Geum.ru

Андреевское братство

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   27   28   29   30   31   32   33   34   35
Глава 22


Я решил, что добираться к цели следует самыми глухими, непроезжими переулками. Но при этом возрастала опасность заблудиться, они здесь идут под совершенно непонятными углами и вполне способны вывести как раз туда, где появляться не следует.

Меня вдруг охватила острая тоска. Не от страха за свою жизнь, а от бессмысленности происходящего. Даже на улицах Сан-Франциско, преследуемый умелыми убийцами, я подобного чувства не испытывал.

Чужой город, чужой мир, чужое время. И для чего-то я тут нахожусь.

Стоило радоваться избавлению от смертельных опасностей дома, чтобы попасться в ловушку здесь.

Был бы я местным, я бы так не нервничал. Даже в разгар ожесточенных уличных боев обыватели ухитряются как-то перемещаться по улицам, не слишком и рискуя. Именно потому, что это их город и их время, они интуитивно знают, как себя вести и как разговаривать с вооруженными людьми, хоть красными, хоть белыми. Я этого не знаю, и каждый легко увидит во мне чужака. Как, например, сообразил это статский советник. Чужаков же проще всего убивать на месте, а не конвоировать куда-то для выяснения.

И значит, у меня теперь тоже один выход – при малейшей опасности стрелять первым, как мне ни претит такая перспектива.

Размышляя подобным образом, я брел вперед, ориентируясь по памяти и отчетливо представляя только одно – что двух опасных рубежей мне не миновать, но преодолеть их все-таки можно, если сохранять постоянную бдительность и выдержку.

Московские переулки, они даже в благополучном и цивилизованном двадцать первом веке представляли собой проблему. Старательно сохраненные и даже злонамеренно реставрированные на потребу иностранным туристам в самом центре исторической части города, где-нибудь на Чистых или Патриарших прудах, все эти Кривоколенные, Армянские, Сверчковы и Петроверигские являли собой узкие, едва ли не трехметровой ширины, щели, по бокам которых стояли тщательно отреставрированные дома в стиле чудовищно извращенного ампира.

Кое-кто называл этот стиль —»вампир».

Нормальный переулок такого типа по своей длине трижды меняет название, трижды – направление и в конце концов становится поперек самого себя. Выхода в таком случае нет. Переулок обращается в ленту Мебиуса. Даже днем без плана или без совета случайно встреченного старожила выбраться в цивилизованные кварталы города крайне проблематично.

А что сказать про те же переулки ночью, да сто двадцать лет назад? Положение практически безнадежно. Исковерканный, покрытый жидкой грязью булыжник, мертвые стены домов, ни единого лучика света из-за глухих ставень. То, что опрометчиво кажется выходом, оказывается углубленным в промежуток между домами въездом частного владения, оберегаемым собаками с очень скверными характерами.

И вдобавок в процессе передвижения с удивлением убеждаешься, что Москва действительно стоит на семи холмах, подъемы и спуски чередуются с утомительной монотонностью, и на десятой или двадцатой минуте странствий начинаешь понимать, что от лабиринта Минотавра избранный маршрут отличается только присутствием над головой грязно-серого, подсвеченного почти полной луной неба. А по луне я ориентироваться не умею. Никогда не мог запомнить, где она должна находиться в каждый данный момент ночи и каковы ее фазы.

Зато я подумал – все здесь чужое, совершенно все. А вот небо – то же самое. Как дома. Как в детстве…

Если бы я не был сейчас ранен и озабочен проблемой собственного спасения, путешествие могло показаться даже и романтическим.

Темные ущелья между глухими брандмауэрами, время от времени возникающие впереди тени шести-семиэтажных домов, по идее, намекающие на присутствие впереди нормальных широких улиц, до которых тем не менее непонятно как добраться.

Спорадически вспыхивающие справа, слева, впереди и сзади звуки коротких огневых стычек, гул автомобильных моторов, мелькающие над крышами лучи прожекторов. Но все это будто бы в другом мире. Словно из-за кулис, не выглядывая на сцену, пытаешься догадаться о содержании пьесы.

Очевидно, рана моя оказалась тяжелее, чем думали и я, и доктор, или к ней добавился травматический шок, потому что моментами я замечал, что сознание мое мутится.

Вместо черных низеньких домов мне вдруг начинало казаться, что бреду я вдоль белоснежных, освещенных мертвым неоновым светом небоскребов, и приходилось даже щуриться от этого нездешнего света.

Потом сознание прояснялось, и я с удивлением отмечал, что нахожусь совсем не там, где рассчитывал.

Однажды я вдруг понял, что стою на Тверском бульваре, по другую сторону Никитских ворот, площадь которых пересек непонятно каким способом. Поскольку там прямо сейчас шел довольно жаркий бой.

От Пушкинской с минутными интервалами раздавался гулкий гром пушечного выстрела. Резкий вой проносился на уровне вторых этажей, и снаряд разрывался где-то возле ресторана «Прага».

С крыши шестиэтажного дома на углу Большой Никитской и Леонтьевского переулка длинными очередями отвечал орудию станковый пулемет.

Кто и с кем здесь перестреливался, я не понял. Инстинкт погнал меня вправо, под защиту темных стен.

Вокруг беспрестанно мелькали огоньки дульных вспышек и на разные голоса свистели пули. Идущие над головой посвистывали тонко и нестрашно. Рикошетные отвратительно верещали, еще какие-то странным образом клекотали, будто кувыркаясь в полете. Возможно, это были распиленные для пущей убойности безоболочечные пули старых берданок.

Привалившись плечом к арке глубокой подворотни, я старался увидеть людей, участвующих в ночном сражении, но освещения не хватало. От этого казалось, что здесь бьются не люди, а какие-то уэллсовские морлоки.

Самое странное, я совершенно ничего теперь не испытывал. Ни страха, ни боли, ни даже желания жить. Просто двигался, выполняя программу, как робот, даже и не человекообразный.

Запомнился момент, когда навстречу мне выскочили несколько человек, с оружием, в коротких, перепоясанных ремнями бушлатах или телогрейках.

– Стой, эй ты там, стой! Кто такой?

Автомат оказался у меня в руках раньше, чем я подумал, что надо бы его снять с плеча. И сам собой выплеснул вперед больше половины рожка.

Очередь прошла от стены до стены переулка, и никто больше не шевельнулся, не попытался задержать меня или выстрелить в спину, хотя я ушел с этого места не спеша и не пригибаясь.

Так мне показалось. Но потом что-то с размаху ударило меня чуть повыше правого уха. Я упал на колени, опершись плечом о стену, потрогал голову.

Крови на пальцах не оказалось. Очевидно, меня достала рикошетная пуля. Кевларовая подкладка фуражки спасла, но одурел я окончательно.

Дальнейшее представляло какие-то странные обрывки впечатлений.

Я ввалился в разбитую витрину магазина. Помнится, перешагнул через бруствер из мешков то ли с мукой, то ли с сахаром. Сел на пол рядом с темной человеческой фигурой, обозначенной алыми вспышками самокрутки.

– Эй, мужик, ты че, раненый? – спросил участливый голос.

– Немножко есть, – ответил я.

– Перевязать нечем, – обрадовали меня.

– Спасибо, уже перевязался…

– А за кого воюешь, за нас или за этих?.. – непонятный человек без всякой агрессивности отодвинул в сторону упершийся ему в грудь ствол моего автомата.

– За себя воюю, остальные мне без разницы…

В темноте помолчали, хотя там угадывалось присутствие еще нескольких дышащих, покашливающих, хлюпающих носами людей.

– Дак вроде и мы так же. Выпить хочешь?

– Хочу…

Мне протянули жестяную кружку, где плескалась, судя по запаху, водка. Я сделал пару глотков.

– Закусишь?

– Не хочется.

Странные люди. Для чего им я и сами они что здесь делают?

Наверное, я спросил об этом вслух, потому что мне охотно ответили:

– Да вот ввязались сдуру в эту революцию, а потом решили, на кой оно нам нужно? Прибарахлиться чуток, тай и годи… Две телеги добра отправили, а сейчас и ждем. Что-то долго Митрич не возвращается. Мабуть, сбежал, а мабуть, и убили. Война, сам понимаешь. Ну, водки тут хватает, колбасы целая поленница. До утра посидим, а там и подумаем…

Я порадовался, как просто и спокойно настоящие люди реагируют на исторические коллизии.

– А ты, земляк, что ли из идейных?

– Почему так думаешь?

– Дак машинка у тебя серьезная. Мы вот попросту, с винтарями да обрезами, а у тебя вона что…

– На улице подобрал, – ответил я.

– Ну-ну, оно понятно, – согласился прежний голос.

– Сам-то из офицеров царских или как?

Надо же, насколько прав был судейский генерал. Простой народ, он к интонациям чуткий.

– Из анархистов я. Сам по себе, голый человек на голой земле, вот моя философия…

Это народу тоже нравится. Когда с апломбом и непонятно.

Когда я передохнул и решил отправиться дальше, мне не препятствовали.

Что происходило в следующие полчаса или час, я не помню, но в очередной раз очнувшись, я увидел, что стою на углу Трубной и Цветного бульвара. То есть я как-то сумел пересечь и Тверскую, и Петровку, и прошел гораздо больше, чем нужно было. И от Столешникова сейчас находился едва ли не дальше, чем в начале пути. Черт его знает, может быть, я даже прошел мимо спасительного дома, совершенно этого не заметив.

Захотелось сесть на тротуар и заплакать. Ноги своей я не чувствовал совершенно, но как-то она все же меня слушалась, а в подсознании, наверное, пробудился инстинкт и дух древних предков, которые и руководили моими бессмысленными перемещениями по охваченным мятежом улицам. Я словно невидимкой здесь оказался, и ни одна шальная или прицельная пуля не могла меня больше перехватить.

Надо отдохнуть, подумал я, садясь на асфальт в глубокой нише перед запертыми воротами трехэтажного особняка.

– Что, плохо тебе, герой? – раздался голос из-за правого плеча, оттуда, где никого быть не могло, потому что я ощущал спиной и грубую, холодную каменную кладку стены, и твердые, внахлест сколоченные доски.

– Ну плохо, а тебе какое дело? – ответил я, сразу узнав этот голос.

– По-прежнему не хочешь к нам присоединиться? – спросил Артур.

– К вам?

Что удивительно, услышав голос покойника, я вновь стал мыслить ясно, отчетливо и логично. Как мне тогда казалось. Подобное бывает в процессе длительной, перешедшей все границы разумного гулянки. Вдруг, часа в три ночи, наступает момент холодной, стеклянной, нечеловеческой трезвости. Видишь себя и собутыльников будто со стороны, говоришь пророческие, мудрые слова. Кажется, еще чуть-чуть, и постигнешь главную истину. Или – научишься летать. Помню, еще в студентах, на встрече какого-то Нового года, именно в такой час я осознал себя сидящим на подоконнике кухни, в чужой квартире, перед распахнутым окном. Внизу было тридцать этажей, на уровне глаз пролетали крупные снежинки, по ту сторону Москвы-реки сверкал огнями Кремль.

За руку меня держала незнакомая девушка с несколько растрепанной прической и тоже не слишком трезвая. А я ей доверительно сообщал, что если достаточно сильно пожелать, то вполне можно сейчас оттолкнуться от подоконника и воспарить над городом.

– Новый год все же, ночь чудес. Полетели вместе…

Уверен, что, если бы она сдуру согласилась, я бы постарался воплотить эту идею в жизнь, но девушка оказалась или слишком умной, или слишком трусливой и изо всех сил потащила меня внутрь квартиры. Наверное, она была права. Мы с ней еще выпили на брудершафт и отправились искать свободную комнату, чтобы познакомиться поближе… Кажется, кто-то у меня ее по дороге отобрал, но это уже несущественно.

– Зачем, Артур? Зачем опережать события? Шлепнут меня сегодня – воссоединимся, никаких проблем. А сейчас я еще побарахтаюсь. У меня две сотни патронов и граната. Если сумею встать, то еще и до Столешникова доковыляю. Дорогу покажешь, по старой дружбе? Или еще чем-нибудь сумеешь помочь?

Его фигура выступила на фоне стены, словно нарисованная светящейся краской голограмма.

– Летать, к сожалению, не могу, – ответил он, словно читая мои мысли. – В материальном виде, разумеется. А то бы донес, никаких вопросов. Хочешь – пойдем. Буду указывать дорогу и предупреждать об опасностях.

– Как Вергилий Данте? – спросил я. – И куда приведешь? На Елисейские поля? В Элизиум? Или в тот самый утренний сад с теплым озером и обнаженными девушками? Гуриями в мусульманском понимании?

– Рад бы, – ответил мне печально Артур. – Нам с тобой там было бы куда как интереснее. И ты опять очень близок к переходу. Раз я тебя вижу. Ты помнишь прошлый раз?

– Как не помнить? – Мне стало легко и тепло, словно замерзающему в степи ямщику. «Путь далек ли, жид?» Но что-то пока еще мешало отдаться убаюкивающему умиротворению духа.

– А ты, не иначе, уже прилетел, будто стервятник на свежую падаль? Не терпится тебе? Ну, попробуй. И посмотрим…

– Снова не доверяешь? Напрасно. Я не скрываю – хотел бы видеть тебя здесь. Навсегда. Но… Ты, может, и не поймешь… Я заблудился. Потерял Веру… А ты можешь указать мне путь. Если пока задержишься там, у себя…

– Знать бы, как это сделать, – ответил я с тоской, понимая, что брежу наяву и что дела мои, значит, плохи. Контузия, шок, а то и сепсис начал развиваться.

– Тогда слушай совет. Сюда направляются вооруженные люди. Идут по Неглинной. По твоим следам. Через пять минут будут здесь. Убежать ты не можешь. Сделай так – разбей ближайшее окно, в этом доме советская контора. Там есть телефон. Звони своим друзьям. Пусть тебя заберут. Не успеют – встретимся окончательно… Спасешься – не забудь обо мне. У тебя появится возможность. Пожалуйста… – его печальный голос растворился в тишине, как шелест ветерка в прибрежных камышах. Самым краем сознания я еще успел, кажется, уловить слова: – Выбирай сам…

Артур исчез, а в сотне шагов вверх по улице я действительно услышал грохот кованых каблуков по брусчатке.

Совет был здрав и своевременен. Цепляясь руками за выступы стены, я добрался до окна. Затыльником автомата ударил в нижний угол. Толстые стекла обрушились с грохотом, осколки едва не рубанули по рукам и голове, зазвенели по тротуару.

– Эй, эй, кто там, стоять! Руки вверх… – Оранжевая вспышка озарила улицу. Кто-то выстрелил из пистолета. Кажется, в воздух. И не попал.

Я ответил тремя короткими очередями, услышал, как дернулся и замер в задней позиции затвор, отбросил на мостовую пустой магазин, в долю секунды воткнул в приемник новый и с непостижимой даже для меня самого ловкостью подтянулся на руках, перевалился через подоконник внутрь помещения.

Чтобы прекратить раздражающие звуки снаружи, выбросил на улицу две гранаты. Переждал слитный грохот разрывов и стал искать телефон.

О том, что телефонная станция захвачена мятежниками или правительственными войсками и соответственно отключена, я старался не думать.

Аппарат нашелся в соседней комнате. После трех оборотов ручки индуктора станция ответила. Грубым мужским голосом:

– Центральная слушает.

– Товарищ, станция у нас? Слава богу. Дай мне 22—17. Поскорее…

– Бога нет. Соединяю.

До чего здесь простодушный народ! Я физически чувствовал, как боец мятежников или, наоборот, чекист, шевеля губами ищет нужные гнезда и сует в них длинные штекеры на толстых черных шнурах с противовесами.

А те, на улице, подобрав убитых и раненых, перегруппировавшись, с непостижимой для меня настырностью решили все же достать обидчика. Сквозь приоткрытую дверь я видел, как темные силуэты заслонили проем окна. И бросил аккуратно свою последнюю гранату, так, чтобы она пролетела над головами и лопнула на тротуаре.

Гениальное изобретение человеческого разума – осколочная граната «Ф-1» в чугунной рубашке, не претерпевшее за век с лишним никаких принципиальных изменений.

Пламя метнулось за окном оранжевым парусом, раздались крики боли и негодования. Кому-то отчего-то моя акция не понравилась.

Но пару минут я выиграл. Пока там не нашелся сообразительный человек, который ответит мне тем же.

– Кирсанов слушает, – прозвучал в трубке перебиваемый треском разрядов голос.

– Кирсанов, здесь Ростокин. – Я не стал излагать ему свое возмущение тем, что меня бросили на произвол судьбы. – Меня зажали крепко, продержусь минут пять. Выручайте, мать вашу…

– Понял. Ты где?

Я ответил.

– Вот черт! Наших близко нет. Посылаю броневик. Продержись хоть минут десять… – Я слышал, как прикрыв ладонью микрофон трубки, он кричит что-то людям поблизости. – Выехали. Держись. Голову не высовывай. Позиция у тебя приличная?

– Черт знает! Если с тыла не обойдут и фугас не грохнут, вроде приличная. Две комнаты, окно на улицу одно. Патроны есть. Вот он!..

Навскидку я дал короткую очередь по мелькнувшей за окном тени. Что этим людям надо?

Шли бы себе мимо. А то ради того, чтобы убить совершенно незнакомого человека, лезут под пули и взрывы, кладут головы безо всякого личного интереса и пользы.

Я толкнул дверь, ведущую из комнаты, где находился, в следующую, возможно, имеющую выход во двор или на улицу.

Заперта. Сломать ее сил у меня больше нет. Таща за собой уже совершенно мертвую ногу, я вдоль стены добрался до окна. Мои противники (а может быть, даже и единомышленники) суетились по обеим сторонам Неглинки, перебегали через площадь, чтобы, наверное, зайти мне в тыл со стороны монастыря. И было их гораздо больше взвода.

Вот дураки… Чего им нужно? Небо ясно… Под небом места хватит всем, но беспрерывно и напрасно один воюет он – зачем?..

Сколько времени требуется, чтобы «БРДМ» доехал от Столешникова сюда? Пусть даже заведется не сразу? Квартал по переулку, крутой поворот налево с визгом покрышек на Петровку, тут же направо в Петровские линии, налево на Неглинную и…

Я выставил автомат за окно и отжал спуск. Расстрелял, водя стволом, как брандспойтом, целый магазин, вставил третий. Выпалил и его, не целясь, но распугивая нападающих. Здесь до сих пор очень боятся автоматического огня.

Четвертый и последний использовать не успел. Услышал рокот дизельного двигателя. Вот они! Броневик вывернул на Неглинную, и тут же характерным, ни на что не похожим грохотом застучал башенный тяжелый пулемет Владимирова («КПВТ»). Его 14-миллиметровая пуля свободно пробивает навылет бетонную или кирпичную стену, а также любую туземную бронетехнику вместе с экипажем. Но стреляли пулеметчики явно лишь на устрашение, поверх голов, потому что я видел оранжевые плети трассирующих очередей, летающие вдоль улицы.

Бронеавтомобиль остановился прямо под моим окном, два человека в камуфляже выскочили на брусчатку из низкой треугольной дверцы. Такие они были резкие, худые, подтянутые, а главное – непринужденные, ничего здесь не опасающиеся, что уцелевшие местные солдаты торопливо рассосались по окрестностям, как тараканы в кухне при внезапно включенном свете.

Я крикнул что-то слабым задыхающимся голосом и, упав грудью на подоконник, почувствовал, как судорожно сокращается в рвотных позывах пищевод.


Часть третья

Привилегия живого


Право на смерть – привилегия живого.

Л.Н. Гумилев


Глава 1


К некоторым вещам невозможно привыкнуть. Даже если разумом понимаешь их объективную реальность, эмоционально все равно испытываешь растерянность и недоумение. К разряду таких явлений для меня относится и браслет-гомеостат.

Разглядывая гладкую загорелую кожу на том месте, где еще несколько часов назад присутствовала рваная, с размозженными краями, заполненная черными кровавыми сгустками рана, я старательно убеждал себя, что определенным образом возбужденный внутриатомный резонанс активизирует латентные программы регенерации тканей… В сущности, просто в сотни раз ускоряет процессы, которые и так сами собой происходят в организме… Но чем в таком случае объяснить, что естественным образом мышечная ткань не восстанавливается, на месте любой раны всегда и обязательно образуется рубец или шрам, у меня самого на теле их раньше было не меньше десятка, а здесь – смотри не смотри – никаких следов…

Одна из таких мелочей, которые способны перевернуть представления о действительности сильнее, чем явления не в пример более масштабные и величественные, вроде старта нового типа звездолета.

Прошлый раз мое чудесное спасение с помощью этого же браслета удивило меня гораздо меньше, вытесненное в подсознание бурным потоком последующих событий, а сейчас я мог размышлять спокойно, лежа в широкой и мягкой постели, никуда не спеша и разглядывая новенькую, с иголочки, ногу.

В квартире было тихо, как в подводной лодке, лежащей на грунте. Сквозь полураздвинутые шторы пробивался серый свет, глядя на который, невозможно сообразить, утро сейчас или ранний вечер.

Как бы в ответ на мои сомнения из соседней комнаты донесся густой и низкий бой часов. Досчитав до двенадцати, я убедился, что за окнами подень.

Проспал я почти восемь часов, и этого хватило, чтобы лечебный процесс завершился полностью. Экран гомеостата светился сплошным зеленым светом, что по предыдущим объяснениям Новикова означало стопроцентное здоровье, не только в клиническом, но и в генетическом смысле тоже. То есть в моем организме не осталось ни одной поврежденной клетки, ни малейшего возрастного или благоприобретенного дефекта. Грубо говоря, я как бы только что родился и теоретически имею теперь шанс прожить ровно столько, сколько запланировано было для меня природой, даже, пожалуй, на тридцать пять лет больше, поскольку счетчик моего жизненного «моторесурса», фигурально выражаясь, только что «сброшен на нули».

Судя по тишине в квартире, здесь, кроме меня, не было никого. А ночью, кажется, когда меня втащили на руках двое басмановских рейнджеров, здесь дым стоял коромыслом. В памяти всплыло лицо Кирсанова, который о чем-то меня расспрашивал, и я, кажется, что-то ему отвечал, но что именно – не помню.

Меня положили на диван, раздели, сунули в рот горлышко бутылки и я, давясь, пил холодную минеральную воду.

Потом откуда-то возник Шульгин, одетый в советскую военную форму. Он и распорядился перенести меня в эту спальню и сам защелкнул на моей руке браслет. И сразу наступил глубокий сон без сновидений или просто обморок.

Не одеваясь, я обошел все пять комнат, заглянул и в кухню. Действительно никого, квартира чисто убрана, невозможно представить, что всю ночь здесь толпились, следили грязными сапогами и непрерывно курили многочисленные военные люди.

Словно бы голландская хозяйка только что завершила еженедельную уборку, после чего отправилась по своим делам в город.

В этом тоже было что-то неестественное. Впрочем, Шульгин принадлежал к тому типу начальников, которые в состоянии заставить своих подчиненных поддерживать корабельный порядок даже в прифронтовой землянке.

В обширной ванной с зеркалом во всю стену я тщательно осмотрел себя. В самом деле, ни одного из украшавших меня ранее шрамов, начиная с полученных в детстве и вплоть до последнего момента, я не обнаружил. Нет – и все.

Да, если бы я успел дотащить сюда Ванду или, как догадался сделать это часом позже, просто позвонил по телефону, женщина была бы сейчас жива…

Мне стало ужасно стыдно за собственную глупость. Или не глупость то была, а подсознательное желание избавиться от неудобной личности? Кто это говорил, Шульгин или Новиков: «Нет человека, нет проблемы»?

Но постой, Игорь Викторович, сказал я себе, ты разве сам догадался позвонить или?.. Померещился мне в полубреду явившийся по мою душу Артур или он все же был и в этом мире, чтобы… Чтобы что? Чтобы уговорить меня присоединиться к себе в прекрасной загробной реальности, или «прослышал», то есть учуял, что Алла вновь занялась проблемой «фактора Т»?

Кстати, как она, где сейчас находится? С момента встречи с Людмилой я почти и не вспоминал о ней. Не потому, что увлекся прелестями случайной любовницы, а просто – на войне, на переднем крае гораздо реже вспоминают о тех, кто сейчас в тылу и в безопасности, чем наоборот.

Я растерся махровым полотенцем и, совершенно голый, подобно античному герою, прошлепал в спальню, поискать, во что здесь можно одеться.

Белье в шкафу нашлось, а из одежды подходящего размера я обнаружил только полосатый черно-зеленый банный халат.

Для начала сойдет, а там появится кто-то из хозяев и озаботится моей экипировкой.

В этой квартире я был всего однажды, и не больше получаса, но о непостижимой ее сущности кое-что знал.

Вместе с гомеостатом она была явлением какого-то иного, одинаково чуждого и моему, и здешнему мира. Никаких реальных предпосылок существования подобных артефактов ни в ХХ нынешнем веке, ни через полтора столетия в куда более высокоразвитом нашем нет, и даже теоретической возможности их появления не просматривается.

Возможно, именно постигнув суть этого феномена, мне удастся расшифровать и все остальное.

Существующая вне времени и в непонятном пространстве квартира, похоже, является коридором или тоннелем, связывающим «нормальные», взаимопроникающие и взаимодополняющие реальности с чем-то совершенно недоступным моему пониманию.

С абсолютно иной исторической линией, отщепившейся от общего ствола столетиями раньше, на которой возникла цивилизация принципиально нового типа.

Или с другой Галактикой, другой Вселенной? С мирами инопланетян, подобных тем, что перехватили меня на межзвездном полустанке? Кем и для чего была срежиссирована та странная, ничем вроде бы не кончившаяся встреча? Не может быть, чтобы и она тоже – просто так. Не верю я в случайности космических масштабов.

Я понимал, что все мои построения могут оказаться абсолютно ложными и я пытаюсь связать воедино никак не коррелирующие события и факты, общее между которыми только одно – они произошли не с кем-то, а со мной. И только…

Теоретически можно допустить, что из квартиры открываются пути и к нам домой, и в десятки других реальностей. Как-то же попали к нам Новиков с Ириной, откуда-то доставляется в двадцать четвертый год произведенные в совсем другие времена оружие и прочая техника…

И сами они – Новиков, Шульгин, Ирина, все прочие – люди ли вообще или хорошо замаскированные и натурализовавшиеся пришельцы?

Вопросы, вопросы… А что мне дадут ответы? Нужны они мне сейчас, когда не решены дела куда более практические? В чем смысл нынешних московских событий, для чего и кому потребовалось мое в них участие и чем все это вообще кончится? Вот о чем нужно думать.

А может быть, вообще думать ни о чем не нужно? Все разумное действительно, все действительное – разумно…

Я сообразил, что испытываю зверский голод. Почти сутки без пищи, нервные и физические перегрузки, да и регенерация, наверное, потребовала огромного расхода энергии, если, конечно, она не извлекается гомеостатом непосредственно из мирового эфира.

В большом белом холодильнике, выпущенном, кстати, судя по алюминиевой табличке, в 1962 году на московском заводе имени Лихачева, нашлись яйца, ветчина, чешское пиво в коричневых стеклянных бутылках. Едва я успел расколоть о край сковороды третье яйцо, в глубине коридора лязгнула входная дверь и послышались громкие голоса.

– О! С выздоровленьицем! – воскликнул, появляясь на пороге, Александр Иванович, одетый, как и ночью, в военную форму, только теперь при дневном свете я увидел на ней знаки различия комиссара ГПУ второго ранга. Отчего же не первого?

– И завтрак, смотрю, поспел. Весьма к месту. На двоих хватит или как? Ребята, вы там подождите чуток…

Я выглянул, к кому это он обращается. В дальнем конце коридора привалились плечами к стенкам двое крепких парней в неуместной здесь желто-зеленой камуфляжной форме, увешанные всевозможным оружием и амуницией сверх всяких мыслимых пределов. Словно бы готовились к двухнедельным автономным боям на Сейшельских островах.

– А отчего бы и ваших охранников к столу не позвать? – спросил я тоном, который и мне самому показался неприятным. Я испытывал сейчас сильнейшую антипатию к человеку, которого всего неделю назад готов был считать чуть ли не идеальным образцом мужчины эпохи смутного времени.

– Обойдутся. Вестовых и ординарцев к столу приглашают только в определенных обстоятельствах. Сейчас таковых не наличествует. Кстати, еще в приказе Николая II Александровича от 1896 года сказано: «…запрещается господам офицерам употребление спиртных напитков в присутствии нижних чинов, хотя бы и услужающих…» А именно означенные напитки я и имею в виду немедленно употребить…

Слегка натужное, на мой взгляд, балагурство Шульгина вызвало у меня новую волну раздражения. Он, похоже, это почувствовал, слегка сбавил тон.

– Охота вам дурака валять, Александр Иванович, – пробурчал я, ставя на стол сковороду. Меня сейчас нервировала не только его манера поведения, но и вообще весь он, неприлично веселый и благополучный после всего, что произошло за двое истекших суток. С кем-нибудь из своих близких знакомых по прошлой Земле я бы, наверное, вообще не стал разговаривать, но сейчас решил ограничиться максимально холодным тоном.

Но он если и уловил мои эмоции, то предпочел их просто не заметить.

– Когда ж и повалять дурака, как не сейчас. Ответственнейшая и важнейшая для судеб всего прогрессивного человечества операция завершена более чем успешно. Бог даст, еще несколько лет стабильности нам обеспечено, а что там дальше будет… Нет, налить по чарочке надо всенепременнейше да заодно и мнениями обменяться, уточнить кое-что, точки там над разными буквами расставить…

По-прежнему сохраняя каменное выражение лица, я слегка посторонился, когда Шульгин в обход моей спины проник к холодильнику, извлек из него покрытую инеем бутылку и резким движением большого пальца сбросил металлическую пробку.

– Ладно, за победу, штабс-капитан! – Шульгин мало что разлил пол-литровую бутылку водки за один прием в два граненых стакана, так и выцедил свой разом, медленно, но не отрываясь, будто в жару холодный апельсиновый сок. Меня аж передернуло от отвращения. Однако, чтобы не слишком уж обострять обстановку, я тоже пригубил свою посудину, сделал два маленьких глотка.

Видимо, Александр Иванович уловил мое настроение.

– Что, парень, думаешь, с алкашом дело имеешь? С утра – и стаканами! Ужас какой-то… – усмешка его была не то чтобы двусмысленная, скорее – мудрая и грустная. – А знаешь, что такое настоящий дзен? Это умение разлить четвертинку на два полных стакана. И – не выпить! Да ты не расстраивайся. Вот посмотри… – Он, потянувшись через стол, отстегнул с моего запястья браслет и надел его на руку себе.

– Водка – это что? Алкалоид и вообще яд. Значит, через N минут он из моего организма выведется полностью. Но сам процесс употребления – приятен. – И тут же посерьезнел. – У тебя, Игорь Викторович, чувствую, претензии ко мне серьезнейшие имеются. Господин корветтен-капитан, как я понимаю, до сих пор не окончательно врубился в ситуацию и предполагает, что с ним обошлись не совсем по-джентльменски. Ведь так? Охотно приношу свои искренние извинения, не упуская, однако, возможности заметить, что на войне как на войне, война же – дело грязное по определению. И ни малейших этических норм я не нарушил. Обижаться же на то, что руководитель операции, генерал, кстати, по воинскому званию, не раскрыл офицеру, забрасываемому в тыл врага, весь стратегический план, ограничившись лишь необходимым минимумом, я считаю – неуместно. Или в вооруженных силах вашего отечества иные понятия? Тогда – еще раз милль пардон!

Произнесенная с благодушной усмешечкой, но по сути довольно резкая отповедь меня несколько образумила. Да ведь и в самом деле – я просто забыл в суматохе дней о своем истинном статусе. Это я там, у себя, даже оказываясь в больших штабах, в обществе многозвездных генералов, ощущал себя независимым корреспондентом солидных информационных агентств, никому не подчиненным и лишь в самой малой степени ограниченным рамками естественной субординации, а здесь-то…

Меня подвела психология. Я слишком всерьез отнесся к нашим непринужденно-дружеским отношениям, как они сложились с первых дней знакомства и с Шульгиным, и с Новиковым. И забыл о вроде бы вскользь сказанных словах о генералах, офицерах и кандидатах в рыцари.

Осталось только с достоинством наклонить голову, словно бы принимая извинения.

Шульгин, похоже, тоже счел инцидент исчерпанным.

– Конечно, жаль, что не удалось выдернуть тебя раньше. После гибели Рейли операция утратила смысл. Однако если бы хоть Ванда уцелела… Мы еще кое-что могли бы подправить… Да что теперь говорить. Я оказался слишком занят в другом месте, чтобы следить за вами непрерывно. Думал, Сидней не такой дурак, чтобы бездарно подставиться под выстрел…

– Вы его знаете? – по-глупому спросил я.

– Кто же не знает старика Рейли? Звезда британской разведки, главнейший спец по русским делам. Нынешний Джеймс Бонд, можно сказать. Но и на старуху бывает… Вон его старший коллега Лоуренс куда круче был, а банально на мотоцикле убился, на пустой сельской дороге… Не сейчас, правда, но это неважно…

Я читал о полковнике Лоуренсе, герое африканских войн прошлого века, но о Сиднее Рейли в тех книгах не упоминалось, кажется.

Шульгин оборвал себя на полуслове, будто ему показалось, что он сказал лишнее.

– Давай-ка, Игорь Викторович, одевайся, и поедем. А выпить тебе все-таки надо. Чтобы прийти в адекватное обстановке состояние. – Он непринужденно отлил из моего стакана половину в свой, после чего буквально вставил мне его в руку.

– Давай. Залпом. Это я пью исключительно ради процесса, поскольку к состоянию опьянения испытываю стойкую неприязнь, а тебе нужно… – подчиняясь его проникновенному тону, а главное – взгляду, я выпил водку, которая оказалась действительно приятной на вкус и ударила в голову тепло и мягко.

И вдруг впервые после пробуждения я осознал, что за окнами больше не гремят выстрелы.

– Так как, Александр Иванович, все кончилось, что ли?

– А я о чем? Кончилось. Победа как бы. Однако иди в гардеробную, приоденься. Ехать надо…

В той комнате, что Шульгин назвал гардеробной, действительно висели на плечиках десятки костюмов, военных и штатских, принадлежавших, как я понял, к разным эпохам здешнего мира и очень мало соотносящихся с тем, что носят у нас. За проведенную здесь неделю научиться автоматически выбирать одежду по ситуации я не успел.

– А что надевать-то? – спросил я. – И отчего вдруг так вы заторопились? Раз уж победа, так почему не поговорить спокойно, обменяться мнениями? Уютно здесь у вас, особенно при такой погоде за бортом…

– Куда уютнее, – смутно улыбнулся Шульгин. – Моя б воля, век тут жил, тем более что истинных прелестей означенного жилища ты и не знаешь пока… Только сдается мне, тебя уже повело, парень. Вы там у себя в аркадиях Золотого века уже и водку пить разучились?

Той частью сознания, которая оставалась трезвой, я с ним согласился. Действительно, натощак выпитые двести граммов водки возбудили во мне желание покоя и долгого, тихого общения у камина, начищенную медную решетку которого я заметил в одной из дальних комнат.

– Однако в этой квартире сверх крайне необходимого времени оставаться не следует. Возьми вот это. – Шульгин указал на коричневато-зеленый костюм-тройку, оказавшийся на удивление совершенно моего размера.

– Воевать нам больше наверняка не придется, а вот явиться пред светлы очи здешнего правителя – вполне возможно. Так что давай. И туфельки вон внизу, югославские, тоже подойдут. И плащ возьми, и шляпу. Имидж твой по-прежнему – иностранный дипломат неизвестной державы. Подробности – позже.

– А почему в этой квартире оставаться нельзя? – спросил я, заканчивая одеваться. – Что за примета?

– Примета? – Шульгин даже рассмеялся. – А может, ты и прав. Именно примета. Шутка в том, что мы так до сих пор понятия не имеем, каким образом эта штука функционирует. Даже не выяснили, где у нее, так сказать, «порт приписки». Перемещается вдоль и поперек пространства и времени словно бы по собственному усмотрению. И внутри ее время течет непонятным образом. Обычно вообще-то соответствует «забортному», но бывают и сбои. То чуть замедляется, то ускоряется. Один раз вообще Андрей с Ириной через нее на семь лет вперед выскочили, слава богу, вернуться сумели без последствий… И никто гарантировать не может, что в следующий миг произойдет. Вдруг она самопроизвольно в 66-й или 91-й год опять отскочит или прямо в мезозой провалится? Поэтому мы и стараемся без крайней нужды здесь не задерживаться, а тем более на ночевку оставаться. Жутковато как-то… И еще меня страшно нервирует, что одновременно со мной это пространство, – он обвел рукой вокруг, очерчивая сферу, – еще бог знает сколько людей занимают. И из нынешних пролетариев, что в ней коммуналку устроили, и особенно из прежних «хозяев»… – последнее слово он произнес со смесью брезгливости и странного почтения, что ли? – Так что давай не будем без нужды судьбу испытывать.

Мои ощущения настолько совпадали с высказанным Шульгиным, что оделся я гораздо быстрее, чем обычно. Внизу нас ожидала машина, черный, сверкающий никелем отделки двухдверный «Мерседес-Кабриолет» с утопленными в нишах крыльев запасными колесами, широкими подножками и поднятым кожаным верхом. Судя по справочникам, которые я изучал в Новой Зеландии, – выпуска конца тридцатых годов этого века.

Человек десять охраны, тоже одетой в форму войск ГПУ, сопровождали нас на тяжелом армейском вездеходе. На турельной стойке между задними сиденьями возвышался крупнокалиберный пулемет с ребристым кожухом и длинным раструбом пламегасителя.

– Поедем в надежное место. Там и обсудим все, и кое с кем из старых знакомых повидаешься. Только сначала через центр проскочим, поглядим обстановку. Возьми на всякий случай, положи на колени и сними с предохранителя, – он указал назад, где на стеганых подушках сиденья грудой были свалены несколько автоматов вперемешку с желтыми пластмассовыми магазинами и брезентовыми гранатными сумками.

– Главные очаги мятежников подавлены почти повсеместно, но мало ли… Половина наверняка по домам и чердакам разбежалась. Кто затаится до лучших времен, а кто с отчаяния в вервольфов играться вздумает… Вон, слышишь?

Действительно, время от времени в разных концах города еще слегка бабахало, но, судя по звукам, – совсем на окраинах. Беспорядочные хлопки винтовочных выстрелов, заполошные, перебивающие друг друга автоматные залпы, а то вдруг даже звонкие, с оттяжкой, удары пушек, полевых или танковых.

Шульгин резко дал газ, покрышки взвизгнули по мокрой брусчатке. На Дмитровке мы повернули влево, на углу Кузнецкого снова влево и не спеша покатились вниз к Петровке.

– …Операцию «Никомед» мы готовили больше двух лет. Поименована она в честь одного древнего грека, принадлежавшего к философской школе киников и отличавшегося даже среди своих единомышленников редким цинизмом. Как-то он довел своими хамскими выходками одного из достойных афинских граждан до нервного срыва, тот естественным образом дал ему в морду. После чего означенный Никомед повесил себе на щеку табличку, над синяком: «В это место ударил меня бесстыжий Кратет». И все афиняне жалели Никомеда и осуждали грубого Кратета. Ну вот и мы тоже…

– Что, осуждали?

Шульгин, откинувшись на спинку сиденья и едва придерживая руками руль, рассмеялся.

– Отнюдь. Использовали его методику. Целых два года всеми силами способствовали тому, чтобы враги нынешнего советского режима создавали подпольные организации, вооружались и, наконец, выступили, вывели честных коммунистов, недовольных предательской политикой Троцкого, на улицы…

– И что? – спросил я, уже догадываясь о возможном ответе.

– А вот что… – Шульгин затянутой в узкую черную перчатку рукой показал за окно машины. Улицы, по которым мы неторопливо проезжали, несли на себе следы скоротечных, но жестоких боев.

После вчерашнего вечера и ночи у меня в памяти остались лишь довольно сюрреалистические сцены вспыхивавших перестрелок, бессмысленных ударов «растопыренными руками» во все стороны, будто драка пьяных мужиков после престольного праздника.

Сейчас же кое-какая реальная картинка начинала у меня складываться.

Со стороны правительственных войск четкий, скоординированный замысел наверняка был. Причем основывался он, что теперь очевидно, на хорошем знании обстановки и замыслов противника.

На каждом направлении главного удара противника непременно оказывались готовые к отпору силы, превосходящие неприятеля по вооружению и опережающие в тактическом развертывании. Центр Москвы представлял крайне удобный театр военных действий как для атакующих, так и для обороняющихся, вопрос был лишь в одном – в качестве разведки и в наличии единого, обеспеченного решительным управлением и надежной связью плана. На этом мятежники и прокололись. Шульгин (то есть его организация) знал о них все, заставлял выявить и главные силы, и резервы, а потом бил насмерть.

На колеса автомобиля неторопливо наматывались кривые и узкие улицы осторожно приходящей в себя после очередного шока Москвы. Вот сгоревший каркас трамвая, оставшегося на рельсах, но обсыпавшего все кругом осколками своих окон. На булыжнике – клубки медных проводов. Хорошо, хоть не видно внутри трамвая трупов: люди, значит, успели разбежаться.

Вот перекресток, где совсем недавно случился скоротечный встречный бой, и победили в нем явно «наши», потому что тротуары и мостовая покрыты россыпью свежих золотистых автоматных гильз, а у стен домов грудами серого тряпья валяются убитые. Кое-кто до сих пор сжимает в окостеневших пальцах оказавшиеся никчемными в уличных схватках длинные винтовки с примкнутыми штыками.

Двенадцати-тринадцатилетние мальчишки возникают на мгновения из подворотен, то торопливо обшаривают убитых, то тащат что-то из магазинных витрин.

Насколько все это похоже на аналогичные картины охваченных гражданскими войнами городов Азии и Африки, где мне доводилось бывать. Ничто не меняется под солнцем.

Дом на Лубянской площади встретил нас выбитыми окнами трех нижних этажей, запахом дыма и копоти, опять же грудами и рядами трупов, которые лежали здесь особенно густо.

Однако ночью все равно было страшнее. Впрочем, убитых уже начали убирать. Десяток грузовых пароконных платформ медленно двигались по кругу, и люди, похожие на каторжников, забрасывали на них тела, как дрова на лесном складе. (Вот у меня уже и местная терминология непроизвольно стала проскакивать. Что я в своей прошлой жизни мог знать о лесных складах и дровяных биржах?)

От ступенек здания наркомата иностранных дел и до самого фонтана площадь уже очистилась.

– Хорошо, погода прохладная, – сказал Шульгин, – а то б скоро санитарные проблемы возникать начали.

Даже на самый первый взгляд защитники Лубянки уложили наповал не меньше двух сотен мятежников.

– Возьми левее, – показал я рукой в проезд, где стоял ровно полсуток назад вместе со Станиславом и Людмилой.

Там тоже от стены до стены лежали трупы тех, что на короткий миг были вроде бы моими соратниками. Странно, но я подумал именно так. Остановиться сейчас, выйти из машины, посмотреть, не узнаю ли кого-то, кто ночью был жив и вместе со мной готовился к штурму ГПУ.

Хорошо, что мы с Сиднеем вовремя отсюда уехали. Судя по мелким, окантованным по краю копотью воронкам в булыжном покрытии, после того как атакующая пехота залегла, ее накрыли сосредоточенным огнем из ротных минометов. А это на голом пространстве верная смерть, от которой и не убежишь, и не спрячешься.

– Нельзя было обойтись без этого? Вы ведь все знали. Могли пресечь события в корне. Без жертв. Ну, почти…

Шульгин плавно нажал на тормоз и сцепление, выключил скорость. Остановил машину, специально или случайно, как раз посередине круга из веером разбросанных тел. Здесь 82-миллиметровая мина упала особенно удачно. Внутри коридора каменных стен осколки, даже не нашедшие с первого раза свою жертву, рикошетами летали по кругу на метровой высоте и рубили людей в капусту.

– «Никомед», парень, «Никомед», прошу не забывать. Как здорово жить на свете, убежденным, что… Ну как там у Достоевского про слезинку ребенка? Черт, не могу вспомнить! А просто дай ты этим ребятам, невинно убиенным, на твой взгляд, реализовать свое право на свободное волеизъявление, и – сколько бы еще трупов прибавилось в Москве и в мире? Очень бы многие сегодня висели на фонарях…

Александр Иванович обернулся ко мне, и впервые я увидел на его лице гримасу ненависти. Мне ли она была адресована или в пространство, я не понял…

– А почему вы думаете, что ваша позиция верна, а их нет? – спросил я. – Насколько я понял, очень многие выступали всю последнюю неделю на демонстрациях под лозунгами социальной справедливости, против нэпа, новых эксплуататоров, предателей пролетарской революции, тех, кто снова стал жить за счет трудового народа. Может быть, они тоже по-своему были правы, а их вот так вот. Сначала спровоцировали на выступление, а потом беспощадно расстреляли…

– Ничего я не думаю. Жизнь такова, какова она есть, и больше никакова. А эти, – он презрительно махнул рукой, – просто недограбили в свое время. Сливки достались другим, вот и захотелось очередную дележку устроить. Настоящие идеалисты кончились сорок лет назад, на тех, что шли в народ с просветительскими целями. Тоже глупо, но понять можно. А как только в приличных людей бомбы бросать начали… С самого 1881 года судить надо было исключительно военно-полевыми судами, и либо к стенке, либо на пожизненную каторгу… Глядишь, теперь бы жили в России, как люди. Вроде как в Швейцарии или Голландии. А игра и сегодня была честная. Каждый делал, что мог и что хотел. Выиграли бы они – их счастье. Но выиграли мы.

Убив – заметь, Игорь, я специально подчеркиваю, без эвфемизмов – не уничтожив, не обезвредив, не ликвидировав даже, – именно убив, чтоб понятнее было, большую часть наших противников, то есть тех, кто захотел силой изменить установленный нами порядок вещей, мы спасли от аналогичной гибели в сотни раз большее количество людей и обеспечили им какое-то, пусть условное, но спокойствие и стабильность на ближайший десяток лет.

А то и на века… Главная ошибка гуманистов ХIХ – ХХ веков заключалась как раз в этом. В получившей широкое распространение идее, что обдуманно и целенаправленно уничтожить два десятка политических экстремистов – даже законно, по приговору суда, за конкретное преступление – недопустимо, отвратительно даже. Они, мол, нигилисты, ради святого дела бомбы в царей бросают и в городовых стреляют (между прочим, из тех же крестьян да отставных солдат на службу пришедших), посему имеют право на убийство без суда, сами же – неподсудны.

Ну а хоронить после этого тысячи совершенно посторонних и невинных покойников, в том числе и детей, нормально – закономерные издержки классовой борьбы. Главное – вовремя успеть объявить свою цель возвышенной и благородной! Угрохать пару миллионов ради захвата, скажем, Босфора с Дарданеллами – империализм и варварство, а пятьдесят миллионов ради лично мной придуманного светлого будущего всего человечества – величайший подвиг духа. Тогда ты – «Ум, честь и совесть нашей эпохи!..» Столыпина называли вешателем, а Ленина – самым человечным из людей. Ну не прелесть ли?!

Такая вспышка эмоций со стороны Александра Ивановича была мне в новинку, однако понять его можно. Он ведь тоже русский человек, несмотря ни на что, и пытается сейчас убедить и меня, «постороннего», а главное, себя, в собственной правоте.

Чуть позже мы выехали на Красную площадь. Ворота Никольской и Спасской башен были открыты, возле них стояло несколько танков, направивших стволы пушек в перспективы улиц, на башнях сидели, курили, свесив ноги, экипажи в замасленных комбинезонах, один за одним выезжали и устремлялись в город грузовики и бронетранспортеры, полные вооруженных десантников, по виду скорее югоросских, чем советских.

Я спросил об этом.

– Конечно. Так и есть. В учебнике стратегии генерала Леера написано, что основное предназначение резерва – нанесение решительного удара по неприятелю. У Троцкого в нужный момент оказалось три надежные дивизии, что начали сегодня на рассвете очистку города извне, еще один маневренный полк ГПУ был сосредоточен в Кремле. А вот то, что мы сумели втихаря перебросить сюда две ударные корниловские бригады, твои вчерашние коллеги наверняка прохлопали, – заметил Шульгин.

– Они думали, что гарнизон Москвы или на их стороне, или нейтрален, а в Кремле защищает Троцкого едва батальон…

– Что и требовалось доказать, – удовлетворенно кивнул Шульгин и слегка прибавил скорость. С Ивановского спуска мы выскочили на Москворецкий мост. – Все точки базирования главных сил мятежников, их стратегические замыслы, конкретные планы и содержание отдаваемых приказов мы знали почти со стопроцентной достоверностью. Наши люди были внедрены во все звенья их командования, линии связи были под контролем. Да и ты нам здорово помог. В самый критический момент мы через тебя протолкнули грандиозную дезинформацию, последние сутки Рейли и компания практически работали по нашему сценарию…

Перспектива Ордынки за полтора века изменилась очень мало, разве что дома были гораздо более неухоженными, запущенными, и неровное булыжное покрытие заставляло машину трястись и подпрыгивать.

Здесь, кстати, обыватели, посторонние и безразличные к происходящему в центре, перемещались по улицам свободно и почти спокойно, лавки и магазинчики были уже открыты, даже советские милиционеры, аналогичные царским городовым своими черными шинелями с красными воротниками, стояли на перекрестках, наблюдая за порядком и делая вид, что стрельба по ту сторону Москвы-реки их волнует мало.

Отвечать на слова Шульгина, пусть и хвалебные, мне не хотелось.

Опять я терзался глупым раздвоением личности. Как добровольно вступивший в члены «Братства» должен был бы гордиться своим вкладом в общее дело, а как человек с определенными жизненными принципами не мог не сожалеть, что сыграл не слишком благовидную роль провокатора, пославшего на верную, заранее подготовленную смерть несколько сот или тысяч человек. Подтверждая тем самым слова Шульгина – любит российская интеллигенция размазывать по щекам розовые сопли, жалеть преступника больше, чем жертву, а уж вынужденного стрелять защитника правопорядка вообще причисляет к исчадиям ада.

Часа два мы еще кружили по улицам и площадям, кое-где останавливались, Шульгин вступал в разговоры с воинскими патрулями, командирами взводов и рот, совершавших какие-то малопонятные для меня марш-маневры по кольцам и радиусам города, иногда даже с пленными из сгоняемых на сборные пункты колонн. Пленных, кстати, оказалось удивительно много.

Я понял так, что сейчас арестовывали уже не только тех, кто был задержан с оружием в руках, но и всех более-менее причастных к мятежу, согласно оперативным данным и заблаговременно составленным проскрипционным спискам.

В целом Москва от двухдневных уличных боев пострадала мало. Выбитые стекла, несколько сгоревших домов, меньше тысячи убитых, по моей оценке. Но это только с одной стороны, потому что правительственные войска, конечно, своих убитых и раненых уносили сразу. И еще мне было совершенно очевидно, что большинство погибших убито точно так же, как и бойцы тех групп, с которыми я был сегодня ночью. В упор, из засад, нередко – в спину, в тех местах, где по имевшимся у них фальшивым разведданным на серьезное сопротивление не рассчитывали…

– Именно так, – спокойно согласился Шульгин. – Мало толку разгромить главные силы неприятеля в открытом бою. В нем погибают лишь самые смелые и честные. Остальные успевают разбежаться или вообще отсиживаются в тылу. В том-то и замысел, чтобы заставить выступить и тех, кто на открытый бой не способен. Трусов, мародеров, предателей и перебежчиков, выжидающих, чья возьмет. Вот мы и дали им такую возможность… Урок преподан не только «активистам», но и, как писал Козьма Прутков, «их самым отдаленным единомышленникам»…

Спрогнозировать замысел противника, навязать ему генеральное сражение в нужное время и в нужном месте, разгромить наголову, конечно, здорово, – продолжал он позже. – Но, по условиям нашей ситуации, недостаточно. Имей в виду, Игорь, нас ведь всего несколько десятков человек против всей планеты, если быть откровенным, и чисто военная победа свободно может обернуться поражением, поскольку ни на одного союзника полностью полагаться нельзя, а затяжной войны на несколько фронтов нам не выдержать. Чисто физически…

Поэтому и возникла идея – не просто победить в очередной кампании, а на много лет вперед лишить неприятеля не только армии, но и каких-либо мобилизационных возможностей… Я понятно выражаюсь?

– В основном. Только что значит последняя фраза? Что-то в духе Чингисхана. Надеюсь, вы не предполагаете вырезать всех мальчиков, доросших до тележной оси?

– Что ты, что ты, отнюдь! Мы же гуманисты… Я совсем о другом. Лишить врага возможности в обозримом будущем даже помыслить о повторении подобных силовых решений.

Одним словом, план «Никомед» предполагал спровоцировать «Систему» на такие действия, которые позволили бы выявить и заставить выйти в чистое поле абсолютно всех, на кого они рассчитывали как на своих союзников. И внутри обеих Россий, и за их рубежами… Дай бог не ошибиться, но, похоже, удалось. А на это ты не смотри, – он заметил, что я опять вглядываюсь в очередную группу разбросанных на тротуаре тел. Поскольку мы подъезжали к подножию храма Христа Спасителя, я предположил, что среди них наверняка есть кто-то из тех людей, с кем я курил и грелся у костров перед налетом на югоросское посольство.

– К вечеру уберут, и все будет снова тихо и спокойно… Тебе ночью стрелять приходилось?

– Вот именно, что приходилось.

– Попал в кого-нибудь?

– Думаю, что не в одного…

– А зачем? – Шульгин повернулся ко мне, и лицо его выразило искренний интерес. И я снова попался в расставленную ловушку.

– Как зачем? В меня стреляли, хотели убить, ну и я…

– Что и требовалось доказать! Уголовный кодекс гласит, что действия в состоянии необходимой обороны или крайней необходимости могут содержать формальные признаки преступления, фактически таковым не являясь. Так что не нервничай сверх меры, дорогой товарищ.