Geum.ru

Каневский Александр Денисович Впереди разведка шла Сайт Военная литература

Вид материалаЛитература

Содержание


Крушение «Миус фронта»
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   16

Крушение «Миус фронта»



Над Сталинградом еще не рассеялись горячие туманы и не застыла кровь на городских камнях, еще ржавчина не прихватила на волжских плесах вражеские каски, а для гитлеровцев уже близился новый, роковой этап поражения. Неприятель, однако, был еще силен и нахрапист.

Наше внимание было приковано к тонкой голубой ниточке на карте – Миусу.

Чудное название реки старожилы объясняли так: когда венценосная «матушка императрица» разогнала Запорожскую Сечь (оттуда тянутся корни и моих предков), повалил казачий люд с Днепра в эти места. Вышел на крутой берег атаман чубатый и усатый, посмотрел на петляющую реку, крутнул свой длинный ус и молвил: «А ця рiчка, як мiй ус!». Подхватили казаки это «мiй ус», да так и нарекли реку – Миус. При взгляде на карту казалось, что ее можно спокойно перейти вброд или переехать без особых трудностей. Но так только казалось...

Враг мертвой хваткой вцепился в Донбасс – нашу «всесоюзную кочегарку». Около двух лет немцы укрепляли миусский рубеж, окрестив его «стальным валом», о который должна разбиться могучая волна нашего наступления. Вал этот тянулся по правому, высокому берегу речки и достигал берегов Азовского моря.

Советским войскам противостояли мощные линии обороны, связанные между собой бесконечными ходами сообщения, траншеи с глубокими «лисьими норами», выдвинутые вперед, цепи дотов и дзотов по всему фронту и в глубину, пулеметные гнезда и гнезда подвижной артиллерии. Минные поля прикрывали подступы к немецким позициям. За ними в шесть рядов стояли проволочные заграждения, в том числе петли, чтобы ловить атакующих за ноги. Дальше шли витые волны спиралей Бруно, многочисленные сигнальные провода, ямы ловушки... Были здесь и «крабы» – кочуючие глухие доты, представлявшие собой металлические или железобетонные колпаки обтекаемой формы, снабженные особой аппаратурой для регулирования поступления воздуха; были переносные броневые щиты, которыми снабжались немецкие пехотные роты...

Все это дьявольское нагромождение войск и техники, врытой в землю, забетонированной, ввинченной в камень, называлось «Миус фронтом» – «новой государственной границей рейха».

Для обороны «Миус фронта» Гитлер создал специальную 6 ю «армию мстителей» – точную копию армии Паулюса, наголову разгромленной под Сталинградом и оплаканной в рейхе. Новая армия состояла из отборных частей, пользовалась особым вниманием фашистского командования, командовал ею генерал Карл Холлидт, известный особой жестокостью в исполнении приказов высшего начальства. В «армию мстителей» влились также бывшие солдаты и офицеры Паулюса, которые вследствие ранения или обморожения были эвакуированы в тыл прежде, чем замкнулось кольцо окружения. А для того, чтобы они не забывали о своем «священном предназначении», им вручали «сувениры части» – ордена и медали предшественников, не вернувшихся из под Сталинграда. Фюрер лично распорядился.

Вот с этим «двойником» мы и готовились схватиться.

Конечно, обо всем, что сказано выше, мы тогда не знали, но всем нутром чувствовали – летняя страда будет довольно жаркой.

...Дни, заполненные боевой учебой, летели довольно быстро. Кажется, только вчера оседали под напором солнечных лучей ноздреватые сугробы на полях, струилась мягкая теплынь по долам и буеракам, налитым мутной вешней водой. А теперь навалилось лето – жаркое и сухое. Ковыль, сожженный зноем, стал совсем пепельным, только в балках и поймах зеленел тростник да кудрявились непролазные лозняки. Лишь ночью духота чуть спадала – темень была тепла и душиста,– в народе говорят: «До Ильина дня в сене мед». А утром снова – пот в три ручья, обмундирование хоть выкручивай.

В начале июля в нашем корпусе произошло волнующее событие: соединению передавалась танковая колонна «Донской казак». Митинг, организованный по этому поводу, показал, насколько высок дух гвардейцев, их непоколебимая готовность громить заклятого врага. Мы еще раз почувствовали, с каким напряжением трудится тыл, отдавая все для быстрейшего разгрома врага.

Среди делегатов был и старый колхозник Иван Петрович Шелудыко с хутора Фролов. Подсчитал он свои личные тысячи, да и пошел с подписным листом по куреням собирать деньги на колонну. Теперь Иван Петрович гладил заскорузлой ладонью броню танка и приговаривал: «Пусть слава наших машин разнесется далеко, и выполнят они святое дело».

– Трудящиеся области, – сказал секретарь Ростовского обкома партии Д. И. Майоров, – построили эти танки на свои скромные сбережения и с радостью передают их вам, в ваши надежные руки.

Взволнованно и горячо говорили затем донбассовец старший лейтенант Харченко, старшина Аржаных. Командир 2б го танкового полка майор Рой, приняв боевые машины, подошел к Знамени части, опустился на колено, чеканя слова, произнес:

– Мы клянемся, что не пожалеем своей крови, своих горячих сердец для победы над врагом. Для нас не будет покоя до тех пор, пока хоть один фашист топчет поганым сапогом нашу священную землю.

– Клянемся! – прокатилось волной над алым полотнищем, над строем сверкающих краской «тридцатьчетверок» с надписью на башнях «Донской казак».

После митинга молодых коммунистов, комсомольских активистов и агитаторов собрал начальник политотдела бригады полковник Парфенов.

– В этих местах,–сказал Владимир Александрович, – враг не раз ощущал на своей шкуре сокрушительные удары. Осенью сорок первого здесь крепко побили танковую армию Клейста. Тысячи отборных солдат нашли могилу на донской земле. Операция «Эдельвейс» с треском провалилась. Без оглядки удирал Клейст и в прошлую зиму с Северного Кавказа, вновь спрятавшись за неприступный «Миус фронт». Сейчас перед нами новая армия – шестая. В предстоящей операции надо сделать так, чтобы и «мстителей» закопать на Миусе, а также усмирить танковое зверье генерала Макензена. И эта трудная задача нам вполне по силам. Хочу, чтобы вы сказали об этом бойцам, офицерам, обязательно напомнили о боевых традициях корпуса, бригады, мужестве и героизме гвардейцев, не раз смотревших смерти в глаза. Врагу не удержаться ни за какой стеной, будь она каменной или железной!..

Последние часы перед наступлением тянулись томительно долго. Для нас это ожидание было еще более растянутым – дело в том, что корпус находился в резерве и должен был наступать в первом эшелоне 2 й гвардейской армии на ее правом фланге.

И вот долгожданная минута – заклокотал, застонал «Миус фронт». Одновременно сотни и сотни орудий взорвали воздух, в сторону врага с устрашающим воем понеслись огненные стрелы «катюш», вдоль укрепленных высот побежала цепь вспышек, поднялись в небо смерчи земли, камня, железа, бетона. В канонаде тонули не только голоса людей, но и рокот бесчисленных самолетов. Над самой головой – так, что все невольно пригнулись,– с ревом промчались, распластав темно зеленые крылья, десятки штурмовиков. Вслед за этим из хаоса звуков выделились мощные, глухие разрывы бомб. Впереди все горело, дрожало, над холмами сплошной стеной стоял дым.

Два с половиной часа артиллерия и минометы при поддержке авиации взламывали и разрушали оборону гитлеровцев на Миусе, а как только огонь был перенесен в глубину, поднялась матушка пехота.

Я всегда с глубоким уважением относился к этим труженикам войны, поражался, как пехотинец, открытый со всех сторон свинцовым ветрам, сотканный из теплой человеческой плоти, может устоять перед огнем пушек, железом танков, яростью бомбежек. Теперь в такой роли оказался и я, как командир взвода автоматчиков...

Через несколько часов в тыл уже вывозили раненых, в основном тяжелых. Даже бывалые бойцы, не раз меченные войной, повидавшие и пережившие ох как много, говорили: «Сколько воюем, подобного не видели. Немцы во время артподготовки попрятались, как сурки, а потом очухались, опомнились. Вызвали авиацию, подбросили резервы. Ну и пошла мясорубка...»

Наиболее сильное сопротивление оказал противник в опорных пунктах западнее Дмитриевки и в районе Мариновки. Здесь наша артиллерия не смогла поразить железобетонные укрепления, поэтому наступавшие понесли внушительные потери.

Итог первого дня боя оказался весьма скромным: наши войска овладели частично первой, а кое где второй позициями главной полосы немецкой обороны.

Всю ночь гитлеровцы штопали бреши, лихорадочно подтягивали резервы. Повторные атаки на рассвете оказались безрезультатными. Готовившуюся к отправке под Курск 16 ю моторизованную дивизию командование вермахта срочно перебросило к месту прорыва и с ходу ввело в бой. С юга сюда же торопились на автомашинах части 111 й и 336 й пехотных дивизий, с севера подходили 32 я дивизия и унтер офицерская школа 6 й полевой армии.

Теперь настал черед и нам вступать в бой.

...Рассеялись дымы, осела пыль на искромсанную землю, кое где дотлевали «тигры» и наши «тридцатьчетверки». В воздухе стоял тяжелый дух разложения.

Далеко впереди над россыпью кубиков хат, над серыми пятнами садов багровел кровавый отблеск пожаров. Это зрелище леденило душу, тем более, что стояла особенная, жуткая и глухая тишина.

И вдруг ее, как удар грома, слизала артиллерийская канонада, стремительно и страшно нарастая в силе.

Ожидая начала атаки, мы смотрели в сторону батальонного КП. Вот и сигнал – красная ракета с шипением пошла вверх, мелькнула рубиновой точкой и рассыпалась... Пора!

Невидимая, туго закрученная пружина выбросила всех из окопов, подтолкнула вперед. Туда, где плотно ложился артиллерийский огонь, где сплошной гул от разрывов катился девятым валом. Рядом пронеслись «тридцатьчетверки», прозвенев гусеничным водопадом.

Убыстряем бег. Вот и заграждения. Проволока похожа на бурьян, бурьян на проволоку: все покрыто пылью, копотью и гарью от разрывов снарядов и мин. Во многих местах «колючка» порвана, мины выброшены на поверхность.

Казалось, ни одного гитлеровца не осталось в живых после огненного смерча. Но стоило нам приблизиться к траншеям, как передний край ощетинился огнем, засверкал пулеметными и автоматными вспышками. В эту многоголосицу вплелось уханье немецких пушек.

Отовсюду неслось «ура», обрывки команд, отборная матерщина, кто то охал от боли, падал...

– На пригорке дзот. Бей по вспышкам!..

– Куда пятишься, мать твою!..

– Патроны! Ленту давай.

– Эх, отгулялись, казачки...

Последнее относилось, видимо, к танкистам, что сидели в «тридцатьчетверке» с надписью «Донской казак».

Машина стальной грудью навалилась на пулеметный расчет, раздавила гусеницами, выскочила на взгорок и ударила бронебойным по стальному колпаку – «кобыльему черепу». Одновременно танк вздрогнул, грузно осел на бок, из башни повалил черный дым. Орудие «тридцатьчетверки» еще раз выплюнуло пламя в сторону немцев, и все затихло...

Строй атакующих начал распадаться, подразделения дробились на малые группы. А в траншеях уже завязалась рукопашная: бились чем попало – прикладами, штыками, саперными лопатами, жердями от обшивки траншей.

На меня полез огромный детина с черным мазком усов под срезом каски. Разъяренным быком сделал длинный выпад, намереваясь насадить на плоское лезвие штыка, но я сделал полуоборот влево и всадил в спину немца очередь из ППШ.

Гитлеровцы отстреливались, одиночками и мелкими группами отходили назад, однако дзоты их продолжали вести губительный огонь. А тут еще «мессершмитты» навалились. Дюжины две их с горизонтального полета взмыли вверх и хищно бросились на цель. Теперь уже и сверху на нас сыпались пули, очереди батогами хлестали израненную землю, на которой в самых разных позах застыли убитые.

Пришлось отступить...

К нам затесался какой то обер лейтенант – без головного убора, с ног до головы перепачканный желтой глиной, от чего обмундирование его казалось камуфлированным. По видимому, он был контужен, потерял ориентировку и теперь покорно плелся за нами. Немец смотрел вокруг каким то отсутствующим взглядом, напоминая сову, вытащенную на яркий свет. Всю дорогу повторял: «О, майн готт, майн готт...»

...К вечеру нас собрал комбат. Капитан Субботин подвел итоги боя. Они были неутешительными: людей потеряли много, а Мариновка так и осталась в руках противника. Офицеры угрюмо молчали.

– Немец силен в обороне, – рассудительно заговорил опытный ротный Бурлаченко. – Сидит по закуткам, его и клещами не вытащишь...

– Выдернуть можно, – старший лейтенант Умрихин ввинтил окурок в донышко срезанной гильзы,– если бы не в лоб пошли, не напролом. Уж больно много он огневых точек наплодил. Я успел даже «кобылий череп» осмотреть. Внутри – комфорт, белой эмалевой краской выкрашен, ручки, маховички никелем покрыты. Рассчитана эта железная квартирка на двух человек: один из пулемета шпарит, другой ему воздух подает машинкой с педалями. Но что интересно: пулеметчик то цепью к стенке колпака прикован. Как пес в будке.

– Это они так со штрафниками поступают, – подтвердил Бурлаченко. – Ко всему прочему, у всех солдат, находящихся в «крабах» или «черепах», берут расписки, в которых перечислены всякие кары родным в случае оставления своих «гарнизонов». Вот они от безвыходности и звереют. Немало нашего брата покосили...

Здесь же, под Мариновкой, прямым попаданием снаряда подожгли танк лейтенанта Григория Харченко из роты Саркиса Сагательяна. Осколками ранило в ногу и руки механика водителя Ивана Толстоусова, но тот, превозмогая боль, продолжал вести танк. Огонь проник в боевое отделение, на лейтенанте Харченко и наводчике старшем сержанте Николае Барсове загорелась одежда. Но они, погасив пламя, продолжали делать свое обычное дело. Гусеницами раздавили противотанковое орудие, станковый пулемет с расчетом, рассеяли группу пехоты. Пылающая «тридцатьчетверка» факелом носилась по полю, врезаясь в самую гущу контратакующих гитлеровцев. Лишь после того, как в нее снова попал снаряд и Харченко ранило, Толстоусов последним усилием развернул машину к каменному строению и укрылся за ним...

Лейтенанта Харченко спасти не удалось. Остальных членов экипажа – раненых и обгоревших – вынесли с поля боя санитары.

...Наслаждаясь крутым кипятком, переговорили тогда в блиндаже комбата о многом.

Капитан Субботин напряженно смотрел на карту, разложенную на ящике из под мин, несколько раз, с нажимом обвел кружок с названием «Мариновка».

– Ее то мы возьмем, а что дальше? Обстановка меняется на глазах. Этому Холлидту на подмогу прут части со всех сторон. Видели даже убитых солдат, на рукавах которых нашито изображение Крымского полуострова и надпись «За Крым». Такой вот сюрпризик...

За стенками блиндажа послышались громкие голоса, топот сапог. Отбросив плащ палатку – она служила дверью, – в блиндаж вошел командир бригады полковник Барладян, за ним несколько офицеров.

Все поднялись, капитан Субботин стал докладывать.

– Садитесь,– комбриг устало махнул рукой, опустился на самодельный табурет.

– Семен Михайлович, немцы причесали сегодня не только твой батальон. Ничего не попишешь – война. Был батальон – стала рота, а из роты едва взвод соберешь... – Полковник помолчал. – Я вот по какому поводу, комбат. Нужно выслать разведку и от вашего батальона. Кстати, представляю нового начальника разведки бригады – капитан Ермаков. Алексей Степанович.

– Но у меня только один настоящий разведчик – младший лейтенант Каневский. Остальные лишь числятся по штатному расписанию...

– Об этом мы уже подумали. А пока, Семен Михайлович, офицеров, тех, кто тебе сейчас не нужен, можешь отправить в подразделения...

Блиндаж наполовину опустел.

– Итак, к вашим нескольким «числящимся» мы добавим ребят из разведроты. Они уже здесь. Позовите!

Из блиндажа выпорхнул ординарец комбата Каверзнев – подвижный, острый на язык, понимающий все с полуслова.

Вошли трое. Я сразу узнал своих бывших разведчиков Петю Алешина и Сеню Ситникова. Третий был не знаком. Представился – рядовой Аверьянов.

Комбриг обратился ко мне:

– Так вот, младший лейтенант, нужно хорошенько пошарить там, в глубинке. По предварительным данным, на восточной окраине Мариновки расположен штаб. Простой «язык» нас не устраивает, любой ценой надо заарканить какого нибудь штабника. Начальник разведки бригады считает, что поиск нужно осуществлять днем, под видом немецких саперов. Думаю, Семен Михайлович, у вас найдутся трофейные маскхалаты, автоматы и все прочее?

– Этого барахла хватает. Сейчас дам команду. Капитан Субботин взглянул в сторону Каверзнева и тот моментально исчез за «дверью» блиндажа.

– У меня все. Детали обсудите с капитаном Ермаковым, а я вас покидаю.

Полковник Барладян пожал всем руки и вышел.

На полевом складе мы получили немецкие маскхалаты, автоматы, патроны, дюжину гранат с деревянными ручками, взяли саперные ножницы, моток прочной веревки.

Я понимал всю сложность задания, ответственность за его исход. В том, что Алешин, Ситников и Аверьянов не подведут, был уверен на все сто. А вот по робким вопросам приданных автоматчиков, их настороженным лицам, какой то скованности понял – бойцов страшит неизвестность.

Построив группу, приказал:

– Документы, награды и письма сдать. Дочитаете после возвращения. Обо всем забыть – на плечах должна быть думающая голова и свежая память.

– А как насчет харча, командир? – подмигнул мне

Алешин и толкнул Аверьянова. – Пусть дует к старшине за провиантом. Возьмешь вот что, – стал загибать пальцы, – датский сыр, итальянские апельсины, венгерские колбасы, французский коньяк. Хлеб бери наш, отечественный...

Автоматчики недоуменно переглянулись.

Через полчаса возвратился Миша Аверьянов. Развернул плащ палатку. Там лежали буханки черняшки, толстый шмат пожелтевшего сала, несколько банок тушенки, фляги.

Все от души рассмеялись.

Вышли, когда петух еще не продирает глаза. Так надо, чтобы сбить ненужное волнение, притупить чувство опасности, зря не маячить на местности. Вокруг стояла тишина, только со стороны немцев постреливали дежурные расчеты, да серое небо черкали разноцветные ракеты, словно по нему водили стержнем электросварки.

Двигались в левый стык батальона. Вскоре тихо раздался оклик часового из боевого охранения:

– Стой, пропуск!

Я ответил.

Алешин дернул меня за рукав:

– Драпать надо отсюда быстрей, а то свои же перестреляют в этом маскараде.

Под тупым углом начали подниматься на взгорок.

Пришлось залечь, прислушаться. Вроде, все спокойно.

Взяли еще левее. Шли осторожно, внимательно посматривая во все стороны, улавливая каждый подозрительный шорох. Зарождался новый день, и солнце, спрятанное где то за холмами, наливалось жаркой силой, чтобы расплавить прохладу короткой ночи. На однообразные серые холмы пали розовые блики – местность высветило, но во впадинах еще чернел полумрак.

Где то далеко выстукивал то короткими, то длинными очередями пулемет.

– «Эмга» шпарит,– определил Ситников.

В обгоревшем кустарнике увидели немецкий бомбардировщик – исковерканное туловище с крестами и мельничной свастикой на высоко поднятом киле. Рядом лежал наш штурмовик с обнаженными «ребрами», словно с него содрали кожу.

Два врага, две птицы – стервятник и сокол!

Солнце стало припекать. Один из автоматчиков пополз к воронке – там валялась рация,– но сразу же отпрянул назад, крепко зажимая нос. На дне ее лежали два трупа – оплывшие, раздутые, с белыми лопнувшими глазами. Рация в нескольких местах была продырявлена осколками, помята.

Мы знали – там, где немцы соорудили плотные проволочные заграждения, натыкали мин, обороняющихся было не густо.

Аверьянов, хорошо владевший саперным делом, по пластунски приблизился к проволоке, провел по ней рукой, как бы успокаивая, стал осторожно резать. С каждым щелчком «окно» в «колючке» увеличивалось. Закончив, подал сигнал. Мы гуськом поползли в проход, в конце его остановились, чтобы перевести дух.

Аверьянов смахнул со лба крупные бисерины пота, сунул ножницы в трофейный рюкзак со множеством накладных карманов.

Дальше двигались комбинированным способом: где ползком, где перебежками, где на коленях...

Справа, на покатых склонах выцветших высот, отчетливо чернели траншеи, зловеще щерились дзоты. На подковообразных огневых позициях у пушек возились полуголые, в подтяжках артиллеристы, набрасывали масксети. За ними стояли зенитки, их поднятые стволы напоминали оглобли телег.

Прятаться уже не было никакого смысла; я построил группу, Аверьянов для конспирации подхватил за «ухо» немецкую противотанковую мину, и мы взяли направление к Мариновке, которая тонула в знойном мареве.

На «саперов» никто не обратил внимания: рядом прошмыгнул броневичок, весь бурый от пыли, пара мотоциклистов, петляющих между воронками, одинокий самокатчик.

Ныряя в складках местности, вышли на линию второй позиции оборонительного рубежа. Траншея – глубокая и широкая – оказалась незанятой. Спрыгнули в нее. Присели, стали растирать ладонями отекшие ноги.

Ситников словно что то почувствовал. Наклонился ко мне, шепнул:

– Пройдусь по траншее... Проветрюсь.

Через минуты полторы мы услышали какую то возню, приглушенный крик.

Быстро вскочили. По дну траншеи кого то волокли,

– Сеня, ты?

– Угу...

На плече у него висел телефонный аппарат и почти пустая катушка. За шиворот он тянул мертвого немца. На петлицах – желтый кант.

– Связист. Я только за изгиб траншеи, там ход сообщения начинается, а тут он идет... Не разминулись, пришлось кокнуть...

Ситуация усложнялась. Немцы могут всполошиться; пропал связист! Однако провод – это была невероятная удача. Ниточка есть, где же клубочек?

И мы пошли по этой двухцветной жилке.

Уже чуть осмелели и успокоились, ускорили шаг, бесцеремонно глазея на тупоносые «маны», с которых сгружали снаряды, на дзоты, обложенные дерном, откуда доносились громкие, гортанные голоса.