою очередь, катастрофу крушения семейного бытия, катастрофу, так сказать, абсолютную. Напомним, что в первой части поэмы, композиционно соот­ветствующей детально развернутому похоронному обряду, она прощается с любимым супругом Проклом, которого «зима доконала». А вся вторая часть - следование за мужем в царство смерти, которым и становится для нее зимний лес с его воеводой Морозом. Молодая женщина замерзает в грезе об урожайном лете и с нерожденным ребенком во чреве.

Семейное крепостничество русского крестьянина-земледельца сочеталось с его социально-экономическим раб­ством, что также находило отражение в песне. Но вот какую интересную особенность отмечают исследователи: песни о крепостной неволе довольно немногочисленны, и объясняется это тем, что «крестьянство никогда не признавало законности помещичьего владения людьми»⁵. Помещики в этих песнях именуются не иначе как «злодеями», в них проклинается барщина, даже если она существует в облегченном варианте – в сочетании с оброком. Вот, к примеру, злодейка-барыня отдает


Середовых мужиков

В винокурчики,

Удалых молодцов

Все на фабрички,

Красных девушек

Все в батрачушки...

Старым-то она

Не дает отдыхнуть,

Старикам не дает

За двор проглянуть.

Она гонит их

На работушку

Все тяжелую...

На тяжелую подневольную,

Подневольную да пригонную⁶.


Характерно, что негативная оценка деяний «злодейки-барыни» связана с ее действиями в рамках капитализации помещичьего хозяйства – процесса, воспринимаемого как фольклором, так и собственно литературой по преимуществу отрицательно.

Как правило, отрицателен в фольклоре и образ русского земледельца-помещика⁷. Помещик в фольклорном толковании выступает, например, в качестве раз­рушителя крестьянской семьи по собственному произволу:


Как батюшку с матушкой за Волгу везуть,

Большого-то брата в солдаты кують,

А середнего-то брата в лакеи стригуть,

А меньшого-то брата - в прикащики⁸.


А отсюда недалеко и до разбойничьего протеста, который так привлекал писателей ХIХ столетия, наиболее внятно аукнувшись в пушкинском изображении стихийного народного бунта:


Как за барами житье было привольное,

Сладко попито, поедено, похожено,

Вволю корушки без хлебушка погложено,

Босиком снегу потоптано,

Спинушку кнутом попобито;

Нагишом за плугом спотыкалися,

Допьяна слезами напивалися.

Во солдатушках послужено,

Во острогах ведь посижено,

Что в Сибири перебывано,

Кандалами ноги потерты,

До мозолей душа ссажена.

А теперь за бар мы богу молимся:

Божья церковь - небо ясное... и т.д⁹.


Обратим внимание, что лирический герой всех упомянутых народных песен если и может быть назван крестьянином-земледельцем, то уже как бы вышибленным из этого своего качества. «Лирическое» пере­живание собственно земледельца укладывается как раз в границы календарно-обрядовых песен. Такое переживание требует цельности и однонаправленности осваивающего природу трудового устремления-жеста. В приведенных же фрагментах к нам взывает миросознание, выбитое из положительной трудовой колеи.

Обратим внимание на то, чья точка зрения на социально-нравственное состояние земледельца находит, в данном случае, выражение в песенном фольклоре. Вот произведение из группы «песен о крепостной доле»:


Ох, хорошо житье лакеям

На боярском на дворе!

Они пашенки не пашут

И оброка не дают,

И оброка не дают,

Косы в руки не берут!


Ах вы, глупые крестьяне,

Посудите-ка вы сами!

Куда пошлют - беги скоро,

Чтобы дело было споро.

Засмотрелся, застоялся,

С сударушкой повидался,

Оглянулся назад -

Сзади палочкой грозят.

Воротился домой -

Кафтанишка с плеч долой,

На конюшню ведут,

Сзади палочку несут!


Чтобы точнее определить выраженный здесь взгляд на крестьянское житье-бытье, обратимся и к другому варианту того же сюжета, который начинается следующим образом:


Уж мы сядемте, ребяты, посидимте, господа,

Споем песню про себя.

Не сами про себя, про свое житье-бытье,

Про крестьянских мужиков.


Лирический герой здесь - из лакейской и переживаются им тяготы собственно лакейской службы. А крестьянин-земледелец здесь - персонаж. Дворовыми их драма переживается более жестко, поскольку они чувствуют неприязнь со стороны своего же брата. Вероятно, мужик видел в дворовых подручных своих господ, отчего и была в ходу поговорка: «Дворня вотчину съела». Таким образом, «голос» крестьянина-земледельца и здесь предстает уже опо­средованно, как бы претерпевая превращения, не будучи адекватным себе.

Можно сделать вывод, что положительный образ трудящегося крестьянина, земледельца связан, большей частью, с обрядовым фольклором. Известен, правда, хрестоматийный Микула Селянинович из стоящей особняком в русском фольклорном эпосе былине о Вольге и пахаре Микуле. Крестьянин в героическом эпосе - редкий гость. Тот же крестьянский сын Илья Муромец становится эпическим героем только тогда, когда покидает отца с матерью, родное село Карачарово, то есть порывает с земледелием. Микула же героичен именно в качестве крестьянина-землепашца, оратая. Справедливости ради напомним, что по сюжету былины он оставляет сошку, закинув ее за ракитов куст и отправляется вместе с Вольгой по его делам.

По утверждению видного исследователя русского героического эпоса В.Я. Проппа, такой сюжет мог сложиться «только тогда, когда классовые противоречия настолько обострились, что крестьянство уже начало осознавать себя и свое значение и противопоставлять себя другим классам»¹⁰. Вот почему былина строится, по Проппу, на противопоставлении Микулы Вольге как мужика - князю. Признавая наличие в былине глубинного генетического конфликта между божест­вом охоты (Вольга) и божеством земледелия (Микула), ученый видит в князе племянника Владимира, жалованного тремя городами (вотчина в собственность «со крестьянами»), куда он и едет «с избранной личной дружиной» «занимать отведенные ему земли». Таким образом, в то время как Микула воплощает крестьянский труд, «Вольга воплощает насилие и порабощение»¹¹.

Нельзя не отметить симпатии, с которою бы­лина изображает Микулу именно в качестве оратая. Картина его явления дана в гиперболически торжественном плане. Вольга Микулу вначале не видит, а слышит звуки его трудовой забавы. Между тем Микула, как поясняет Пропп, занимается нелегким делом: он распахивает не поле, а лес; выпахивает не только пни, но и целые деревья; мало того, выкидываются огромные камни. Долго едет Вольга, прежде чем видит пахаря. Увидев его, догнать все же, не может - та­ков былинный шаг оратая. Микула в пред­ставлении фольклорного автора наделен всем самым лучшим: на нем праздничная и дорогая одеж­да; например, соболья шуба, которая, кажется, никак не вяжется с тру­довым процессом.

Пропп видит в былине не закрепощенного, а свободного крестья­нина, т.е. образ, во всех отношениях идеализированный. А весь смысл былины заключается в последовательно проведенном посрамлении Вольги и возвеличении Микулы. Завершается былина празднично-торжественной самохарактеристикой Микулы:


А я как ржи напашу да во скирды сложу,

Домой вызолочу до дома вымолочу,

И я драни надеру да пива наварю,

Пива наварю да мужичков созову,

Мужичков созову да и допьяна напою,

Тут станут мужички меня здравствовати:

«Уж ты здравствуешь, Микула Селянинович»¹²...


Теперь, когда нами обозначено время появления в отечественном фольклоре более или менее конкретизированного образа землепашца (а это эпоха образования централизованного государства), приведем сведения о появлении самого понятия «крестьянин», «земледелец». Впервые слово «крестьянин» стало официальным выражением в Московском государстве только с ХV в., в то время как в народе долго держались старые обозна­чения, и среди них – «селянин». Таким образом, Микулу можно воспри­нимать как представителя крестьянства.

Толкуя самохарактеристику Микулы с точки зрения его призвания, Пропп пишет: «Оно (призвание. – С.Н., В.Ф.) состоит прежде всего в том, чтобы собрать урожай. Характерно, что урожай собирается не с целью продажи. Былина имеет своим фоном натуральное хозяйство; Микула снимает урожай для потребления внутри своей сельской общины. На пир он созывает своих односельчан... Снятие урожая есть общий, народный праздник. Урожай также принадлежит народу, как ему принадлежит земля»¹³.

Перед нами разворачивается сюжет земледельческой утопии, в цен­тре которой, действительно, не реальный крестьянин, а некий героический символ землепашества, с которым никак не совладать Вольге, связанно­му с более древними «производствами», с рыболовно-охотничьими промыс­лами:


Ай же ты, оратай да оратаюшка,

Да много я по свету езживал,

А такого чуда я не видывал.

Рыбой-щукою ходил я в синих морях,

Серым волком рыскал я во темных лесах –

Не научился этой я премудрости:

Орать-пахать да и крестьянствовать¹⁴.


За Микулой государственно-земледельческое будущее Руси, в то время как «экономика» Вольги уходит в прошлое вместе с охотой и собирательством. Героика Микулы есть героика становящейся новой земледельческой формы хозяйственной жизни. В фольклорно-мифологическом фундаменте нашей словесности это, как уже было сказано, едва ли не единственный положительно утвержденный образ крестьянина, к которому время от времени возвращаются классики русской словесности. Ведь тот же Хорь Тургенева - далекий потомок Микулы Селяниновича с отчетливыми чертами утопически свободного крестьянина-хозяина. Но это, к сожалению, редкий, едва ли не исключительный образ...

Обратившись к письменной словесности, к литературе Древней Руси, развивающейся рядом и во взаимодействии с фольклором, мы можем увидеть, что она не знает столь яркого образа земледельца. В древнерус­ской литературе крестьянин вообще редкий гость. Здесь, скорее, на­йдем своеобразного «дворового» в образе автора «Моления Даниила Заточника». Исследователи считают, что Даниил - боярский холоп, горестно переносящий свою холопью службу у какого-то немилостивого боярина. Он просится в холопы к князю в надежде выслужиться у не­го.

К персонажам крестьянского происхождения можно отнести, естественно, и Февронью из «Повести о Петре и Февронии Муромских», дочь «древолаза», то есть крестьянина, занимающегося бортничеством, со­бирающего мед на деревьях. Ермолай-Еразм с большой симпатией рисует, может быть, впервые в нашей литературе крестьянку, которая «любить умеет». Февронья «Повести» - воплощение и носительница активного чувства любви. Она натура более волевая и внутренне одарен­ная, чем князь Петр. Молодая женщина здесь - распорядительница судьбы - своей и любимого ею человека. Она, простая девушка, сначала побеждает сословное предубеждение против нее князя, одерживает верх над чванством бояр и боярских жен, не могущих помириться с тем, что крестьянская девуш­ка стала их княгиней. Перед нами является высокий образ простолюдин­ки, рожденный авторской литературой, но в такой же степени идеализированный, утопически приподнятый до житийных высот, как и былин­но вознесенный образ Микулы.

На полюсе, противоположном житийным жанрам (а именно к ним относят творение Ермолая - Еразма), находились находились произведения сатирико-комедийные, в которых особым образом отражалась народная идеология. Таковы в словесности Древней Руси повести о Ерше Ершовиче и Шемякином суде, накрепко связанные с животным и бытовым сказочным эпосом.

Темой повести о Ерше Ершовиче (первая половина ХVII века) является земельная тяжба между рыбами из-за владения Ростовским озером. В первой, старейшей и наиболее полной редакции повести рассказывается о том, как крестьяне Лещ и Голавль бьют челом рыбам-судьям на «щетинника, на ябедника, на вора и разбойника» Ерша, который приплыв вместе с женой и детьми в Ростовское озеро, издавна принадлежавшее Лещу и Голавлю, и назвав себя крестьянином, в конце концов завладевает озером и притесняет его исконных владельцев. В этой редакции крестьяне берутся под защиту. В иных редакциях симпатии авторов переходят на сторону Ерша, выступающего в роли эдакого народного балагура, потешающегося над государственными чиновниками-судьями.

В основе повести о Шемякином суде сюжет судебной тяжбы двух братьев-земледельцев, богатого и бедного. Он хорошо знаком нам по известной же бытовой сказке, откуда и перешел в литературу, обретя дидактически акцентиро­ванные сатирические черты. Повесть изобличает неправый суд на Руси в ХVII веке, рассказывает о поведении судьи-взяточника, и выстраивает идеологию народного сочувствия к бедному крестьянину, притесняемому чиновничеством и богатеями. Крестьянин оказывается победителем, преуспевшим в комическом давлении на судью.

Таким образом, в фольклоре и ранних образцах авторской словесности мы обнаруживаем те проявления русского земледельческого миросознания, которые будут впоследствии подхвачены, развиты и существенно дополнены отечественной литературой, найдут свое осмысление в русской философской мысли.