Книга первая (продолжение)

Вид материала

Подобный материал:

1 2 3 4 5 6 7 8 9 ... 35

все это моя собственность. Беру и из природы этих вещей делаю одну вещь, новую,— говорю я.

Это философия так называемой неопределенности дает жить всем, принимая в свое лоно семантиков, марксистов, идеалистов субъективного и объективного верования, экзистенциалистов, томистов, позитивистов и прочих, и прочих, причем, принимая всех с милосердием и радушием гостеприимного и щедрого хозяина. И что ей, этой универсальной философии, какая-нибудь критика с позиций какого-либо из существующих течений мысли? Мелкое зубоскальство потонет, растворится в ней, как бы блестяще и полно сарказма оно ни было. И почему не посмеяться вместе над милой шуткой? Все это будут мелкие уколы, детские тычки, которые, разумеется тоже принесут свою пользу, поскольку помогут увидеть и изъять те ляпсусы, которые неизбежно рассыпаны хотя бы даже вот в этих высказываниях. Не страшна универсальной философии и критика будущего. Она несомненно признает ограниченность высказанных воззрений, быть может, какой-то инфантилизм, наконец, вполне естественную приверженность к словарю, формам мышления и естественно-научным догмам своего времени. И пусть. Это прямая обязанность философов будущего. Всем живым дано природой право на жизнь и мысль. Исповедуя относительность всего сущего, стоит ли выдавать себя за проповедника некоей абсолютной истины — абсолютной и ныне, и во веки веков. Это будет похоже на Гегеля. Единственное безжалостное требование, которое бы нужно, пожалуй, предъявлять тем, кто захочет войти во врата моей «церкви» — это требование входить в них безоружным, нагим, оставив за широким порогом фанатическую нетерпимость верований, категоризм, отрицающий все и вся, наконец, отвратительную привычку к брюзжанию и базарной бессмысленной перебранке. Универсальная философия примет всех. Она прислушается и к голосу какого-нибудь тощего семантика, и к голосу какого-нибудь неокантианца. Впрочем, все эти определения, точнее сказать, прозвища, которые то и дело слышишь на философских улицах и рынках мира, теряют всякий смысл.

— Веруй в свое, но постарайся воспринять в себя и все другое! — вот нравственное требование этой религии.

Повторю уже сказанное.

Когда меня спрашивают: «Сколько пальцев на твоей руке?» — я отвечаю, руководствуясь чисто житейской формальной логикой. Но когда меня спрашивают: «Что такое философия? Вот это имя или вон то, или еще третье...», я беру все имена, существовавшие, существующие ныне и... те, что будут существовать, впрягаю их в одну повозку, тихо говорю: «Но-о, милые!», и метафизическая телега бренчит, пылит по дороге, табун великих имен (да простится мне это выражение) трусит впереди, только изредка подхлестываемый плетью диалектической логики; бежишь и сам.

Что такое природа? Живой организм (и потому, если хочешь от нее ребенка в виде какой-то истины, надо брать ее целиком, всю как есть) или же холодный труп (в этом случае анатомируй ее, режь по частям).

Энгельс когда-то (в бытность свою на земле) издевался: для филистера в философии вещи и их мысленные отображения суть что-то отдельное, застывшее, неизменное; он, дескать, мыслит сплошными противоположностями: да-да, нет-нет, а что сверх того, то от лукавого. Философ издевался, но сам в то же время бил челом тому же божку. Материя — это «да», а сознание — «нет», так, испарение, позднейшая эманация над прапочвой.

Это пример однолинейного, одномерного мышления, которое должна превозмочь универсальная философия.

Со времени поднятия на щит диалектики, бывшей ранее в загоне, начинается преодоление плоскостного подхода к природе, преодоление односторонности: в идеалистическом крыле — в философии Гегеля, в материалистической ветви — в философии Маркса. И там, и здесь был разрушен взгляд людей на природу как на состояние надвечного покоя, неподвижности, неизменяемости. Природа стала процессом. Это было в какой-то мере завоеванием мысли. Но взгляд людей на природу как на какую-то однополую гетеру — идеалистическую или материалистическую — остался все же непреодоленным. Дело, вероятно, за будущим. Преодолеть односторонний подход можно, вернувшись через головы Маркса, Гегеля, Канта и разжившись у них, конечно, всем полезным, назад к Робинэ, Лейбницу, Спинозе, Джордано Бруно, Телезио и дальше в темень веков к Анаксимандру, относясь с пониманием к устаревшему словарю их времени и извиняя их предрассудки.

Геометрические представления в течение тысячелетий покоились на «Началах» Эвклида. И тот факт, что в новой геометрии Лобачевского сумма углов треугольника не была равна ста восьмидесяти градусам, а всегда меньше, что через одну точку стало возможно провести несколько параллельных прямых, пугал людей, выбивая из-под ног привычную почву. Парадоксы — нечеловеческая стихия. Мы чувствуем себя как рыба в воде лишь в аксиомах и догмах, затверженных с детства. Аксиомой не стала и геометрия Лобачевского. Вскоре оказалось, что она —лишь одна из возможных неэвклидовых геометрий, а в основание математики могут быть приняты все понятия, каковы бы они ни были, приобретаемые из природы, понимая под природой живое тождество материи и логоса.

Поэтому и в решении основного вопроса философии — «Что есть мир?», вопроса о взаимоотношении материи и сознания, не стоит, думается, принимать на веру ни чисто идеалистическую, ни чисто материалистическую трактовку, но не стоит в то же время и пренебрежительно отбрасывать все это, как нечто изжитое мыслью, поскольку все эти гигантские реки человеческой мысли текут в конечном счете в один океан, не опровергая, а только дополняя друг друга. Принцип дополнительности Бора, применяемый в различных сферах познания при анализе альтернативных, противоречивых ситуаций, применим и здесь. Природа есть нечто целое в себе. Основой ее единства является не материя или сознание, как утверждают отцы разных кланов в философии, а материя, наделенная свойством сознания. Или, если хотите, сознание, наделенное свойством материальности.

Такое понимание мира универсальной философией выражает собой диалектический этап развития человеческой мысли. Это своего рода отрицание отрицания, триада развития мысли, где в качестве тезиса, допустим, может выступить гегелева философия, в качестве антитезиса — марксова доктрина, а в роли синтеза, отрицающего и тезис, и антитезис как свои преходящие частности —стройная гармоническая теория, исповедующая единственное — богоприроду...

§ 24

з заметок, торопливо набросанных на обрывке бумаги:

«Единственное божество, которому, может быть, и стоит поклоняться,— диалектика, мысль о тленности всего сущего и о вечности его, мысль, посягающая на границы. В самом деле, снести их прочь, распахать межи и свободным человеком пройтись по свободной земле накопленного знания. Но пограничные столбы еще держатся, и долго еще будут держаться, поддерживая своды человеческого мозга — ибо страх в душе, а вдруг все рухнет без них, ведь нужны оковы и мозгу. Страшна степь, где один лишь свет высоких звезд, ветер бесконечности и нет совсем черты горизонта».

§ 25

Полусумрак библиотеки, высокие стеллажи, и книга, попавшая в терпеливые руки. У оконца сквозь пыль засветилось одно из старых, полузабытых имен.

Приведу несколько выдержек из Жана-Батиста Робинэ, мыслителя, ныне вспоминаемого в истории философии чрезвычайно редко.

— Обыкновенно за существенный признак животности принимают то, что является лишь одним из видоизменений Единого,— при свете свечи, макая гусиное перо в чернильницу, старательно писал Робинэ, забывая в эти минуты об одиночестве, о холодной постели, о жалкой каморке, в которой жил.— В этом отношении мы похожи на лишенного опыта и полного национальных предрассудков недалекого человека, который, пройдя несколько миль от родной межи, начинает находить мир очень великим и, не встречая у чужеземцев религии, законов и нравов своей страны, начинает сомневаться, находится ли он еще среди людей...

Когда мы составляем себе общую идею, выражаемую нами словом животное, мы соединяем вместе большое множество частных идей. Но в множестве этих частных идей нет ни одной, которая бы составляла существо общей идеи. А так как эта идея не содержит ничего существенного, то она и не исключает ничего; у нее нет неизменных и определенных границ; она выросла в процессе последовательного суммирования, путем открытия новых существ, которых причислили к животным, хотя они и не обладали ни одним признаком «животности» до этого открытия. Она может расти и дальше, и до тех пор, пока мы не узнаем в точности, сколькими способами природа может «оживотнять» материю, мы не будем иметь права исключать из нее вещества, которые мы называем растительными и минеральными, ибо у нас нет неизменной и постоянной идеи для определения «животности» существ. Вычитая, например, из понятия кошки и розы все свойства, характеризующие в том и другом случае вид, род, класс и оставляя лишь наиболее общие свойства, характеризующие животное или растение, мы не получаем никакого подлинно отличительного признака между кошкой и розой. То есть всеобщего у животного остается лишь то, что свойственно и растению. Это значит, собственно, что животное, сведенное к минимуму свойств, представляет лишь растение или, что одно и то же, что растение — это животное, но низшей степени, чем те животные, которых мы так называем...

Животность представляет постепенные градации на протяжении универсальной цепи существ; разделение индивидов на три царства не лишает последние два из них животности, указывая лишь меньшие степени ее. Ибо она так бесконечно разнообразна во множестве своих форм, что одно уже это разнообразие может служить прекрасным доказательством того, что она не обладает какой-нибудь отличительной внешней формой и что она не исключает из себя никакой формы...

Станем ли мы думать, что мы проникли внутрь материка на том только основании, что мы издали заметили некоторые берега их? Мы должны составить себе более высокую идею о природе, рассматривая ее как какое-то необъятное целое и твердо решить, что наши открытия представляют лишь ничтожную часть загадок ее. Мы достаточно удивились в прошлом, чтобы уже не удивляться в будущем; наблюдать, собирать новые истины, систематизировать их, если можно, и быть готовым ко всему, повторяя себе непрестанно, что известное не может служить образцом для неизвестного и что образцы эти видоизменялись до бесконечности... В основе наших суждений лежит сравнение, но, опираясь на такой фундамент, вряд ли можно вывести истинное представление о жизни...

Что значит ощущать? Это значит, взяв это слово в самом простом и широком его значении, получить впечатление, толчок, испытать сопротивление. Так как в природе нет ни одного существа, на которые бы не действовали другие существа, то, по-видимому, все существа ощущают по-своему,— то есть получают впечатления, производимые в них действием других существ. Ощущение представляет лишь это впечатление... Способность же ощущения, видимо, адекватна степени организации. Чтобы ощущать подобно нам, надо обладать органами чувств, подобными нашим, надо обладать головным мозгом, нервами, глазами, нашим нёбом и т.д. Чтобы обнаружить признаки ощущения посредством действий, похожих на наши действия, надо обладать членами или орудиями, необходимыми для выполнения подобных действий.

Все существа обладают своим особым способом ощущать, подобно тому, как они обладают своей особенной животной формой. Ощущение заметно слабее, когда мы спускаемся от человека к устрице; это ослабление совершается параллельно упрощению органов чувств. Еще более тупым будет ощущение растения, а тем более минерала. Но ничто не доказывает, что в природе имеются существа, абсолютно лишенные ощущений, как бы неясен ни был способ, каким они выражают их или хотя бы они никаким образом не выражали их. Существуют действия и движения, находящиеся далеко за гранью нашего зрения; поэтому могут быть ощущающие существа, у которых выражение их чувствительности на одну или несколько ступеней ниже уровня нашего зрения. Кроме того, все ощущение какого-нибудь существа может быть концентрировано внутри него, не проявляясь никаким образом наружу. Во всяком случае можно утверждать, что внешнее проявление ощущения в виде движения не входит необходимым образом в идею движения.

(Принцип этого взгляда на мир — сузить единство принципа или причины и, наоборот, расширить разнообразие комбинаций, разнообразие результатов и следствий).

Природа, не делающая ничего напрасно, пользуется единообразием настолько, насколько этого ей достаточно. Она обращается к новой субстанции лишь тогда, когда она извлекла все возможное из той субстанции, над которой она работала до сих пор и когда она должна произвести новые явления, требующие наличия другой субстанции; и если она может работать с одной, то не может быть двух возможных субстанций... Раз все связано между собою в ходе природы, то каким образом она могла перейти от неорганизованной материи к организованной или от последней к первой? Между положительным и отрицательным нет связи, нет перехода. Этот скачок, который заставляют сделать природу, разумеется, труднее допустить, чем невидимую организацию песчинки. Неужели мания судить обо всем на основании показаний наших чувств будет всегда заставлять нас принимать нелепые вещи?

(А как же, дорогой Жан-Батист? История человеческой мысли и в течение последних четырех веков после твоей смерти говорит именно об этом. Давно истлели в могиле твои кости, истлела и память о тебе, но приверженность старым догмам осталась в человечестве. Как видишь, мне приходится отстаивать в чем-то аналогичные взгляды. Святая «узость» всегда в доспехах).

И это вместо того, чтобы честно признать, что существует бесконечное множество предметов, совершенно недоступных самым тонким органам чувств? Это неразрушимое сцепление, этот систематический порядок всех частей Вселенной состоит в том, что все в ней является непосредственным следствием чего-то предшествующего, влекущего за собой или определяющего существование последнего. Даже те, кто отрицает наличие организации у ископаемых, признают такого рода всеобщее сцепление всех вещей, какое я только что сформулировал. Они не могут не признать этого закона, который, соединяя все существа одним внутренним узлом, заставляет их вытекать один за другим и объясняет таким образом все модификации единства. Как должна, по их мнению, безжизненная, неорганизованная материя влечь за собою и определять существование организованной материи? Нет, если во вселенной имеется безжизненная материя и организованная материя, то вселенная не представляет одного целого, одной системы; не существует взаимозависимости, связи сцепления между обеими великими частями материальной субстанции, составляющими ее...

О, высокомерные философы, вы, не знающие системы природы и заменяющие ее своими путаными концепциями, объясните нам, как происходят хотя бы эти собрания элементарных частиц; скажите, что всегда собирает их в одной и той же форме, ибо форма минералов столь же неизменна в том, что вы называете видами, как и форма растений и животных, и их внутреннее строение носит не менее постоянный характер. Скажите нам, что держит между собою так крепко связанными эти частицы? Может быть, вы заявите, что перенос, отложение и сцепление элементов, образующих минеральные вещества, происходят в силу некоторых законов притяжения, сцепления, средства или даже благодаря симпатии? Но это значит отказаться от вашего исходного принципа, ибо тела эти согласно вам не обладают никаким свойством, никакой активностью, энергией, способностью, симпатией...

Земля — это слишком огромное животное, совокупность которого мы не в состоянии охватить, благодаря чему мы не можем узнать его. Земной шар — это огромное тело, по которому мы ползаем, благодаря своей величине слишком близок от нас. Мы видим лишь части его, мы их созерцаем лишь по кускам и в отдельности; между тем, чтобы судить о нем, их надо было бы охватить все одним взглядом, надо было бы увидеть их отношения, их взаимное соответствие, наблюдающийся между ними постоянный порядок, надо было бы добраться до сердца, до центра жизни этого огромного животного.

(Смысл моей философии отчасти такой, что вегетарианцам нет нигде спасения в этом мире миров — или отказаться от своих принципов, воздерживающих их есть живое, или умереть от голода).

Я не сомневаюсь, что в этом случае мы увидели бы черты столь же правильной и, может быть, еще более чудесной организации, чем организация любого из животных, которых носит на себе и питает земля. Предположим, что какое-нибудь из этих животных было бы столь же велико, как земля, что, вместо того, чтобы его можно было видеть целиком, можно было бы, ввиду несоответствия между его величиной и слабостью нашего зрения, наблюдать лишь некоторые внешние органы его по частям и как бы изолированными, что, вместо того, чтобы можно было анатомировать все его внутренности, мы могли бы углубиться лишь на ничтожное расстояние от его поверхности, например, на 1/8000 его толщины (такой приблизительно доле диаметра земного шара равна глубина наших самых глубоких шахт),— чем бы в таком случае нам показалась эта смесь органов и частей, у которых мы не увидели бы ни отношений их, ни связей, эта груда костей и мяса, вен, мышц, нервов, сухожилий, волокон и волоконцев столь различных размеров, столь различно скомбинированных между собой, столь своеобразно изогнутых, особенно если бы для изучения этой массы мы нарушили и изменили ее естественное строение? Движение дыхания подобного животного было бы само по себе для нас не более заметно, чем суточное вращение земного шара, а обращение жидкости в нем показалось бы нам столь же странным, как морские приливы и отливы. Одним словом, это живое существо, увеличившись в размерах, стало бы для нас какой-то безжизненной массой; его органы казались бы нам безжизненными телами, образовавшимися благодаря случайному скоплению маленьких частей, приложенных друг к другу; мы бы не заметили их органической взаимозависимости и не догадывались бы об их жизненной комбинации.

Чем более, я думаю, мы станем изучать природу, тем больше и найдем повсюду следов животности, даже у существ, которые кажутся нам наиболее безжизненными и неорганическими. Да, природа рассыпала повсюду щедрой рукой животных или заранее она создала лишь животных. Она захотела, чтобы известное животное было миром для других животных и чтобы последние находили в нем все необходимое для удовлетворения своих потребностей. Такова земля по отношению к нам и другим животным, питающимся ее субстанцией.

Сколько было, впрочем, во все времена и во все века философов, сколько было христианских теологов, которые признавали души у звезд и планет, не говоря уже о тех, которые создали из них богов! Нет, конечно, ничего нового во взгляде, приписывающем этим огромным телам инстинкт и какую-то разновидность разума вместе с органами, необходимыми для деятельности этого разума и этого инстинкта. Что мешает нам признать ту скорость, с какой они движутся, животной способностью и притом высшей степенью способности передвижения? Кто не поразится вместе с тем смехотворности наших суждений? Какое-нибудь существо не движется заметным образом, следовательно, говорим мы, оно не животное; другое существо передвигается быстрее и правильнее, чем мы,— следовательно, оно не животное. Почему не допустить, что свобода передвижений может обладать всеми степенями скорости и правильности? Для чего настаивать на том, что всякое правильное движение свидетельствует об отсутствии сознания? Разве прямота есть доказательство отсутствия сознания? Дети каприза, мы желаем, чтобы все было столь же капризно, как мы. Движимые духом нелепого деспотизма, мы обвиняем в безжизненности все то, что не обнаруживает в своих чувствах, нравах и действиях таких же странностей, как мы.

Если мы не захотим ограничивать гамму животности и разума одними теми свойствами, которыми мы обладаем, то наш умственный горизонт расширится, и в великий план животности можно будет включить все существа, начиная от незаметного атома и кончая колоссальными небесными светилами. Действительно, масса не играет здесь никакой роли, и животность соединима как с самыми большими, так и с самыми малыми телами. Ребячество говорить: разве атом, столь малый, как частица воздуха, может быть животным? Разве тело, столь большое, как солнце, может быть животным?

(Монах, философ, голодранец, подыхающий от нужды... Человек, занимающийся разного рода литературными поделками, одно время королевский цензор в Париже, секретарь одного из министров Людовика XVI — вот штрихи наружной биографии Робинэ.

Любопытно его предсмертное слово: «Отречение, которое я доверяю моему пастырю М.Леону, кюре Сан-Обена, дабы его опубликовали немедленно после моей смерти. Готовый представить отчет Богу о моих мыслях, словах и действиях, отрекаюсь чистосердечно и публично от всего, что есть неправильного и заслуживающего порицания в нескольких книгах, которые я написал по незнанию, недосмотру или по чему-либо иному во времена моей молодости...»

85-летний старик восстал против 27-летнего мыслителя. Усталый обыватель — против дерзкого философа.

Любопытна эта внутренняя биография души. Может быть, слова подобного же отречения выступят и у меня когда-нибудь на высохших синих губах? Но, может быть, это будет голос не филистера, а мудреца, понявшего всю тщету и ненужность слов, теорий, систем?..)

§ 26

Из заметок, написанных в тетради чернилами и совсем расплывшихся:

«Трем-четырем людям, стоящим перед какой-то тяжелой вещью, приходят в ум самые различные мысли о том, как поднять ее. Это естественно. Каждый из нас поражается в предмете различными его свойствами. С другой стороны, большую роль играет личный характер исследователя. И, наконец, каждый в жизни встречал свой ряд случаев, образовавший в нем своеобразный опыт. То же бывает, видимо, и с происхождением различных философских гипотез. Это не каприз праздной мысли, иначе они не играли бы такой важной роли в человеческой деятельности. Каждая философская система, какой бы она ни казалась абстрактной и чуждой жизни, тем не менее носит на себе всегда печать и того личного характера, которым обладал гений, а еще более того, характера жизни, которым принималась теория при своем рождении. Потому в истории философии перед нами предстает история того же человека, приведенная только к своим последним и высшим результатам».

Обнаружив этот отрывок в вымокшей когда-то в воде тетради и с трудом расшифровав его, я долго думал, вносить ли его в окончательный текст философских записок? Мой ли это отрывок? По мысли вроде бы мой, но, быть может, эти мысли высказал кто-то другой?

Рядом в тетради соседствуют конспективные записи из «Феномена человека» Тейяра де Шардена и английского биохимика Дж. Б.С.Холдейна.

Надо прямо сказать читателю: в некоторых случаях при расшифровке рукописей я испытываю большие трудности. Первый, более или менее отработанный текст «Философии Вселенной», спрятанный, как я уже отмечал, в страхе перед обыском в 1969 году в сарае у матери, сгорел при пожаре или поджоге. Другая часть философских записок, представляющая собой подготовительный материал к рукописи, была схоронена в подполе на даче, но попала в воду. Много записей здесь тоже безнадежно погибло, возможно, их могут расшифровать только эксперты-профессионалы из соответствующих служб ФСБ или МВД, но обращаться к их помощи не с руки. Сохранившаяся часть рукописи, главным образом представленная машинописью, являет собой иногда какие-то изрезанные листы, где страница 34 там может соседствовать сразу же, скажем, со страницей 98 или 5. Видимо, при подготовке текста «Философии Вселенной» я какие-то куски из своих черновиков для ускорения работы вырезал и вставлял в окончательный текст, так что оставшиеся части черновиков представляли собой уже хаотическое нагромождение материалов, не имеющих порой никакой связи, порядка и цельности. И вполне могло быть, что в некоторых случаях мои идеи и мысли философского порядка переплетались с мыслями и идеями предшественников; во всяком случае, составляли с ними единое целое.

Я лично никакой особой беды в этом не вижу, поскольку это отвечает даже одной из моих философских идей, согласно которой я, Д.В., лишь новое обозначение существовавшего издревле определенного философского генотипа мыслителей (согласно этой посылке мои прежние имена можно в достаточном количестве найти в любом философском словаре, отчасти я уже упоминал их), но я специально говорю об этом, дабы по нечаянности никто не упрекнул бы меня в том, в чем я не грешен.

Но это детали технического характера.

Главное — суть идей. Вспомним Спинозу, Джордано Бруно, Лейбница, Робинэ. А как смотрели на ту же проблему взаимоотношений природы и сознания уже с рубежа XX столетия Тейяр де Шарден и Дж. Б.С.Холдейн?

Тейяр де Шарден:

«История сознания и его место в мире будут непонятны тому, кто предварительно не увидит, что космос, в котором находится человек, благодаря неуязвимой целостности своего ансамбля образует систему, целое и квант. Систему по своей множественности, целое по своему единству, квант по своей энергии...

Видимая ограниченность феномена сознания высшими формами жизни долго давала науке повод устранять его из своих моделей универсума. Причудливое исключение, странная функция, эпифеномен-мысль характеризовалась как-нибудь так, чтобы от нее избавиться. Но что было бы с современной физикой, если бы радий был просто помещен в раздел «нормальных» тел и больше ничего? Очевидно, действие радия не сброшено со счета и не могло быть сброшено потому, что, будучи измеримым, оно проложило себе путь во внешней ткани материи, тогда как сознание для включения его в систему мира вынуждает признать наличие новой стороны или измерения в ткани универсума. Мы отступаем перед трудностью. Но разве не видно, что в том и другом случае перед исследователем стоит аналогичная проблема, которая должна решаться одним и тем же методом: открыть в исключительном всеобщее.

Мы слишком часто испытывали это на опыте в последнее время, чтобы еще сомневаться: природная аномалия — это всегда лишь преувеличение до ощутимости какого-либо свойства, всюду распространенного в неосязаемом виде. Какой-либо феномен, точно установленный хотя бы в одном месте, в силу фундаментального единства мира необходимо имеет повсеместные корни и всеобщее значение».

Термин «сознание» берется, очевидно, в данном случае в его наиболее общем значении как обозначающий психику всякого рода — от самых элементарных форм внутреннего восприятия до человеческого феномена мышления и выше.

А вот суть тех же идей в нескольких строках биохимика Дж. Б.С.Холдейна:

«Мы не находим в том, что мы называем материей, никакого очевидного следа ни мысли, ни жизни,— говорит он.— И потому эти свойства мы изучаем преимущественно там, где они обнаруживаются с наибольшей очевидностью. Но если современные перспективы науки верны, то следует ожидать, что они будут в конце концов обнаружены, по крайней мере в рудиментарной форме, во всей Вселенной. Если кооперирование нескольких миллиардов клеток в мозгу может породить нашу способность сознания, то еще более допустима идея, что какое-то кооперирование всего человечества или его части предопределит то, что Кант называл сверхчеловеческим верховным существом».

Мой вариант: какое-то кооперирование всех форм сознания от самых элементарных форм внутреннего восприятия до человеческого феномена и дальше через иерархию «богов» к чему-то неведомому предопределяет то, что можно назвать Абсолютом, или Мировым сознанием, также безграничным и бесконечным, как и Мировая материя, чьим свойством оно является.

§ 27

Размышляю над томиком Артура Шопенгауэра.

Кантова непознаваемая «вещь в себе», субстрат всех явлений и природы, у Шопенгауэра получила имя. И имя ей — воля, то непосредственно знакомое и близкое, что лежит внутри нашего собственного «я».

— Не только произвольные действия животных существ, но и органическое устройство их одушевленного тела, даже его форма и свойство,— говорит Шопенгауэр,— далее и вегетация растений и, наконец, даже в неорганическом царстве кристаллизация и вообще всякая первобытная сила, проявляющаяся в физических и химических явлениях; даже самое тяготение; сами по себе и вне явления прямо тождественны с тем, что мы в самих себе находим как волю. Отдельные проявления этой воли приводятся в движение у познающих, то есть у человека посредством мотивов, в органической жизни животного и растения посредством раздражения, наконец, у неорганических — простыми причинами в теснейшем смысле слова. (Разница лишь в качестве, в степени,— не в сути... Вспомним Робинэ!!).

И важный вывод:

— Никогда нельзя заключать из отсутствия познания об отсутствии и воли.

Далее:

— Тело животного есть собственно его воля сама. Тут не может быть найдено в нем ничего бесполезного, ничего излишнего, ничего недостаточного, ничего противоречащего цели, ничего скудного или в своем роде несовершенного. А все нужное должно быть тут как раз настолько, насколько оно нужно, но не далее. Ибо здесь мастер, произведение и материал одно и то же. Тут воля не вынашивала сначала намерения, не познавала цели и затем не примеряла к ней средств и не побеждала материала; а его хотение есть непосредственная цель и непосредственное достижение. Воля действует в своей первобытности, следовательно, бессознательно. Она не отделяется от своего произведения никаким посредствующим представлением: оно воедино. И даже материал с ними воедино. Поэтому мы находим здесь материю, вполне проникнутую формой, или, лучше сказать, они совершенно одинакового происхождения, взаимны друг для друга и потому едины.

Интересное замечание. Вероятнее всего, что мир в целом и каждая его мелочь являют собою одновременно и мастера, и произведение, и материал.

И весь исторический процесс, по Шопенгауэру,— как процесс постепенного обнаружения воли, обнаружения бессознательного, перехода их в сознание...

— Чем животному и человеку служит познание, как медиум мотивов, тем же самым служит растениям восприемлемость раздражений, неорганическим телам — восприемлемость причин всякого рода, и в точности все различается только степенью. Ибо только единственно вследствие того, что у животного, по мере его потребностей, восприемлемость внешних впечатлений возросла до той степени, на которой к его услугам должны развиваться нервная система и мозг, возникает, как функция этого мозга, сознание и в нем объективный мир, коего формы (время, пространство, причинность) суть тот род, каким исполняется эта функция. Мы находим, следовательно, познание первоначально вполне рассчитанным на субъективное, предназначенным в усложнение воли (Беркли, Юм, остановившиеся здесь.—

Blog

Книга первая (продолжение)