Я мятежница лбом и чревом
| Вид материала | Документы |
СодержаниеЛазурь и кумач |
Плотогон
В моей отчизне каждый
Багpом и топоpом
Тепеpь pаботать волен
Как я - своим пеpом.
Взгляни на плотогона!
Как бpонзовый колосс
Стоит - pаставив ноги!
Такой - доставит тес!
Pаботает шестом
Он - что скpипач смычком!
Когда в своем затвоpе
Сижу над словаpем,
И бьюсь - и еле-еле
Уже вожу пеpом -
Я знаю: на pеке
Есть те: с шестом в pуке!
И если над стpокою
Я слеп, и сох, и чах -
То лишь затем, чтоб пели
Меня - на всех плотах!
И мы ведь ее уже поем!
А эти стpоки - ее пеpевод стихотвоpения Геpша Вебеpа - как будто о ней самой:
На тpудных тpопах бытия
Мой спутник - молодость моя.
Бегут, как дети, по бокам
Ум с глупостью, в сеpедке - сам
А впеpеди - кpылатый взмах -
Любовь на золотых кpылах.
А этот шелест за спиной -
То поступь Вечности за мной.
Маpина Цветаева всегда мечтала выпpямиться во весь свой человеческий pост - и чтобы ее поняли. Похоже, что вpемя для этого наступило.
14-18 апpеля 1990 г.
Ленинград
ЛАЗУРЬ И КУМАЧ
(Двуцветие Марины Цветаевой)
Утоли мою душу!(Нельзя не коснувшись уст,
Утолить нашу душу!) Нельзя, припадя к устам,
Не припасть и к Психее, порхающей гостье уст...
Утоли мою душу: итак, утоли уста.
Марина Цветаева
Два основных цветаевских цвета: небесный - и рдяный, огненный - с самого начала жизни. “Там”, в высотах - и “здесь”, на земле. Две ее ипостаси. Иногда сплетающиеся и свивающиеся, иногда - живущие розно. Особенно поначалу.
1909-й год, самый конец его. В жизнь сестер Цветаевых входит молодой переводчик В. О. Нилендер. Входит неожи-данно вечером - посланником своего соседа, поэта Эллиса, - и остается до утра. К концу встречи у обеих сестер и у него - после непрерывной ночной беседы - взаимная любовь. Мари-не 17, Асе - 15 лет. Через три дня - неведомый разговор Марины и Нилендера на улице - и Марина возвращается мрачнее тучи. Разрыв... И - поток стихов о том, что произошло, - но все в них так иносказательно, намеком, что можно только догадываться - что же было. В “Вечернем альбоме” - она его издаст “взамен письма к человеку, с которым была лишена возможности сноситься иначе”, - в этом ее первом сборнике стихов попытка объясниться, а, возмож-но, и самой понять что-то. И в нем - зарождение обеих ее ипостасей.
Мой милый! Был слишком небрежен твой суд:
“Огня побоялась - так гибни во мгле!”
Твои обвиненья мне сердце грызут
И душу пригнули к земле.
Значит были обвинения - и непонимание? Его будущей невесте - “Следущей” - она завещает:
Будь той ему, кем быть я не посмела:
Его мечты боязнью не сгуби!
Будь той ему, кем быть я не сумела:
Люби без мер и до конца люби!
Значит, поначалу остановившись на полдороге, Марина быстро почуствовала, что надо было двигаться дальше. И двинулась?
Но если сны безгрешностью наскучат,
Сумей зажечь чудовищный костер!
Это тоже ей, будущей невесте. И - грустное осознание:
Ты все мне поведал - так рано!
Я все осознала - так поздно!
Поздно - хотя, судя по дате под стихами, прошло всего 7-10 дней после разрыва, и за это время все осознано и понято: “Вместо сказки не жаждали бреда...” Бреда - любовного? - не жаждали, но он, видимо, все же подкрался,
“О, не буди! На улицах морозно...
Нам нужен сон!”
Но этот крик последний слишком поздно
Расслышал он.
Разбудил. И Марина очень скоро это почувствовала. Из чистых, платонических лазурных высот, из ровного тепла детской - низвел на землю. А там - если нет полыхающего костра - мороз и метель... И вот - прямое обращение, и разъяснение - где причина:
О, как ты мог! О, мудрый, как могли вы
Сказать “враги” двум белым парусам?
Ведь знали вы... Ты это понял сам:
В моей душе приливы и отливы!
А в других стихах - еще яснее:
-”К смелым душам, творящим лишь страсти веленье,
Он умчался, в моей не дождавшись прилива.
Я в решительный вечер была боязлива,
Эти муки - мое искупленье. ...”
Но так уж получилось, и последний разговор - в стихах - как бы утверждает то, что вышло. Души их растаться не могут - “Все друг друга зовут трепетанием блещущих крыл!”. И вот:
О, я помню прощальные речи,
Их шептавшие помню уста.
“Только чистым даруются встречи.
Мы увидимся, будь же чиста”.
Я учителю молча внимала.
Был он нежность и ласковость весь.
Он о “там” говорил, но как мало
Это “там” заменяло мне “здесь”!
Итак, появилось заманчивое “здесь” этой - земной - жизни. И все же к концу разговора - полное смирение:
Ни следа от былого недуга,
Не мучительно бремя креста.
Только чистые узрят друг друга
Мой любимый, я буду чиста!
Небесное “там” и земное “здесь”. И отказ от земного - “крест” Голгофы. Эти образы мелькают во многих стихах первого и второго сборников Марины.
Но во имя твое я без слез - мне свидетели тени -
Поднимаю свой крест.
Во имя встречи “там” - “крест” самоотречения, отказ от жизни “здесь”. Отказ от того, что уже пришло к ней с “прили-вом” - но слишком поздно... Она отказывается и от роз - символа земной любви:
-”Ты прежде лишь розы ценила,
В кудрях твоих венчик другой.
Ты страсным цветам изменила?
-”Во имя твое, дорогой!”
Покорность судьбе - и обращение в страдании к Богу. Не единственный ли раз в жизни? И кто мог вызвать такую ее по-корность? Через 9 лет она напишет: “Купить меня можно только всем небом в себе! Небом, в котором мне, может быть, даже не будет места”. Был ли Нилендер таким? Знавшие его в конце жизни рассказывали о его неземной отрешенности, об уходе в антропософию. Значит, был. И открылись для Марины Цветаевой в общении с ним небесные дали.
Не гони мою память! Лазурны края,
Где встречалось мечтание наше.
Лазурные высоты их общения названы. И родился уже ангельский образ - может быть предвосхищением Психеи, с которой Марина позже себя отождествляла?
Темной капеллы, где плачет орган,
Близости кроткого лика!..
Счастья земного мне чужд ураган:
Я - Анжелика.
* * *
Кто-то пред Девой затеплил свечу
(Ждет исцеленья больная?)
Вот отчего я меж вами молчу:
Вся я - иная.
Храм, Богоматерь, молитвы. В 18 лет Марина умоляет:
Дай мне душу, Спаситель, отдать только тени
В тихом царстве любимых теней.
Как будто не она через четыре года напишет в письме к В.Розанову: “Полная неспособность молиться и покоряться”...
Но в начале той же молитвы восемнадцатилетняя Марина просит:
Дай понять мне, Христос, что не все только тени,
Дай не тень мне обнять, наконец!
И в других стихах этого же периода мелькают противоположные теням образы и молитвы:
-”Не правда ли, милый, так дети смеются
Пред львами на красном песке?”
Появляются красные тона и огненное мерцание. Антиподом Анжелике рядом встает колдунья - Эва.
Я - Эва, и страсти мои велики;
Вся жизнь моя страстная дрожь!
Глаза у меня огоньки-угольки,
А волосы - спелая рожь,
* * *
В чем грех мой? Что в церкви слезам не учусь,
Смеясь наяву и во сне?
Поверь мне: я смехом от боли лечусь,
Но в смехе не радостно мне!
Первое смирение постепенно сменяется самозащитой. По-началу это смех. Но под его прикрытием нарастает душевный голод, гнетет одиночество, крепнет неотвязность мысли о ком-то рядом, о том, кто был-бы предан - слугой? Рабом? Не отсюда ли неожиданный образ в опусе “Потомок шведских королей” из первой книги Марининых стихов?
В моих глазах с тоской о чуде
Такая ненависть зажглась,
Что этих слишком гневных глаз,
Не вынося, боялись люди.
Теперь я бледен стал и слаб,
Я пленник самой горькой боли,
Я призрак утренний - не боле...
Но каждый враг мне, кто не раб!
Вспоен легендой дорогою,
Умру, легенды палладин,
И мой привет для всех один:
“Ты мог бы быть моим слугою!”
Небесные мотивы дополнились земными. И вот, как следствие, - видение встречи в раю - “там” - с мыслями о “здесь”:
Виденья райские с усмешкой провожая,
Одна в кругу невинно-строгих дев,
Я буду петь, земная и чужая,
Земной напев!
Эти стихи из второй книги, “Волшебного фонаря”. Но уже осенью 1910-го, через 9 месяцев после расставанья с Нилендером, она написала:
И поют ведь, и пишут, что счастье вначале!
Расцвести всей душой бы ликующей, всей!
Постепенно эти мечты о жизни “здесь”, на земле, креп-нут, особенно после знакомства в конце 1910 года с поэтом Максимилианом Волошиным. Не тогда ли появляется “Мальчик-бред”?
Алых роз и алых маков
Я принес тебе букет.
Я ни в чем не одинаков,
Я - веселый мальчик-бред.
На общепринятом в те поры языке цветов это означало: к ней пришла Любовь, да не какая-нибудь, а жаркая, страстная. Вместо “белого ландыша” - любви платонической, - “резеда” выбирает себе “красный мак” - любовь пылкую, - это из стихотворения “Болезнь”. “Не в нашей власти” - назвала Цветаева опус, в котором подводит черту под прош-лой жизнью - с “крестом”, c ”тенью” Нилендера в душе и сердце. Ведь появляется надежда на жизнь “здесь”.
В этот миг, улыбаясь раздвинутым стенам,
Мы кидаемся в жизнь, облегченно дыша.
Наше сердце смеется над пленом,
И смеется душа!
Впервые осознано: “Не в нашей власти”. Иной быть она не может. “Но ведь я не виновата. Если Бог есть - Он ведь создал меня такой!”- скажет Марина через 4 года... А в 1911-м, после встречи со своим будущим мужем, 17-летним Сергеем Эфроном - чистым, возвышенным и романтическим юношей - она воскликнет:
Aeternum Vale! Сброшен крест!
Иду искать под новым бредом
И новых бездн и новых звезд,
От поражения - к победам!
“Кpест” самоогpаничения оказался ей не по силам. И вот, наконец, - полная гаpмония: бездны - и звезды, кумач, пламя - и лазуpь. Жизнь - как она есть - бьющая ключом...
Но уже чеpез год после замужества, в мае 1913-го читаем:
Вы, идущие мимо меня
К не моим и сомнительным чаpам,-
Если б знали вы, сколько огня,
Сколько жизни, pастpаченной даpом.
И какой геpоический пыл
На случайную тень и на шоpох...
И как сеpдце мне испепелил
Этот даpом pастpаченный поpох.
А позже она напишет:”Я хотела бы дpуга на всю жизнь и на каждый час (возможность каждого часа), кто бы мне всегда, даже на смеpтном одpе pадовался”.
Чего же недодавал ей Сеpежа, ее почва под ногами, ее дpуг - и любимый муж, “одноколыбельник”, как она назовет его в годы гpажданской войны? За котоpым в 1917-м дала обет ходить “как собака”? С котоpым - несмотpя ни на что и ни на кого - пpошла всю жизнь? Несоизмеpимость темпеpаментов? Pазнонапpавленность pомантических поpывов? У нее - в поэтические высоты, у него - в политику. Душевный голод - дома? Не случайно она говоpила, что душу свою не пускает в дом, оставляет, как двоpового пса, на улице.
Уже в 1916-м году четкое опpеделение было найдено:
Pуки даны мне - пpотягивать каждому обе,-
Не удеpжать ни одной.
А однажды - в 1920-м - она даже взмолилась:
Бог, внемли рабе послушной!
Цельный век мне было душно
От той кровушки-крови.
Цельный век не знаю: город
Что ли брать какой, аль ворот
Разорвать своей рукой.
Но двумя годами раньше появился в поэзии Цветаевой удивительный образ Птицы-Феникса: он сгорает до тла - и вновь восстает из пепла. “Птица-Феникс я, Только в огне пою!” Настоящее поэтическое озарение, лазурные высоты вдохновения, полнокровие жизни - только в огне. И сам огонь этот - очищение.
Уже написан цикл стихов “Князь Тьмы”, в котором выс-тупает также божественное начало - Князь Света, и оба эти Князя ведут из-за нее бесконечный спор. И - критическим взглядом на себя со стороны - Цветаева с вызовом демо-низирует свою жизнь и выносит себе приговор с позиции общепринятой морали:
Тебя пою, родоначальник ночи,
Моим ночам и мне сказавший: будь.
В одном из писем 30-годов, оглядываясь на свою жизнь, Цветаева сетует на потомственный рок несчастной любви. Она его называет “гений рода”, оговариваясь: “у греков гений и демон - одно”. “...И несмотря на то, что вышла замуж по любви, ... - т о т гений рода - на мне”. Но она этот “гений рода”, этого демона, свой рок - упорно не принимала. Всей своей врожденной заданностью - просто н е м о г л а принять...
Все ее потребности даны ей Богом, Богом же дана и судьба - быть нищей, голодной - нет, не только желудком, - а душой, - обойденной Любовью и Счастьем. Тем, в чем больше всего нуждалась. А все, что дано ей Богом должно жить - вот неизменная подкладка ее упорной борьбы с роком, по существу - ее богоборчества, - чтобы снова тянуться к Богу.
“Разлука - как ни кинь - всегда смерть”. Умирать - разлучаться - на протяжении жизни приходилось не раз. Душа в страдании росла, касалась Вечности, - но по-прежнему просила счастья, жизни.
И вот под пером Цветаевой возникают обобщения-осмысления себя и своей судьбы: сжатые фразы-афоризмы - в дневнике 1918-1919 годов, ее поэмы - одна за другой: “Царь-Девица”, “На красном коне” и “Молодец”. На протяжении 1920-1922 годов - три.
Пожарные! - Широкий крик!
Как зарево широкий - крик!
Пожарные! - Душа горит!
Не наш ли дом горит?!
Сполошный колокол гремит,
Качай-раскачивай язык,
Сполошный колокол! - Велик
Пожар! - Душа горит!
Это из поэмы “На красном коне”. Вслед за всадником на красном коне - самой пылкой Любовью - скачет девочка на коне белом, то есть с самыми чистыми помыслами, - это автор. Мчится сквозь все преграды, жертвуя любимой куклой, сквозь храм и алтарь.
Но что - с высоты - за всадник,
И что за конь?
Доспехи на нем - как солнце...
- Полет крутой -
И прямо на грудь мне - конской
Встает пятой.
Любовь - не в радость, Любовь - в тяжесть и боль... И далее - то, что случалось обычно:
Гром первый по черепу - или лом
По черепу?! - Люди! Люди!
В сухую подушку взгрызаясь лбом,
Впервые сказать: Не любит!
Не любит! - Не надо мне женских кос!
Не любит! - Не надо мне красных бус!
Не любит! - Так я на коня вздымусь!
Не любит! - Вздымусь - до неба!
И опять - на белом коне - вслед гордецу на красном, чтобы пасть в битве “законом зерна - в землю”. Чтобы в пылу битвы - вдруг опомниться:
Солдаты! Какого врага - бьем?
В груди холодок - жгуч.
И входит, и входит стальным копьем
Под левую грудь - луч.
* * *
И шепот : Такой я тебя желал!
И рокот: Такой я тебя избрал,
Дитя моей страсти - сестра - брат-
Невеста во льду - лат!
Моя и ничья - до конца лет.
Я, руки воздев: Свет!
- Пребудешь? Не будешь ничья, - нет?
Я, рану зажав: Нет.
Всадник на красном коне, пронзивший сердце, наподобие Амура, ставит страшное условие: до конца лет быть ничьей. Находить - и терять, снова искать - и так без конца. Однако, Любовь - Свет, это Мариной произнесено, без нее - не жизнь, без Любви можно задохнуться. Но как горько звучат после этого слова:
Не Муза, не Муза, - не бренные узы
Родства, - не твои путы,
О, Дружба! - не женской рукой, - лютой
Затянут на мне -
Узел.
Узел что-то связывает. Что? И почему вспоминается Муза? Ведь это она вдохновляет поэта, уносит его ввысь, с земли в небеса. А у Цветаевой - не Муза. Не домашние, не родня и не друзья. И вообще не женщина. Мужской рукой затянут двухцветный узел Любви: пламенного, красного - и лазурного, небесного...
Сей страшен союз. - В черноте рва
Лежу, - а Восход светел.
О кто невесомых моих два
Крыла за плечом -
Взвесил?
Чугунная тяжесть невесомых крыл поэта. Отягощенность. Потому что в узле не только кумач и лазурь. В нем бездны - и высоты Любви, чернота - и свет, “здесь” - и “там”, Князь Тьмы - и Князь Света... И, как результат - Восход, даруемый Любовью - Свет. И Бог.
Цветаевская Вечная Женственность. Она открывается нам в цикле пьес “Романтика” - вереницей героинь, утонченно-прекрасных, отрешенно-возвышенных и загадочных. Та Женственность, что жила внутри физической оболочки Марины Цветаевой. Та, от имени которой, видимо, вырвалось - упреком: “Все восхваляли! Розового платья Никто не подарил!” Та, что обратилась со словами любви к своему Вечному Возлюбленному и другу в стихотворении - “Тебе - через сто лет”. Та, что зримо присутствует - в разных воплощениях, - во всех ее стихах, - то Мариулой и Кармен, то Психеей, Магдалиной и Сивиллой, то Лилит - первой, единственной и неповторимой женщиной на земле, женщиной со всеобъемлю-щим женским началом, в котором есть в с е. Это она и преследовала рыцаря на красном коне - саму Любовь, какой она живет на земле - она и приняла его суровые условия...
Цветаева встречает 1923-й год уже за рубежом, в Чехии. Ее муж уплыл за границу с остатками разбитой Белой армии, она с дочкой выехала следом.
Конец 1922 года. Закончена поэма-сказка “Молодец”. Персонажи здесь сродни гоголевской нечистой силе, потому что главный герой ее, черноволосый и черноглазый красавец, - упырь. Что имела в виду Цветаева, наделяя милого своей Маруси таким страшным качеством? В поэме он, конечно, пьет кровь. Но, видимо, она имела в виду другое.
Пьющий кровь, уносящий силы, берущий - и ничего не дающий взамен, - все это подходит к понятию “упырства”. Не случайно она тремя годами позже писала про иных своих дру-зей, которые не догадываются помочь ей в быту: “Так займи-тесь им, а не моей душой, все эти “души” - лизание сливок, или хуже - упырство: высосут, налакаются - и “домой”. Черт с такими друзьями”. Скорее всего, “Молодец” - это собирательный образ того Вечного Возлюбленного, который только и сужден ей в этом мире. Того, что ничего не дает взамен ее полной самоотверженности, ее безоглядной любви. Только берет, лишая сил, а потом уходит из ее жизни. Любовь ее питает лишь пока она этого Возлюбленного не разглядела.
Любовь Маруси с ним, однако, - несмотря ни на что, - как обычно у Цветаевой. Упырь губит брата ее, мать - Маруся все принимает. После единственной любовной встречи молодец ей наказывает:
-Смекай, румяниста,
Всех кровинок - триста.
Держи, бережлива,
Одну на разживу:
Чтоб той реченькой да вспять
Было нам с чего начать.
* * *
Чтоб и в самом сонном
Сне тебя не вспомнил,
Велю: цвети скромно.
Чтоб за самим князем
Встрев - тебя не сглазил,
Велю: гляди на-земь.
Выпита и ее кровь, умерла Маруся. “Разлука - как ни кинь - всегда смерть”... Но какие знакомые наставления. Очень напоминают прощание с Нилендером: “Будь же чиста” из “Вечернего альбома”...
Похоронили Марусю на раздорожье, без креста. Выросла она деревцем, приглянулось оно молодому барину. Принес он его себе в хоромы мраморные. И когда Маруся из деревца снова стала девицей, он упросил ее стать его женой. Согласилась Маруся, но поставила условие:
Покорись девичьей бредне:
Не томи меня к обедне
Пять годов - день в день,
Пять годов - и день.
Холодна иду под полог:
Не сзывай гостей веселых,
В одиночку пей,
Не зови гостей.
А последний тебе сказ мой:
Ни одной чтоб нитки красной,
Ни клочка, ни зги!
Красное - земное, спрятать его, чтобы не напомнило, не внесло в ее жизнь пылкой страсти. И зажили они душа в душу - что “голубь с горлицей": только в доме - ни одной иконы. А еще: “Кумача на весь чертог Не найдешь лоскутика”. А на пя-тый год родился сын - Богдан. И когда до положенного срока остается только “пять ден”, откуда ни возьмись - незванные гости:
О - гонь в пламя!
Ко - ни! Сани!
* * *
Кони! Кони!
Красные попоны!
Крыльцо - стоном.
Низкие поклоны.
Сатанинская сила ввалилась в дом, внесла с собой запретное - красное. Напомнила. Вот их разудалые голоса:
Напьюсь - конным
В алтарь въеду!
- А мы следом!
- А мы следом!
Стали требовать гости сына - пусть покажут.
Тут как взмашут
Гости - рдяным:
Не Богдан он:
Чертом - дан он!
И Маруся, сама того не желая, начала просыпаться:
“Твои очи голубые,
Мои мысли спорные.
Твои очи голубые,
А могли бы - черные...
Не выказывала жара
Сваво, - цвета скромно.
Голова - моя - держава:
С кем спала - не помню...”
Но по-прежнему скромна она, не хочет выйти к гостям - однако, приходится. И настаивают они, чтобы ехала она в церковь. И вот уже слышит Маруся предостережение своего молодца-упыря - чтобы воротилась, не входила в церковь:
И слезно - как будто бы женщина плачет -
- Не езди! Не езди!
Блаженством заплатишь!
Но не своей волей едет она в церковь. Маруся знает - не место ей там. И все громче голос милого. Уже в храме зовет он ее “ В дом веселый, высокий, пышущий, Там, где бубны и гусли и сласть - без брега!..” Она молится, но голос молодца-соблазнителя все настойчивее:
(Трезвенница! Девственница!
Кладезь, лишь мне - ведомый!
Дивен твой рай!
Красен твой крин!
Сына продай,
Мужа отринь!
Ибо царств тебя княгиней
Ставлю - явно и вочью!)
Уж не сам ли Князь Тьмы берет ее в свои княгини?.. И Маруся очень хорошо понимает, что все это - бесовские соблазны, но внутри нее - уже д в а голоса: не только светлой молитвы, но и тот - темный, - что ей возражает.
-”Мягче масла уста их...”
(Рвалась и млела!)
“Слаще ангелов - славят,
Но меч и стрелы -
Словеса их!
И дружба их
Червь - в кости.
Мужи кровей
И льсти”.
(Уж столь ли злостен
Сей морок костный?
У девок спросим!)
Церковное предостережение от бесовских соблазнов... А на земле их - “тысячами-стами, тысячами-тьмами...” И один из них - глянуть вверх, в левое оконце. Но все уже не остановить.
Удар. - Окно настежь...
Стклом-звоном, тьмой-страстью...
-Гляди, беспамятна!
(Ни зги. Люд - замертво.)
-Гряду, сердь рдяная!
Ма - руся!
Глянула.
Грянули стеклы:
Рдяные копны!
Полымем-пеклом,
Полным потоком
Огнь - и в разлете
Крыл - копия
Яростней: - Ты?!
- Я!
Та - ввысь,
Тот - вблизь:
Свились,
Взвились:
Зной - в зной,
Хлынь - в хлынь!
До - мой
В огнь синь.
Свершилось. Пламенная Любовь победила. Но прежде Огня ворвалась тьма, темнота страсти, и оттуда - из тьмы - на огненных крыльях - с милым - в высоту, в небо, в синее вдохновенное его полыханье.
Кумач - и лазурь. “Неделимая двойственность, двойная неделимость”, - определила это сама Марина Цветаева. Постоянное богоборчество - и приход через пылкую Любовь к Божьим высотам - в лазурь, к звездам и зорям, к Свету и чистоте, к слиянию с Бесконечностью Вселенной, к поэти-ческому заоблачью. Иными путями она туда не попадала - так было задумано Богом. Впрочем, был еще один путь ввысь - через страдание.
В 1918-м году Цветаева написала:
Радость - что сахар,
Нету - и охаешь,
А завелся как -
Через часочек:
Сладко, да тошно!
Горе ты горе, - соленое море!
Ты и накормишь,
Ты и напоишь,
Ты и закружишь,
Ты и отслужишь!
Счастье возносит в голубые выси, в Божьи высоты, - но оно так недолговечно! Хотя оттуда можно долго катиться вниз, как с горки - во взлетах и падениях любви, а если любовь - взаимная - прервалась - то в страдании. А цену страданию, муке, Марина знала с 17 лет:
Люди поверьте; мы живы тоской!
Только в тоске мы победны над скукой.
Все перемелется? Будет мукой?
Нет, лучше мукой!
“Это моя линия с детства. Любить: болеть... Люблю - бо-лит”- скажет она в 1925 году. Но от страдания так быстро на-чинается не-жизнь - тоска, депрессия - и снова жажда счастья.
Поэма “На красном коне”, где Любовь - Свет, - писалась вслед только что уехавшему поэту Ланну, т.е. после очередной “смерти” - разлуки.
Перед поэмой “Молодец” тоже был период эмоционального подъема - и за ним спада. В стихах августа-сентября 1922 года, сразу после приезда в Чехию, после двух месяцев в Берлине - масса образов-руин: “Сивилла - выпита, Сивилла - сушь”, “Вереск - руины”, “вереск - сухие ручьи” - верные приметы душевной подавленности. И вот тут-то - не впервые ли? явно прозвучало: “Все птицы вымерли, но Бог вошел”. Вошел через очищение страданием - такая стонущая, нестерпимая, просветляющая боль!..” - так в звездный вихрь Сивилла, выбывшая из живых”.
Звездные высоты, Бог - через смерть.”Та, что без видения спала вздрогнула и встала”. И оказалось - это такой Свет! Единственная достоверность, сильнее всякого ц в е т а - кумача, лазури... И вот - читаем:
Ложь - красные листья!
Здесь свет, попирающий цвет.
Цвет, попранный светом.
Свет - цвету пятою на грудь.
Как некогда красный конь - копытом е й на грудь, так теперь свет - пятою на грудь к р а с н о г о.
Свет, смерти блаженнее,
И - обрывается связь.
* * *
...Уже и не светом:
Каким-то свеченьем светясь...
Не в этом, не в этом
ли - и обрывается связь.
Далее - ничего земного. Свет - как состояние души, - “Прохлада Вечности”. Надолго ли?
Цикл стихов “Деревья” осени 1922 года предшествует завершению поэмы “Молодец”. Кажется, что в тот период они - единственные ее друзья.
Древа вещая весть!
Лес, вещающий: - Есть
Здесь, над сбродом кривизн -
Совершенная жизнь:
Где ни рабств, ни уродств,
Там, где все во весь рост,
Там, где правда видней:
По ту сторону дней...
Растворение в природе - среди дерев, слияние с Бесконечностью. Именно в этот период она написала:
Золото моих волос
Тихо переходит в седость.
-Не жалейте! все сбылось,
Все в груди слилось и спелось.
Спелось - как вся даль слилась
В стонущей трубе окрайны.
Господи! Душа сбылась:
Умысел мой самый тайный.
И почти в те же дни: “значит, Бог в мои двери - раз дом сгорел!”
Бог - в двери. А через три месяца закончена поэма “Молодец”, где побеждает живая и пылкая Любовь, несмотря ни на что, - разнося в дребезги стекла в Божьем доме. Иначе у Цветаевой быть просто не могло. Потому что сгорая Пти-цей-Фениксом, к своему Богу-Свету, в свою лазурь возно-силась не через православный храм - и даже несмотря на него. Ведь она однажды сказала, что для нее в церкви Бога нет. Ее Бог был - везде. Приходила к Свету, к Богу - не в храме, а внутри себя, - к той безмерности и высоте, которая не умещается ни в какие религиозные рамки и каноны, возно-силась помимо хpистианских догм - “остpовитянкой с далеких остpовов”... Чудом цельности, единством души и тела.
В самом конце жизни, незадолго до своей тpагической кончины, Цветаева написала:”...живая любовь... то, без чего я не живу, не я - живу! Это единственное, что вне меня, чего я не властна создать и без чего меня нету”. Снова - “не в нашей власти” ее 18-летия: создать Любовь - и пpожить без нее...
И об этом же - в финале поэмы “На кpасном коне”: без Любви - не жизнь, без нее на тени жизни можно только немо взиpать со стоpоны.
Немой соглядатай
Живых буpь -
Лежу - и слежу
Тени.
Доколе меня
Не умчит в лазуpь
На кpасном коне -
Мой Гений!
Душевный голод - и пpесыщенность. Известно, что полное благополучие усыпляет душу, и она, оглохшая и слепая, уже никуда не pвется - и, конечно, чужда поэтическому взлету. Маpина Цветаева назвала это “пустотой счастья”. Но голод... Кpайний длительный голод тоже никогда не помощник по-эта, да и вообще он всегда, для всех - пpепятствие на пути к высотам, к Богу. В Индии говоpят: “У голодного - хлеб - Бог”. Любовь для души - тоже хлеб - и тоже Бог. Может быть, в этом смысле надо понимать цветаевские стpоки:
Два на миpу у меня вpага,
Два близнеца, неpазpывно-слитых:
Голод голодных - и сытость сытых!
Вpаг - не только голод их - ее возможных слушателей, лишенных хлеба, но и ее собственный - поэта - душевный го-лод - одиночество... Голод, котоpый может утолить лишь “живой pодник” - Любовь, Кумач - и лазуpь...
Январь 1991 г.
Ульяновск – Москва