Рассказы баба поля

Вид материалаРассказ
Подобный материал:
Рассказы

БАБА ПОЛЯ

- О-хо-хо! – тяжело вздохнула в темноте баба Поля. – Грехи наши тяжкие…

Она сидела на высокой деревянной кровати, свесив укрытые стеганным лоскутным одеялом зябнущие ноги. Тускло поблескивало запотевшее за ночь стекло.

О чем только не передумаешь бессонными часами. От долгого лежания ноют все косточки. За окном шумит ветер. Стучат часы. Дом, как пустой. Потрескивают стены, вздыхает остывающая печь. Под полом кто-то возился: может, крыса, а может, заблудший кот влез в отдушину. Ночь копошливо медлительна, влажная, тяжелая. Оттого, может, и стены потрескивают, давит на них со всех сторон.

Баба Поля приложила руку к печному стояку. Теплые кирпичи ласково прильнули к ладони. Кровать скрипнула. Баба Поля замерла: не хватало, чтобы она своей бессонницей разбудила домочадцев.

Хорошо хоть еще на улице темно, а то, как ни посмотришь в окно, сердце кровью обливается. Прямо беда. Стыдобища. Огород травой зарастает. Улицей пройдешь – у соседей в огородах согнутые спины, развороченная земля. Кто-то и картошку уже посадил, а у них лебеда лезет, одуванчики желтеют, кажется, земля от стыда ежится…

Надежа на дочь плохая. Ей все некогда. Начнешь говорить, стыдить – огрызается, отговаривается, что устала, все завтра обещает начать. Все надеется на приезд Анютки, на мужика ее. Приедет - сделает…

- Уж он-то сделает, - довольно сощурилась старушка, вспоминая, как в прошлогодний приезд Василий переколол дрова, поправил забор. – Да только совестно просить: чай, год отмантулил на своих северах, спину нагнул на морозе, а приедет – и опять гни. Картошку нашу ему не есть. Совесть, право, знать надо… А только кого и просить, как не его? Некому боле! Сама не сдюжу…Чего, вон вчера, вышла, лопату вынесла. Копнула пару раз – сдавило грудь…­­­­ Еле отдышалась. Поясницу перехватило… А на огород смотреть больно… Был бы живой Федор, разве кого просить пришлось – сам все видел, видел, чего надо подправить. Теперешние ничего не видят, пока за руку не подведешь, все будут чевокать да переспрашивать, устанешь объяснять, сама быстрее сделаешь… Сделала бы, да вот бог здоровье прибрал… Глаза до всего липнут, а руки и ноги трухлявые стали.

Натруженные и намаянные за день суставы, словно чувствуя, что мысли текут о них, заныли. Согбенная спина бабы Поли сутулилась. Она оперлась шишковатым локтем о придвинутый к кровати комод, на котором стояли дорогие ее памяти вещицы: рыцарь с отбитой рукой, подаренный в далекие тридцатые годы за ударный труд, в Самодельной потемневшей рамке фотографии дочери и сына. Лежала стопка открыток-поздравлений от многочисленных внучат и родственников. Смотрел на нее с фотографии сурово муж, дескать, когда придешь, жду, жду, а ты зажилась.

В темноте баба Поля могла сразу найти любую вещь. И выражения лиц на фотографиях изучены до мелочей, по складкам губ, по прищуру могла определить, что хотели сказать ей родные.

Жизнь вот прожила, а в голову лезут обрывки разных мыслей, воспоминаний – чего не насмотрелась за долгие годы. Оттого и нейдет сон по утрам, просыпается баба Поля. Кольнет чего-то, глянь, и проснулась. Как ни как восьмой десяток за половину перевалил. А мысли тянутся, словно кто за ниточку тащит, дергает. Одна за одной. Сначала неторопливо, потом словно кто посильнее дернет, раз, и оборвалось все, глядишь, сморил короткий сон старуху. Забылась до нового пробуждения. Сны-то, почитай, и забыла, когда видела, какие у старухи сны. Сны молодые видят, вперед в снах забегают, торопят жизнь. А ей чего торопить, куда заглядывать? Ровесники давно отмеренное прожили, и фотографии их выцвели, выело их солнце, словно страшится глаз людских, пусть на фотографиях, пусть на могилах… Отчего так – первыми глаза время отбеливает? В родительский день прошлась по кладбищу, а там все ее знакомые, подруги… и муж там, и зятя уже как два года похоронили, а она все колготится, все суетится. Нагрешила, что ли, много, раз не принимают ее на тот свет…

Баба Поля тихонько прослезилась, тут же утерлась краешком одеяла.

Какая это жизнь, если всем в тягость: то не так сделала, не так сказала. Это не сюда положила, не смей, советовать, поучать – все не так. Все не так. А не делай она, баба Поля, ничего по дому, так вообще все развалится. Она хоть ворчит да делает. Роздыха от этого только нет. Дел каждый день полно. Дочке чего: на пенсию вышла, так по подругам и шастает, наговорится, домой придет усталая. А у подруг ведь в огороде все нормально, и цветочки посажены, и лебеды нет. Так вот брала бы пример с них – куда там! Об этом лучше не заикайся. Весь вечер разговаривать не будет, надуется. Тут тебе ни нервов, ни шума, ни гама. Живи в свое удовольствие. Ну, когда это было видно, чтобы в середине мая огород не копан?

Баба Поля пошевелилась: больно мысли, какие то смурные пошли. Поглядела с надеждой в окно: скоро ли зарозовеет восход и можно будет выползти во двор, набрать щепок на растопку, начистить картошки. Разве это отдых, когда раз по пять за ночь бессонница простреливает. Маета одна.

На том свете отдохну, - вздохнула своим мыслям баба Поля. Там кто его знает, что ожидает… О-хо-хо, зажилась я… Молодые ложатся в землю, а я все топчусь, занимаю чье-то место… Что-то больно не по себе… Дождь что ли, будет? А может, просквозило где, май месяц он только с виду теплый, а от земли так и тянет стылостью. Посидишь – поясница разламывается.

Вчерась непутевый Семка телеграмму прислал, денег просит. И на что ему деньги? Опять нешто куда собрался? Мотается, мотается по свету, угла своего найти не может. То в Киргизию леший его носил, а последние два года в Сибири, в Козырьке какой-то, и не выговоришь, прости душу грешную, - тихонько сплюнула старушка. – От детей уехал, а от себя разве уедешь, нешто там слаще? Ну, разошелся с Веркой, бог с ней, а дети при чем? Верка Веркой, не пропадет, а ребятишки, им отец нужен… Я так думаю, что опять куда-то навострился… Только вот зимой приезжал, все, кажись, хорошо было… Ну-ка если все шлендать по свету будут… Денег, вишь, просит… А где их взять… Меньше бы выпивал, ну а кто теперь не пьет? Может, с тысячи один, да и то какой болезненный…

Баба Поля покачала недовольно головой, пожевала сухими губами, зябко повела плечами. За окном немного развиднелось: выпятился забор, корявыми силуэтами зачернели усохшие, побитые морозом яблони. Мысли старухи снова перескочили на здешнее. Чего о Семке переживать, чай, сам хозяин. А тут огород не копан. Картошку не садили. Больно смотреть на все. Вспомнив вчерашний разговор с соседом, баба Поля непонимающе вздохнула, удрученно сникла. И спросила-то его, кто бы огород вскопал, да сколько это может встать для нее. Маленько она с пенсии положила бы… Тысяч пять – это деньги немалые, день горбатиться за них надо, а их огородишко часа за три хорошему мужику можно перевернуть. А сосед чего, ему все хаханьки, за бока взялся и ну по-лошадиному ржать: «Я, говорит, - лопату от своего дома до вашего не понесу за пятерку. Сейчас цены такой нет. Литрами расплачиваться надо. Ваш огород литр стоит вскопать, а иначе никто не возьмется». И что за мода пошла за все бутылкой расплачиваться. Скоро, поди, зарплату водкой давать будут.

Баба Поля тихонько засмеялась, представила, как повезут мужики заместо получки ящики с водкой, как в обмен на водку пойдут покупать себе штаны, хлеб…

- Вот жизнь пошла: и пьют, и пьют. Ладно бы еще мужики, так и бабы не отстают. Как с ума посходили. Будто перед бедой какой… А с пьяного какой спрос? Вот сосед…

За стеной у соседей давно слышался надсадный храп. Сосед заявился вчера, где там вчера, сегодня уже – лыка не вяжет. Марья сунулась его поучать – так отматюгал, а мог и поддать. А и то, не лезь под пьяную руку. Трезвому надо говорить. Трезвый мужик – золото, все дома делает… Да только редко это, - покачала головой старушка. - С работы в «Ручеек», а там забулдыг хватает. Пьют какую-то бормотуху. Кому это выгодно спаивать мужиков, в любом магазине от бутылок полки ломятся… Видно, без этого нельзя, - решила баба Поля, - доходу больше государству, а что там подбитый глаз да ругань в семье это, как сказал сосед, «не номенклатура государства». «Номенклатура» отвалил зад на сторону, лежит теперь, храпит, а Марья вчера вышла, поковырялась в огороде, а чего одна баба сделает, и так у нее рука болит, а дочка, кобыла в восьмом классе, по дому ничего не делает, не приучили, стоит руки в бока, только и горазда по танцулькам бегать, трясет перед парнями титьками. Ума для этого много не надо...

Во дворе визгливо заверещали щенки.

- Опять Рыжий залез на ящик, а братец потерял его, - подумала баба Поля. – Бестолковые! Им бы спать да спать, пока малые. Не понимают. Надо будет отдать второго. Куда нам двоих… Тоже вот остались без мамки… Хорошая собачка была Тяпка, умная. Чуть за калиткой что ворохнется, сразу знак подавала. Аккуратная собачка была. Угораздило ее под машину попасть. У животных все как у людей, не пьют разве что…

- Щенята продолжали требовательно тявкать. Баба Поля нащупала ногой тапки, подошла к окну. Согнутыми, выкрученными ревматизмом пальцами протерла запотевшее стекло. Фланелевая ночная рубашка сползла с плеча, оголила обтянутую иссохшей землисто-серой кожей грудь. На паутине, проброшенной от ящика с газовыми баллонами к окну, поблескивали капельки росы. Небо было чистым. Шелестела, прихорашиваясь, липа. Над некопаным огородом белесо таял наползший туман.

- Ну, чисто плачет земля, - прошептала баба Поля. – Авой, авой, - сжала она руки на груди, - когда же такое было, чтобы огород-кормилец неухоженным был? Все на магазины надеются, разевай рот шире – так и навезут вам всего, - подумала баба Поля. – А в магазине, откуда брать, когда все лодыри стали, лучше час поспят, - покосилась она на дверь, ведущую в спальню к дочери, где не слышно было даже шевеления. – Я до восьмидесяти годов дожила и все в заботах, всю жизнь рано вставала, а теперешним с их сном столько не протянуть, куда там… А если подумать, то и вправду чего на огородах убиваться, когда все в магазине купить можно… Чудно!

Набросив на плечи старую кофту, обув на ноги подшитые валенки, баба Поля вышла на двор. Щенки весело закрутились под ногами, переворачивались на спины, подставляя рукам розовые животы.

Проголодались, неугомонная команда?! А вот я вас сейчас хворостиной, чтобы спали. Моду взяли спозаранку дом будить. А ну-ка на место, - топнула ногой баба Поля. – Вот я вас!

Щенки отбежали в сторону, припали на передние лапы, довольно заурчали, словно поняли, что старушка с ними играет. Баба Поля села на скамеечку, вкопанную под липой, сложила на коленях руки. Со стороны она казалась маленьким серым комочком, забытым поспешно ушедшей ночью.

Человек, как туман, сначала ласкает чей-то взор, а потом исчезнет незаметно без следов, без отметин, словно и не было. Следы памяти, их не пощупаешь, не погладишь рукой. И прожитые годы, где их следы? И земля, что лежит у ее ног – она ведь тоже память, а где след ее памяти? Сколько раз ее переворачивали, копали, бороновали, а пройдет зима, куда все деётся? Настырно лезут одуванчики, земля, как когда-то, слежалась… Каждый год одно и то же…

Хлопнула форточка.

- Мама?! Ну, чего ты поднялась в такую рань? Спала бы и спала! Чего тебя понесло на улицу? Простынешь, возись с тобой… Как маленькая, ничего не понимает… Что ты себе работу все ищешь? Иди, спи….

Баба Поля встрепенулась. В душе она побаивалась дочери.

- Ты спи, спи, я вот посидела, сейчас печку затоплю… Я что, я выспалась, - бормотала про себя баба Поля, - А лучше пойду-ка вскопаю грядку под лук.. Мне что, я здоровая, спи, дочка…

Старушка зашла в сарай, притопнула на щенят ногой, засмеялась, когда они, улепетывая, застряли в двери, вынесла лопату с отполированным ладонями держаком.

- А ты поспи, - приговаривала она, втыкая лопату в просохшую сверху землю. Первый отвороченный ком влажно забугрился, за ним второй, третий…


СКРИПКА

В этот год отпуск проводили в родной деревне. На юг ехать – не напасешься денег. Дорого. Да еще и неспокойно. Так что решение отдыхать у тетки в глуши, подальше от перестройки, пришло само собой.

Тетка доживала свой век в деревне Ботино. Там и я родился, хотя потом и увезли в город, но каждое лето после школы, на каникулах, я опять становился деревенским. Сын, наслушавшись, каких мы в детстве ловили раков в мелководной Велесе, напрочь забыл про юг, горячее солнце, море.

В деревне было тихо, спокойно. Не верилось, что где-то кипели страсти, где-то делили власть, где-то лилась кровь. Осталось, правда, от некогда большой деревни всего с десяток изб, да и в этих домах жизнь оживала лишь с приездом отпускников. Магазин в деревне закрыли: торговать нечем, нет прибыли. За хлебом, раз в два-три дня приходилось переться в другую деревню, поближе к большаку.

Вот и меряя эти километры, проходили мы с сыном мимо брошенных усадеб, разрушенных домов, затравеневших подворий. Избы с выбитыми окнами, сорванными дверями, кое-где схваченные огнем – проделки забредших варваров-туристов, вызывали тоску не тоску, даже не жалость, боль, что ли.

Я всегда тащился неторопливо сзади. Сын заскакивал в брошенные дома, отыскивал какие-то нужные ему железки, хвастался находками, попутно расспрашивал, кто и где здесь раньше жил.

В этот раз занесла его нелегкая в развалившийся дом по соседству с нами. Жила там когда-то бабка Настаха.

Любой брошенный дом живет запахами истлевшего дерева, шорохом ветра во взъерошенной дранке крыши, устойчивым духом когда-то топившейся печи. Этот мир ветхости, чужой жизни был поистине притягателен и таинственен.

Я стоял, курил, изредка окликал сына, чтобы не лез, куда ни попадя. Кругом ржавые гвозди, обломки кирпича, проволока, стекло. Не дай Бог, свалится в яму.

Слуховое окно с выбитыми стеклами, стянутое искусной вязью мохнатой от насевшей пыли паутины, скупо освещало остатки дома.

- Па, скрипка, - радостно возвестил сын, показываясь в оконном проеме. – Это мое, я нашел…

Скрученные, оборванные струны, вперемешку со стружкой, бумагой, грязной бородой свисали с пробитого корпуса.

- Пойдем-ка отсюда, - сказал я, почему-то мурашки пробежали по телу. – Нельзя копаться в заброшенных домах, домовой накажет…

- Чья эта скрипка, - пристал сын. – Чья, ты помнишь?

…Помнил ли я эту скрипку? Конечно, помнил. И бабу Настаху знал, еще бы не знать. В деревне все друг друга знают. И Гришку до сих пор помню, и скрипку…

Давно заколотили дом Настахи. А ведь долго ждали, я помнил, когда родственники объявятся. С севера приедут. Этот дом первым в деревне умер. С окнами, забитыми, словно наложенные пятаки на глаза умершего, с заросшим крапивой и лопухами подворьем, скользким от зеленого мха плесени крыльцом, он, как бельмо, был виден из нашего окна.

Я не знаю, откуда баба Настаха привезла Гришку. Поговаривали, что это сын ее непутевой дочери, что устраивала свою жизнь где-то на северах. Я мал в то время был, не больно разбирался еще кто путевый, кто верченый, только с Гришкой дружили мы.

Раз, доедая утром картошку с постным маслом, я услышал, как мать, вздыхая, проговорила:

- Мальца Настаха привезла. Сама на ладан дышит и тот доходяга… Рахитик, что ли?… Худющий… Вот деточки пошли: нагуляла, подбросила больной бабке, а та водись…

- Мам, кого подбросили? – встрял я в разговор.
  • А ты не слушай старших, поменьше уши вострили – больше толку было б…Затычки в разговоре… Поговорить нельзя…

Я хорошо знал эту сначала незлобивую скороговорку матери, обычно кончавшуюся хорошим подзатыльником, и быстро, поддернув лямки штанишек, юркнул за дверь. Засунул за пазуху краюху хлеба, приплясывая от ощущения свободы и длинного начинающегося дня, я услышал равномерный стук и звонкие выкрики песни. На улице я всех знал: стучать и петь с утра, было некому. Припомнил вздохи матери, решил, что это поет тот, кого подбросили. По картофельной борозде добрался до забора, отгораживавшего дом Настахи. На крыльце сидел мальчишка и, самозабвенно выколачивая из перевернутого ящика мелодию, пел. Рядом стояла бабка и уговаривала мальца, называя его Гришуней, перестать. Когда она, махнув рукой, ушла в дом, я через забор, устрашающим голосом крикнул:

- Хочешь уши надеру?.. Скарлузо нашелся… (Про такого я утром по радио слыхал, в Италии где-то пел). Утро пугать надумал… Откуда приехал – там и орал бы, а тут никшни…

Мальчишка слез с крыльца, засунул палец в ноздрю, открыл рот, придвинулся к забору, рассматривая меня.

- Сначала конопели ототри, а потом драться будем, - заявил он. Выпятил грудь, нагнул голову к левому плечу. Гримаска скривила рот.

Так как конопушки, сколько ни три не смываются, это было приглашением заходить, и я пролез под жердиной во двор.

Гришка был чуть постарше меня, Остроносый, с большими ушами, черными кругляшками глаз. За развесистые уши я окрестил его Лопухом.

- Петь можешь? – бесцеремонно спросил Гришка.

- Нет…

- На чем играть можешь?

- На всем играю… На крыльце, на траве в лапту, в чижика на дороге, в прятки, - перечислял я…

- На инструментах, каких играешь? – нетерпеливо перебил Гришка. – Я вот на барабане могу… Скрипку бы мне… Я сюда приехал, мне бабка скрипку купить обещалась…

- Не, инструментов у меня нет, - поникло, ответил я. – Батяня у меня не терпит шума. Баловство все это, говорит он, когда по радио музыку поют. Люди от нечего делать куражатся.

Гришка, открыв рот, выслушал мои жалобы, поковырял землю пальцем ноги, и снова взгромоздился на свое место, на крыльцо. Дробь ударов палкой по ящику снова повисла над деревней.

- Уймись, окаянный, - высунулась в окно бабка Настаха. – Уймись, оглашенный. Весь в мать, вот же посадский. Та тоже горластая малая была. Голова трещит от грохота… Привезла наказание…

- Я, бабуль, так играю, - не переставая молотить по ящику, говорил Гришка.

- Дак играть тихонько можно. Вот, Валька стоит, вот и поиграй с ним, побегай, в лес сходите… Земляника, поди, пошла…

- Ты когда, бабуль, скрипку купишь? Обещала ведь…

- А вот слушаться будешь, тогда и купим… Нешто неслухам покупать что можно, - проворчала бабка Настаха, протягивая Гришке пару блинов. – Вальку угости, - добавила она. – Да поел бы, с ранья молотишь, устал, поди…

Странным мальчишкой был этот Гришка. Хоть в то лето и излазали мы все сады, все отмели нашей мелководной Велесы пробороздили животами в поисках раков, а те в страхе забивались в норы от одного нашего слова на обрывистых скулах стариц, не мог понять я его тяги к музыке. Залезет, бывало, Гришка на сарай, расставит ящики и колотит по ним палкой, поет песни, услышанные в сельсоветский репродуктор. И ничто не существовало для него в тот момент: ни морковки в огороде, ни зелепух смородины, ни приятного холодка огурцов за пазухой.

Соседки, заслышав стук, часто говорили Настахе:

- Или дурак у тебя, Настя, дите, или талантом бог его наделил. Чумной какой-то… Колотит, песни горланит – да складно все, как артист… Учиться ему надо… В город его…

Настаха, сдвинув платок на затылок, долго, бывало, вслушивалась в перестук, ее морщинистое лицо разглаживалось, и она, вздыхая, махала на баб руками:

- И, милые! Кабы мать путевая была, оно что ж, и учиться можно, а так хоть человеком вырастить его, поднять на ноги, пока сама таскаюсь… Где уж нам до талантов… Не было у нас их отродясь, артистов… Пускай стучит, пока малой… Чего ему еще… Гришуня, - как бы про себя ласково повторяла имя внука.

Лето выдубило подошвы ног, сделало их нечувствительными ни к жаре, ни к холоду. Утренние туманы, парные, лохматые, ластились, облизывая наши покрасневшие, в трещинах цыпок ноги на зоревых рыбалках, Счастливое было то лето.

Осенью пошел я во второй класс. Сидели мы с Гришкой за соседними партами, хоть и учился он в четвертом классе. Учила нас одна учительница.

Начальная школа, всего пятнадцать ребятишек в двух классных комнатах, притулилась к березовой опушке у развилки дорог. Две маленькие комнатенки со скрипучими половицами, низким потолком, круглой печью. Двор зарос травой. Лес начинался сразу за опояской изгороди из жердей березы.

Школа была светлым миром, началом нашей дороги. Ох уж, эти дороги! Кто знает, где та, заветная тропиночка, ведущая через колдобины и мочажины, тяжело ползущая на пригорки и весело обрывающаяся вниз, что бы круто выбросить натоптанную спину на поляну. Поди, разберись, какая тропа из сотен перекрестий твоя.

Вот и Гришка шагнул не на ту тропу… Весной, перед самым ледоходом, когда мы, перекрикивая ворон, горланя, носились по чмокающему лесу, он провалился в прикрытую снежком да талой водой рытвину. Мы смеялись, и Гришка, клацая зубами, тоже смеялся, отжимая худенькую одежонку. А на другой день он слег. В бреду, без сознания он пел песни, просил скрипку.

Бабка Настаха умоляла всех, кто ехал в город, купить эту проклятущую скрипку, что не дает покоя внуку. А где ее тогда достать было? Гармошки, баяны – куда ни шло, а скрипка…

Вот тогда и принес Иван Кузьмич, второй учитель нашей школы эту с облупленным лаком старенькую скрипку. Гришка не мог ее поднять, болезнь совсем обессилила его, он только тренькал струнами, прислушиваясь, как ударялись звуки в пыльные стекла.

Не пережил Гришка весну. Бабы говорили, что весной любая болезнь корни глубже дает. Измученная, поникшая Настаха, прикусив концы платка, долго просила Ивана Кузьмича сыграть на скрипке, хоть поглядеть, как играют на ней, просила не для себя, для Гриши.

Мы, мальцы, разинув рот, не понимая, что происходит, глядели, как учитель долго прилаживал скрипку к плечу.

- Не обессудьте, бабы… Не приходилось мне играть… В училище видел, а так…

И надрывные, рваные звуки, перекликаясь с колготней грачей, раздернули кладбищенский воздух. Ветерок колыхал ветки берез, запоздалый горьковатый сок моросил, и красноватые шрамы на стволах заплывали пеной белесой боли. Вытирали скупые слезинки бабы.

Потом мы часто увязывались за бабкой Настахой, когда медленно, прикрыв старенькой кофтой скрипку, согнувшись, брела она в тишину могил. И губы ее тряслись то ли от тряски шагов, то ли от бормочущих слов. Так и шли мы в отдалении, старательно обходя ее следы на пыли.

Настаха всегда садилась за высохшим лапником венка, гладила в изголовьях землю. И слышали мы шепот, от которого мурашки бежали по коже.

- Я пришла, Гриша, прости меня… жестко тебе на моем месте лежать…

Ее морщинистые пальцы ласкали шершавые комочки глины, из полу прикрытых глаз сочились слезы, и прикушенный конец платка скоро темнел.

Так повторялось изо дня в день. Уже покраснел лапник, уже робкие травинки после прошедших дождей, топорщили усики со слезинками, а она все ходила. И тот край могилы, где касалась ее рука, был отполировано гладок.

Настаха часто приносила крупы, хлебных крошек. Разбросает их.

- Пускай птички тебе рассказывают, как мы живем. Все веселей тебе лежать…

И всегда бабка вешала в изголовьях скрипку. Гудел ветер в ее струнах, раскачиваясь, она словно пела немо кому-то…

Прошел год, перед школой мать увезла меня к родне и, вернувшись, нашел я дом бабки Настахи уже заколоченным. Умерла она. Время корежило забытый дом. Не разлетался больше по деревне стук, не разгибали натруженных спин бабы, потирая поясницу, и не говорил уж больше никто:

- Слышь, как дятел наяривает… То ли дурак, то ли талантом кто наделил его…