Черный ворон Дмитрий Вересов
| Вид материала | Документы |
- «Челночек», «Колечко», Гуси-лебеди», «У медведя во бору», «Краски», «Черный ворон», 39.18kb.
- «Шаг в науку, юниоры Псковщины», 118.89kb.
- Книги для самостоятельного чтения. 8 класс Русские народные песни и баллады, 29.51kb.
- Песня «Чёрный кот», 44.92kb.
- Эффективное управление: психологические критерии Вересов Николай Николаевич, 121.7kb.
- S. T. A. L. K. E. R.: Новый мир, 2851.11kb.
- Составитель: Бабанский Дмитрий 7 499 270, 2881.78kb.
- Название: pr в сборнике цитат указаны полностью, 26.25kb.
- Векторные рисунки, 155.48kb.
- Составитель: Бабанский Дмитрий 7 499 270, 2102.04kb.
IV
Через неделю Женя уехал. Но на этот раз Таня была спокойна. Она твердо знала, что в сентябре он вернется, и даже не сильно тосковала по нему, предвкушая грядущие встречи. А потом сдавали срочный объект, всем пообещали хорошие премиальные, и люди вкалывали без выходных, по двенадцать часов, возвращались домой, ног под собой не чуя, и падали в кровати так, будто сквозь землю проваливались. На этаже стало тихо – ни попоек, ни драк.
Объект сдали в срок. Свою премию – четыреста рублей! – Таня поделила пополам, половину отправила Лизавете, а на оставшиеся купила себе модный брючный костюм и черные югославские сапожки.
Приехал Женя. И снова они ходили в театр, в филармонию. В середине октября он привел ее к себе домой.
Она совсем иначе представляла себе жилище Жени. Ей казалось, что здесь должно было быть множество книг, стол, заваленный всякими бумагами, неизбежные следы присутствия жены и детей – Женя никогда не говорил ей, что у него есть семья, но она прекрасно понимала, что у такого, как он, ее не может не быть. Как ни странно, это ее нисколько не тревожило. Она вовсе не собиралась у кого-то отбирать его и привязывать к себе... Точнее, просто не думала об этом. Их отношения были прекрасны, и она желала только одного – чтобы эти отношения никогда не прекращались.
Квартира была обставлена богато, но как-то безлико: в гостиной дубовый стол с выстроенными в рядочек высокими стульями, темная немецкая стенка, напротив нее – сервант с хрустальной посудой, в углу – тумба с цветным телевизором. На окнах – тяжелые бархатные портьеры. На стенах – репродукции известных Тане картин – васнецовские "Три богатыря" и "Подсолнухи" Ван Гога. Во второй комнате, поменьше – большой письменный стол с зеленой лампой, массивным чернильным прибором и без единой бумажки, кресло, небольшой шкаф для одежды, бельевой шкафчик, широкая тахта, заправленная белоснежным, явно нетронутым бельем. Над тахтой – однотонный бежевый ковер. И нигде ни пылинки, все в идеальном порядке, льняная салфетка на дубовом столе лежит строго по центру, натертый пол блестит. В кухне, в ванной, уборной – такая же стерильная гостиничная чистота. Каждая деталь вызывала недоуменные вопросы, но внезапно оробевшая Таня спрашивать не решалась.
Пока она рассматривала квартиру, Женя варил на кухне кофе. Она вернулась в гостиную и, встав у стенки, листала альбом с картинками. Он вкатил тележку, на которой стояли две чашечки с блюдцами, кофейник, сахарница, хрустальная вазочка с миниатюрными вафлями, блюдечко с нарезанным лимоном. Поставив все это на стол, он подошел к серванту, достал оттуда две крошечные рюмочки и бутылку коньяка с трубочкой на пробке, тоже поставил на стол.
– Это надо меленькими глоточками и запивать кофе, – сказал он, разливая коньяк по рюмочкам.
Они молча, не глядя друг на друга, пили крепкий, густой кофе. Тане становилось трудно дышать. Воздух будто накалялся, тяжелел, наливаясь свинцом. Тишина становилась гнетущей, в ушах гудело, как перед сильной очистительной бурей.
Таня вдруг вскочила, рванулась к Жене и рухнула перед ним на колени, уткнувшись лицом в его светлые брюки. Он молчал.
– Я-я-я, – заикаясь, начала Таня, – я бою-усь! Из глаз у нее брызнули слезы. Женя бережно взял ее за плечи и поднялся, увлекая ее за собой.
– Не бойся, девочка, – сказал Женя, поддерживая ее за талию, как сиделка тяжелобольного. – Обопрись на меня и пойдем тихонечко... Все будет хорошо...
Она положила ему руку на плечо, оперлась, и они медленно-медленно пошли в спальню.
– Ну вот, – сказал Женя, аккуратно усадив ее на тахту. – Сейчас я выйду, а ты не торопясь, спокойненько, сними с себя все и ложись на кроватку, прямо на покрывало. Ложись на животик и думай о чем-нибудь спокойном и приятном. Дыши медленно-медленно, не жди ничего и ничего не делай. Я приду. И буду с тобой, совсем с тобой, только тогда, когда ты вся меня захочешь.
– Но я... – Таня сглотнула, – я хочу тебя.
– Нет-нет, – протяжно сказал Женя, отступая к двери, – не головкой, не сердцем, а вся... вся...
Таня осталась одна.
Медленно, как лунатик, она встала, подошла к креслу, остановилась и сняла с шеи цепь с янтарным кулоном. Повесила ее на спинку кресла, посмотрела, прямо ли по центру висит, потом расстегнула широкий лаковый ремень, сняла и повесила прямо поверх кулона. Расстегнула удлиненный черный жилет, сняла его, встряхнула, аккуратно сложила вдоль и повесила поверх ремня. Потом стала расстегивать брюки...
Сложив на кресле всю свою одежду, она так же медленно, не дыша, пошла в обратный путь. Осторожно, стараясь не смять покрывало, она легла на него и опустила лицо в подушку – чуть набок, чтобы легче было дышать.
"Он сказал – о приятном... Спокойном и приятном..."
Она представила себе озеро с белыми лилиями, плавную рябь... жучка-водомерку... Вот чайка пролетела... Вот еще одна... А на дальнем берегу шуршат камыши...
Она и не заметила, как вошел Женя. Только почувствовала на шее прикосновение чего-то мягкого, легкого-легкого. Потом это мягкое перешло на плечи, на спину, поползло вдоль лопаток, вдоль впадины хребта, на поясницу, ниже, ниже, ниже...
"Перышко, – догадалась она. – Как хорошо!"
Он повел перышком вдоль, как бы вычерчивая на ее коже контуры ее же тела. В какой-то момент ей вдруг стало зябко, она вздрогнула. И тут же перышко сменилось теплыми ладонями, которые тоже пошли вдоль тела, повторяя путь перышка – сначала совсем легко, а потом все крепче, задерживаясь у основания шеи, пониже лопаток, на боках, на пояснице, на ягодицах, на бедрах, на икрах... разминая, сжимая и отпуская, переворачивая ее на спину... И снова тихо-тихо, нежно-нежно... горло... ключицы... плечи... вдоль тела... на груди, разминая твердые окаменевшие соски... на живот... ниже, ниже... раздвигая губы., , разминая... разминая... глубже... глубже-глубже...
Тело заныло от сладкой и нестерпимой муки... Все обволоклось туманом, поплыло, закачалось... Накатило и скрылось любимое, подернутое рябью лицо...
Кто это?..
Умирая от экстатической судороги, Таня выгнулась и хрипло закричала:
– Ну, ну, что! Скорей... скорей... скорей... А-а-а!!!
Говорят, в первый раз это бывает больно. Никакой боли Таня не заметила...
Женя приезжал за ней один-два раза в неделю. Они ехали куда-нибудь ужинать или в театр, а потом он привозил ее в ту же странную квартиру – и все было так же божественно, как и в первый раз, но всегда по-новому. Женя был изобретателен, а Таня неутомима,
– Имей совесть! Я же не мальчик! – шутливо жаловался он, когда они, проголодавшись, выходили на кухню и шарили в холодильнике.
И действительно, у него не всякий раз получалось. Тогда они просто лежали, обняв друг друга, и Таня пела ему тихие песни.
Рано утром он будил ее и подвозил прямо на площадку – туда было ближе от его квартиры, чем от общежития. Таня переодевалась в бытовке, брала инструмент и выходила. Он дожидался ее выхода. Должно быть, со стороны это выглядело забавно – девушка в заляпанной спецовке, с ведром и кистью и крепкий мужчина в элегантном пальто возле новеньких "Жигулей". Эмансипация по-советски, так сказать. Но либо Таня не замечала насмешек, либо народ держал их при себе.
В феврале он пришел за ней без машины.
– Поедем на трамвае, как нормальные люди? – весело спросила она.
– Нет, – сказал он совсем не весело.
– А что такое? – встревожилась она. – Машину разбил?
– Нет, – сказал он. – Просто нам совсем недалеко.
Они дошли до площади Мира, и он подвел ее к угловому дому, выходящему на Московский.
– Нам сюда, – сказал он, открывая перед ней дверь темного подъезда.
– Почему? – спросила она и, немного подумав, предположила: – Жена приехала?
– Что? – переспросил он. – Какая жена? Нет, жена никуда не уезжала...
Они поднялись на лифте на последний этаж. Женя позвонил в квартиру.
Открыла полная пожилая женщина.
– Здравствуйте, Клавдия Андреевна, – сказал Женя и шагнул в коридор, ведя за собой Таню.
Клавдия Андреевна окинула Таню отнюдь не одобрительным взглядом, но ничего не сказала.
Таня с интересом осматривалась. Обыкновенная коммуналка, правда, несравненно лучше той, в которой она жила с сумасшедшей старухой, упорно называвшей ее Сонькой. Непонятно.
Женя ключом открыл дверь одной из комнат.
Они вошли. Если Женина квартира была стерильно чиста и безлика, то комната эта – неопрятна и живописна. Обои были трех разных цветов, одна стена была сплошь разрисована мастерски выполненными карикатурами. Колченогий дощатый стол соседствовал с полированным бюро, а продавленное кресло – с высокой и широкой кроватью под балдахином. В углу стояли пустые бутылки.
– Располагайся, – сказал Женя. Он был явно не в духе.
– Да что случилось? – спросила Таня. – Куда мы пришли?
– Это... в общем, теперь мы будем приходить сюда, – ответил Женя.
– А та квартира?
– Она... как тебе сказать. Понимаешь, она служебная. Принадлежит моему учреждению. И теперь в ней живут... командировочные.
– И ты расстроился, что мы больше не сможем там встречаться?
Женя молчал.
– А мне и здесь нравится! – сказала Таня и прыгнула на кровать. Пружины сильно самортизировали, и Таня подлетела вверх. Ей это очень понравилось, и она стала лежа подпрыгивать на кровати, как мячик, весело, совсем по-детски смеясь.
Глядя на нее, Женя улыбнулся.
– Прыгай сюда! – крикнула Таня. – Вдвоем веселее!
Он скинул пиджак и присоединился к ней.
Лизавета сидела в "келье" и рассказывала Тане, Оле и Поле о своем визите к профессору Юзовскому. То и дело ее рассказ прерывался вздохами и всхлипами.
– ...А начал-то как хорошо, – говорила она. – У двери встретил, за ручку поздоровался, Елизаветой Валентиновной назвал... А потом... лучше бы убил...
Лизавета заплакала. Девочки с сочувствием и жалостью смотрели на нее. Она вытерла слезы рукавом и продолжала:
– И расспрашивал все, да не про Петеньку, а про меня с Виктором, как мы, значит, жили... Сильно ли Виктор зашибал... Я говорю, как все, мол... А он – у вашего, говорит, ребенка тяжелая... это самое... патология развития... И еще какое-то словцо мудреное ввернул, в том смысле, что это от Витькиной пьянки пошло, скорее всего. Пьяное, говорит, зачатие промаху не дает... Я ему – вы, мол, профессор, скажите прямо, когда мой Петенька ходить начнет, говорить... и вообще... А он отвечает, что болезнь эта пока что современной науке неподвластная... Но вы, говорит, надежды не теряйте, приезжайте, говорит, годика через два, к тому времени, может, что и откроют... Откроют они, держи карман шире...
И Лизавета вновь зарыдала. У Тани от злости на Виктора в глазах потемнело – пил, козел, гулял и сейчас гуляет где-то, а отдуваться за его гулянки безвинной Лизавете и ее несчастному малышу...
– Все, – сказала Лизавета решительно. – Забираю Петеньку и завтра же уезжаю.
Таня на полдня отпросилась с работы и пошла вместе с Лизаветой забирать из клиники Петеньку, а оттуда – на трамвае до Обводного. По пути на вокзал она не могла заставить себя взглянуть в сторону страшного Петеньки, который лежал на коленях у Лизаветы. Ей стыдно было, но все равно не могла... И только когда Лизавета, сгорбленная, молчаливая, с поджатыми губами, поднялась в салон междугородного автобуса и села у окна с Петенькой на руках, Таня сквозь стекло внимательно рассмотрела маленького уродца. Потом перевела взгляд на Лизавету и с ужасом вспомнила, что сестре всего-то навсего двадцать пять лет. На год моложе Нельки и лет на десять моложе Жени. И Таня дала себе молчаливую клятву, что никогда, как бы ни сложилась ее жизнь, она не отречется от своей несчастной, ставшей прежде срока старухой сестры.
Через две недели после отъезда Лизаветы Женя заехал за Таней на такси и повез ее в "Метрополь". Он решительно провел Таню мимо ожидающей у входа публики, громко постучал в дверь и что-то сказал на ухо приоткрывшему дверь швейцару. Их немедленно впустили. Важный, чопорный официант подвел их к столику в дальнем углу. Женя заказал шампанского, коньяку, икры, шашлыков. Глядя на все это роскошество, Таня недоумевала. Может быть, он премию получил большую?
Женя вел себя как-то странно. То оживлялся, рассказывал всякие истории одна смешнее другой, а то вдруг замолкал и замирал, глядя в пустоту. Перед десертом – кофе и большие вазочки с мороженым, покрытым взбитыми сливками и залитым шоколадным сиропом, – он подозвал к себе важного официанта и тихо заговорил с ним. Официант вежливо слушал, потом выпрямился, сказал: "Будет сделано!" – и отошел.
У входа их ожидало такси. Водитель, устало переругивавшийся с желающими прокатиться, вышел и раскрыл перед ними дверцу. Их проводили завистливыми взглядами. Переехав Невский, машина развернулась и понеслась по Садовой. Они приблизились к дому с "их" комнаткой, но Женя промолчал, и такси покатило дальше.
Женя попросил остановиться у дверей Таниного общежития, расплатился с шофером и вошел вместе с Таней, приветливо улыбнувшись вахтерше. Такое было впервые. По лестнице он шагал молча и быстро. Таня еле поспевала за ним и все никак не могла задать свои удивленные вопросы.
– Я в двести восьмой, – сказала она, когда они поднялись.
Он посмотрел на нее – в первый раз после того, как они вышли из "Метрополя".
– Где тут у вас можно поговорить наедине? – спросил он.
– В комнате отдыха, наверное... – начала она.
– Пошли, – сказал он.
В комнате отдыха заседали два знакомых парня с бутылкой.
– Ребята, – сказал Женя, – минут десять на кухне посидите, а?
Парни переглянулись, посмотрели на Женю, на Таню и молча вышли.
Женя подождал, пока они не свернули за угол, залез во внутренний карман и достал оттуда какую-то коробочку.
– Это тебе, – сказал он.
В небольшой металлической коробочке, обтянутой черной кожей, лежало колечко с красивым зеленым камнем и такие же серьги.
– Ой! – Таня чмокнула Женю в щеку, тут же нацепила на палец колечко – в самый раз! – повертела им перед носом, достала зеркальце и, глядясь в него, приложила к уху сережку.
Женя не дарил ей дорогих подарков – пару раз преподнес цветы, вручил на день рождения огромную коробку шоколадных конфет, и все. Таня не упрекала его. Он и так слишком много на нее тратился – театры, рестораны, поездки, дорогие дефицитные продукты. И тем приятнее был этот неожиданный дар.
– А камешек какой красивый! – восхищенно сказала она.
– Изумруд, – констатировал он. – Под цвет твоих глаз.
– Погоди, – недоуменно сказала она. – Я слышала, что изумруд – очень дорогой камень. Зачем же ты так?
– Носи, – грустно сказал он. И замолчал, давая ей время хорошенько насладиться подарком.
И вот она сложила гарнитур в коробочку, спрятала ее в сумку и вопросительно посмотрела на него.
– Я хочу, чтобы у тебя осталась обо мне хорошая память, – сказал он.
У Тани болезненно сжалось сердце.
– Это мой прощальный подарок, – продолжал Женя. – Меня переводят в другой город. Насовсем.
– А ты... – прошептали ее побелевшие губы, – ты не можешь... отказаться?..
– Не могу. Это приказ.
– Так ты военный?
– Да. В некотором роде.
Она посмотрела на него глазами подстреленной лани.
– Поверь, если бы я... если бы я только мог...
Он не договорил. Рот его дрогнул, изогнулся ломаной линией. Женя поспешно развернулся, выпрямился и быстро пошел прочь.
Она с растерянным лицом смотрела в его прямую, удаляющуюся спину.
Он ушел из ее жизни навсегда.
Через неделю Нинка потащила Таню в консультацию.
Еще через день Таня пошла в клинику и сделала аборт.