Geum.ru

Интерпретация научных парадигм как языковых игр

Вид материалаДокументы

Содержание


Ключевые слова
Подобный материал:
Интерпретация научных парадигм как языковых игр

Медведев Николай Владимирович,
заведующий кафедрой, профессор, доктор философских наук,
председатель Тамбовского регионального отделения
Российского философского общества.

кафедра философии и культурологии,
Академия гуманитарного и социального образования
ГОУВПО «Тамбовский государственный университет им. Г.Р. Державина»
392000, Россия, г. Тамбов, Советская 181 "и", к. 414.

philosophy.tsu@mail.ru

Аннотация. В статье обосновывается возможность интерпретации научных парадигм как лингвистических моделей. Автор доказывает, что семантика теории языковых игр Л. Витгенштейна служит сильной версией в поддержку инструменталистской и в целом антиреалистической концепции науки.

Ключевые слова: парадигма, языковая игра, лингвистическая модель, инструментализм, семантический подход.


В работах «Научный образ» (1980) и «Законы и Симметрия» (1989) современный философ науки профессор Принстонского университета Б. ван Фраассен представляет концепцию инструментализма, которая содержит возможность интерпретации научных парадигм как лингвистических моделей и анализ таких моделей как языковых игр. Занимая позицию последовательного эмпиризма, ван Фраассен защищает взгляд, согласно которому «научная деятельность является скорее конструированием, чем открытием: конструированием моделей, которые должны быть адекватны явлению, а не открытием истины, имеющей отношение к ненаблюдаемому» [1]. В «Законах и симметрии» он прямо заявляет, что «научные теории следует идентифицировать с классом моделей» [2]. Если ван Фраассен прав в своем убеждении, что математика представляет наилучшую модель адекватной концепции науки, и если прав австрийский философ Л. Витгенштейн, описывающий формализованные (искусственные) языки, например язык математики, и естественные языки как языковые игры, то тогда можно предположить, что парадигмы в науке следует рассматривать как языковые игры.

В данной статье я постараюсь обосновать положение о возможности интерпретировать научные парадигмы как лингвистические модели. Для этого понадобиться проанализировать ключевое понятие философии Л. Витгенштейна - «языковая игра», эволюция которого отражена в его работах «Голубая книга», «Коричневая книга», «Философская грамматика» и «Философские исследования». Это нужно сделать для того, чтобы выявить и прояснить те моменты, которые релевантны выдвинутому в статье тезису. Законы науки будут интерпретированы здесь как обеспечивающие правила или критерий для адекватного приписывания научных терминов. В статье также аргументируется утверждение, что «функционально-применяемая»(“use functional”) семантика витгенштейновской теории языковых игр служит сильной версией в поддержку инструменталистской, прагматической и в целом антиреалистической концепции науки. При этом важно показать, что интерпретация научных моделей как языковых игр согласуется с определенными выводами ван Фраассена, сделанными им на основе семантического подхода.


I

Л. Витгенштейн в своих поздних философских сочинениях развивает взгляд на язык и значение, который кардинально отличается от изложенного им ранее в «Логико-философском трактате»(1921). Первоначальная позиция Витгенштейна сводилась к представлению, что естественный язык действует в соответствии с правилами логического исчисления, а смысл любого предложения является однозначным. «Ранний» Витгенштейн полагал, что все предложения нашего обыденного языка являются своего рода картинами действительности. В логико-семантической концепции Трактата содержится требование, чтобы предложение-картина и то, что она изображает, обладали одинаковой логической множественностью. Это означает, что если картина и изображаемое ей положение дел полностью проанализировано, то число различных частей в предложении-картине должно быть в точности столько, сколько их есть в изображаемом ей положении вещей[3]. Поэтому предложение как логический образ действительности не является многозначным.

В поздний период своего творчества Витгенштейн отходит от теории лингвистического атомизма и «функционально-истинностной» семантики. Мысль Витгенштейна устремляется в направлении языковой прагматики. Все те функции, которые в Трактате относились к логической форме языка, определяющей априорный порядок мира и мышления, теперь переходят к «следованию правилам» в речевом поведении или «языковых играх», устанавливающим осмысленность высказываний. Эти правила усваиваются в процессе обучения, в результате непосредственной включенности участников «языковой игры» в конкретную форму социальной деятельности. Интерес Витгенштейна к прагматическому аспекту языка был связан с пониманием ограниченности логико-семантической схемы определения смысла лингвистических знаков. При использовании данной схемы перформативные высказывания выпадают из поля зрения, так как не могут быть сведены к общей форме повествовательного предложения «дело обстоит так-то и так-то». Витгенштейн пришел к важному заключению, что идеал искусственного языка внутренне противоречив, так как требование однозначного определения значения слова через использование правил логического синтаксиса приходит в столкновение с реальной практикой лингвистической коммуникации и понимания[4]. Слова и предложения вплетены в лингвистическую деятельность и, таким образом, обретают свое значение на основе определенных функций социально установленной языковой практики. Данная концепция «позднего» Витгенштейна может быть идентифицирована нами как «функционально-применяемая» (“use functional”) семантика, поскольку она контролирует способы употребления терминов и высказываний, а также выявляет ту роль, какую они играют в определенной языковой игре. При этом важно подчеркнуть, что «функционально-применяемая» семантика в отличие от «функционально-истинностной» семантики не занимается установлением отношения слов и предложений к некоторой экстралингвистической реальности.

Таким образом, если в ранней концепции Витгенштейна базисная роль языка сводилась к отображению мира, его логической формы, то в поздней его философии описана модель языка, обладающего множеством функций. «Поздний» Витгенштейн больше не рассуждает о предложении как осмысленном лишь на основании того, что оно имеет истинностное значение. Скорее предложение является осмысленным лишь постольку, поскольку с его помощью совершается правильный ход в языковой игре. Важно также отметить, что логическая семантика Витгенштейна, представленная в Трактате, является прямой поддержкой позиции научного реализма, который ориентирует построение теорий на воспроизведение того, как устроен мир, и видит в исследовании не просто моделирование эмпирически данного, но открытие чего-то ранее не наблюдавшегося. «Поздний» конвенционалистский, конструктивистский взгляд Витгенштейна на язык уже «не обращен к миру, как детерминирующему форму, смысл, истину. Скорее он обращен к концептуальным способам, берущим начало в человеческом сознании, и ведет к опыту его интерпретации» [5]. Язык вовсе не призван описывать реальность такой, какой она есть, он оценивается с точки зрения его прагматической эффективности в достижении человеческих целей. А используемые для построения эффективных рассуждений стандарты в целом оказываются прагматическими.


II

Опираясь на вышесказанное, язык науки можно интерпретировать как строго придерживающийся описанных Витгенштейном характеристик языковых игр. Согласно витгенштейновскому подходу, теоретические законы науки не призваны быть законами соответствия с определенной экстралингвистической реальностью. Подобно законам или правилам грамматики теоретические законы устанавливают правила релевантного употребления научных терминов. Например, квантовая механика сообщает нам о том, что абсолютно черное тело есть «идеальный» термический объект, который поглощает всё падающее на него электромагнитное излучение во всех диапазонах и ничего не отражает. При этом абсолютно чёрное тело само может испускать электромагнитное излучение любой частоты и является совершенным излучателем. Чтобы сделать правильный ход в языковой игре квантовой механики, необходимо использовать термин «абсолютно черное тело» описанным выше способом. Законы термодинамических процессов, например закон идеальных газов Бойля-Мариотта, устанавливающий зависимость между давлением, молекулярным объёмом и абсолютной температурой идеального газа (pV=nRT), также конституируют правила для надлежащего приписывания научных терминов. К тому же действуя подобным образом, они выступают как правила перевода. Законы механики, например первый закон термодинамики Ньютона, и эмпирические законы, скажем: «Все металлы расширяются при нагревании», - также конституируют правила для подлинного приписывания терминов. Первый закон Ньютона обеспечивает правило приписывания термина «инерция». Кроме того, закон инерции, как и закон Бойля-Мариотта, есть «идеальные» законы, в том смысле, что их связь с эмпирическими данными является опосредованной. Эмпирические законы, например предписывающие металлам расширяться в случае их нагревания, являются непосредственно связанными с эмпирическими данными и, таким образом, критерий для приписывания терминов, содержащихся в этих законах, сам по себе будет тесно связан с описанным опытом. Закон говорит нам о том, что если при нагревании определенная субстанция не расширяется, то мы не имеем права приписывать термин «металл» данной субстанции. В противном случае, поступая подобным образом, мы делаем неправильный ход в языковой игре.

Но что можем мы сказать относительно связи теоретических законов с эмпирическими данными и о приписывании терминов этим законам? Витгенштейн утверждает, что нам следует обратиться за помощью к бихевиористскому критерию для приписывания термина, например «боль», другим людям, так как феномен чужой боли непосредственно нам не доступен. Можно также добавить, что эмпирически боль другой личности мы не испытываем, как не наблюдаем мы, скажем, кварки и нейтрино. Правда, это не подталкивает нас к необходимости прибегать к установке бихевиористского редукционизма. Скорее, в подобной ситуации проявляется то, что можно назвать «семиотикой поведения», когда «болевое» поведение отдельной личности служит нам знаком, оправдывающим наше приписывание термина «боль». При рассмотрении научных парадигм как языковых игр можно прибегнуть к подобной семиотике поведения, интерпретируя конкретный опыт таким образом, чтобы осуществлять адекватное приписывание теоретических терминов. Это необходимо делать потому, что ученые не имеют прямого экспериментального доступа к сущностям, силам или процессам, которым соответственно могут быть приписаны термины теоретических законов. В свое время ученые установили т.н. критерий «знакомства» с наблюдаемыми объектами для приписывания конкретного термина, который производит указание на ненаблюдаемую сущность, «поведение» факта, и служит знаком для приписывания этого термина. В данном контексте, однако, термин «поведение» следует интерпретировать метафорически. Если истолковывать слово «поведение» буквально, то можно подумать о наличии свойства интенциональности у эмпирических данных. Идеальные законы, такой как закон инерции, подразумевает определенные последствия для эмпирических данных, если термины адекватно приписаны. Одно из следствий первого закона Ньютона состоит в том, что если траектория движения тела отклоняется от прямой линии или движение каким-то образом ускоряется, то необходимо предположить, что на данное тело воздействует внешняя сила. Такое поведение чувственных данных выступает как знак для приписывания термина «неуравновешенная сила» причине отклонения или изменения в скорости. В изложенной концепции науки присутствует позиция фаллибилизма, так как я могу ошибаться, приписывая «боль» человеку на основе демонстрируемого им поведения. Ведь можно предположить, что на деле человек, которому я приписываю слово «боль», лишь притворяется, имитируя болевое ощущение. Поэтому я также могу ошибаться, когда устанавливаю значение теоретических терминов в языковой игре науки.

Все сказанное мною выше вовсе не направлено на поддержку позиции научного реализма, поскольку я не ошибаюсь относительно экстралингвистической реальности, для которой формулируются онтологические допущения. Скорее, ошибаюсь я постольку, поскольку «поведение» факта (после того, как я приписал ему теоретический термин) окажется противоположным тому, которое было до приписывания определенного термина. Поведение факта служит оправданием для приписывания термина и оправданием тому, что первоначальное приписывание оказалось ошибочным. Так, ученые ошибались, когда приписывали термин «флогистон» принципу, который вел к «началу горючести» - гипотетической составной части веществ, которую они якобы теряют при горении и обжиге. Когда ученые приписали термин «флогистон» в ситуациях, в которых факт «вел» себя соответственно критерию для приписывания данного термина, то они были оправданы в своих действиях. Когда же факт «вел» себя иначе, они уже не могли быть оправданы в приписывании термина «флогистон». Химики XVIII в. долгое время не могли обнаружить критерий для надлежащего приписывания теоретического термина «флогистон». Если бы ученые продолжали приписывать термин «флогистон» в случае с фосфором или серой, которые увеличивают свой вес в процессе горения, то они осуществляли бы неправильный ход в языковой игре. У них был выбор, как заключает Т. Кун, или изменить критерий для приписывания термина «флогистон» или приписать другой термин - «кислород» - для объяснения принципа горения [6].


III

Поведение факта как знака, оправдывающего приписывание термина, может рассматриваться как симптом и как критерий. Различие между тем, что конституирует симптом и критерий, как отмечает Витгенштейн, в действительности не всегда понятно. Он находит различие между ними в том, что критерий должен использоваться по правилам приписывания, принятым конвенционально, а симптомы, поскольку они устанавливаются в эксперименте и не являются предметом конвенции. Витгенштейн пишет об этом так: «Практически, если вас спрашивают, какой феномен является определяющим критерием, а какой – симптомом, вы в большинстве случаев не будете в состоянии ответить на этот вопрос никак иначе, кроме принятия произвольного решения ad hoc. Это может иметь место на практике – определить слово, взяв одно явление в качестве определенного критерия, но мы легко склонимся к тому, чтобы определить слово посредством того, что в соответствии с нашим первым употреблением было не критерием, а симптомом. Врачи будут употреблять названия болезней, никак не решая, какие явления рассматривать в качестве критериев, а какие – в качестве симптомов: и здесь не место сетовать на достойную в общем случае сожаления потерю ясности. Ибо вспомним, что в целом мы употребляем язык в соответствии с общими правилами – по крайней мере, мы не выучиваем наши употребления при помощи строгих правил» [7].

Из данного высказывания Витгенштейна следует, что в развитии науки может быть достигнута определенная стадия, когда явление, рассматриваемое прежде как «симптом», в дальнейшем будет рассматриваться как «критерий». Язык науки отличается от формализованного (искусственного) языка, в котором присутствует только критерий, а употребление знаков является предельно строгим, и от естественного языка, в котором существуют критерии и симптомы, но употребление слов является более свободным. Нам необходимо научиться выявлять уникальность научных языковых игр и овладевать ими. Метод обучения научной языковой игре, очевидно, является более строгим, чем метод обучения естественному языку. Несмотря на то, что языки науки имеют открытые границы, все же они уступают в данной характеристике естественным языкам. Кроме того, метод обучения научному языку является менее строгим, чем обучение формализованному языку, например математике или логике, так как математические языковые игры в целом не являются столь открытыми в сравнении с языками науки. Так как ученые вовлечены в деятельность с эмпирическими данными и сталкиваются с возможностью развития и изменения в языковой игре, они должны быть менее строгими в соблюдении правил, чем математик или логик. Научный язык, следовательно, более замкнут, чем естественный язык, но вместе с тем более открыт, чем формализованный язык. Строгость в применении правил, открытость или замкнутость языковой игры, конечно, является функцией назначения определенной языковой игры.

Витгенштейновская трактовка моделей науки как языковых игр является по сути антиреалистической. В соответствии с витгенштейновским подходом, законы науки не противоречат и не согласуются с действительностью. Скорее они обнаруживают противоречие и согласие с другими правилами в языковой игре как лингвистической парадигмой. Нужно отметить, что критерий согласованности, как и критерий соответствующих «ходов» в языковой игре, оказываются крайне важными. Однако другой общеизвестный критерий, а именно критерий соответствия (корреспонденции) действительности, является не столь важным. То, что обусловливает принятый набор правил, т.е. какова лингвистическая модель, ее структура, оказывается прагматической функцией этой модели. Например, Птолемеевская и Коперниковская космологические модели были одинаково правильны в отношении к объясняемым фактам, обе модели обладали замечательной предсказательной способностью. Для предсказания движения планет теория Птолемея была не хуже теории Коперника. Вместе с тем преимуществом гелиоцентрической модели была ее простота. Простота является прагматически надежным критерием, так как если коммуникация усложняется, то она со временем ослабевает и в итоге становится невозможной. Кроме того, астрономия Птолемея не решала ряд проблем, поэтому пришло время предоставить шанс конкурирующей теории.


IV

Представленная в статье интерпретация научных моделей как языковых игр вполне совместима с определенными аспектами семантического подхода ван Фраассена. То, что относится к «семиотике поведения» наряду с «поведением» научного факта, выступающего критерием и симптомом для оправдания приписывания теоретических терминов, выполняет функцию, аналогичную понятию эмпирической адекватности у ван Фраассена. По ван Фраассену, научная модель, содержащая теоретические законы и термины, сохраняется до тех пор, пока она является эмпирически адекватной, т.е. пока то, что сообщает нам модель о наблюдаемом факте, является точным. Теория будет эмпирически адекватной, «если в точности все появления изоморфны эмпирическим подструктурам по меньшей мере в одной из ее моделей» [8]. Понятие «семиотика поведения» выполняет схожую функцию. Оно служит приписыванию теоретического термина, если эмпирический факт «ведет» себя способом, который оправдывает приписывание адекватного термина предписываемого или подразумеваемого в теоретическом законе. Сам закон обеспечивает критерий приписывания определенного термина. К тому же поскольку конструктивный эмпиризм ван Фраассена является прагматическим и инструменталистским, интерпретация научных моделей как языковых игр является сама по себе прагматической, инструменталистской и антиреалистической, так как допускает «функционально- применяемую» семантику. Если, к примеру, обратиться к «Голубой книге» Витгенштейна, то мы найдем у него утверждение, что «философы чрезвычайно часто говорят об исследовании, об анализе значения слова. Но не будем забывать, что слово не приобретает значения, данного ему как будто бы некой силой, независимой от нас, так что здесь может иметь место род научного исследования того, что означает слово на самом деле. Слово имеет то значение, которое дал ему человек» [7, с.50].

Таким образом, теоретические термины науки не имеют значения независимо от определенной языковой игры, в пределах которой они функционируют, и отдельно от критерия употребления, предписанного теоретическими законами. Их значение не должно устанавливаться на основе определенной экстралингвистической реальности, к которой у нас нет прямого эмпирического доступа. Скорее значение теоретических законов и терминов полностью сплетается с научными языковыми играми и научной практикой. Можно заключить, что только лингвистически кодируемое знание является надежной репрезентацией нашего эмпирического мира, оно поддается трансляции и научной критике.


Литература

  1. Fraassen B.C. van. The Scientific Image. Oxford, 1980. P. 5.
  2. Fraassen, B.C. van. Laws and Symmetry. Oxford, 1989. P. 222.
  3. Витгенштейн Л. Логико-философский трактат // Витгенштейн Л. Философские работы. Ч.I. М. 1994. С. 22.
  4. Витгенштейн Л. Философские исследования // Витгенштейн Л. Философские работы. Ч.I. М., 1994. С. 90.
  5. Munitz M. Contemporary Analytic Philosophy. N.Y., 1981. P. 272.
  6. Кун Т. Структура научных революций. М., 2002. C. 104-106.
  7. Витгенштейн Л. Голубая книга. М., 1999. С.46.
  8. Б. Фраассен ван. Чтобы спасти явления // Современная философия науки: знание, рациональность, ценности в трудах мыслителей Запада. М., 1996. C. 354.