Международная конференция журнала
| Вид материала | Документы |
- Журнала, 3860.97kb.
- Уважаемые коллеги!, 77.11kb.
- Международная конференция, 62.16kb.
- Xvi международная конференция, 61.5kb.
- 6-ая Международная конференция, 95.18kb.
- Международная молодежная научно-практическая конференция, 69.52kb.
- Oupe международная молодежная научно-практическая конференция, 72.67kb.
- Международная научно-практическая конференция посвященная, 48.65kb.
- Ii международная научно-практическая конференция, 407.62kb.
- Международная научно-практическая конференция «психолого-педагогическое сопровождение, 39.28kb.
Международная конференция журнала
«Новое литературное обозрение»
XIX Банные чтения
АНТРОПОЛОГИЧЕСКИЙ ПОВОРОТ:
РЕГУМАНИЗАЦИЯ ГУМАНИТАРИЕВ?
1-2 апреля 2011 года
Место проведения: кафе «Март» (ул. Петровка, д.25)
Пятница, 1 апреля 2011 г.
10:00 Открытие конференции:
Вступительное слово: Ирина Прохорова («Новое литературное обозрение»)
Утреннее заседание:10:00 – 14:00
1. Ян Ассманн (Университет г. Констанца, Германия)
Идея «человечества» от Лессинга до наших дней
После опыта религиозных войн XVII в. в XVIII в., в век Просвещения, главенствующими концептами стали идеи толерантности, космополитизма и гуманности. Подъем национализма в XIX и ΧΧ вв. представлял собой мощное течение противодействия, отодвинувшее эти идеи на задний план. “Кто говорит ‘человечество’ -- тот готов к измене”, -- писал Карш Шмитт в 1932 г. Освальд Шпенглер в своем влиятельном труде “Закат Европы” (1922) разделил человечество на 8 взаимно непроницаемых культурных сфер. С другой стороны, Томас Манн подчеркивал “единство человеческого духа” (1930). Сегодня мы стали свидетелями того же противостояния: между “Столкновением цивилизаций” С. Хантингтона и новым поиском космополитической культуры, который в эпоху глобализации как никогда безотлагательно необходим.
2. Ханс Ульрих Гумбрехт (Стэнфордский университет, США)
Литературная антропология vs Гуманистическая бесперспективность
После того, как в XVIII в. были выработаны философские стандарты Европейского Просвещения, слово «антропология» стало широко использоваться как знак и симптом правильных «гуманитарных» (если не сказать «политически корректных) интенций – такое употребление слова развивалось по двум противоположным направлениям, при этом сходившимся в прагматическом эффекте. С одной стороны (традиция, созданная Кантом и возобновленная в третьей четверти ХХ в литературоведении – прежде всего, Вольфгангом Изером), это понятие стало соотноситься с притязанием разработать описание (по сути самореферентное) того, что есть «человеческое», которое было бы способно включить все различные варианты человеческого вида (такое понимание задачи антропологии, в частности, легло в основу философских проблематизаций «трансцендентальной субъективности»). С другой стороны, особенно в англо-американской интеллектуальной традиции, «антропология» развивалась в русле программы, более всего заинтересованной подчеркнуть и «признать» психологические, культурные и даже физические различия. Нельзя не признать, что в этих кажущихся противоположными версиях само понятие «антропология» стало функционировать как действенное противоядие против узких, расистских, классицистских и прочих притязаний на превосходство.
Вопрос в том, почему эти хорошо продуманные и всегда повторяющиеся размышления не принимали во внимание проблему, поставленную в (печально известном) «Письме о гуманизме» М. Хайдеггера, первом тексте, который был им опубликован после абсолютной гуманитарной катастрофы Второй мировой войны, которую принесла человечеству его страна – Германия. Вопрос такой: как люди могут еще верить (имеют глупость верить), что может существовать адекватная связь между, с одной стороны, человеческим когнитивным аппаратом, человеческой способностью мыслить, а с другой, сложностями проблем и вызовов, которые мы должны быть способны продумать, если хотим обеспечить индивидуальное и коллективное выживание «человеческого» в нас.
3. Лоран Тевено (Высшая школа социальных наук, Франция)
Ре-гуманизация или ре-объективизация наук о человеке? Еще раз о драматическом конфликте нашего времени
Императив “регуманизации” можно противопоставить объективистским редукциям человеческой жизни. Так в области гуманитарных наук наблюдаются тенденции (так называемые “интерпретативный поворот”, “прагматический поворот”, “нарративный поворот”), реагирующие на прежнюю ориентацию социальных наук, интересовавшихся исключительно раскрытием “объективных структур” в ущерб более обстоятельному пониманию человеческого действия. Но в силу реакции на самые релятивистские крайности названных тенденций, был дан новый толчок к объективации требований как по управлению миром (от стандартизации и сертификации до так называемой “политики очевидности”), так и по “дисциплинированию” гуманитарных дисциплин. Как мы должны сегодня воспринимать эту драматичную тенденцию?
В нашем докладе, отталкиваясь от спора Бурдьё с Сартром в связи с разрывом между объективированием и экзистенцией в поведении официанта, мы предлагаем интегративную рамочную схему, которая позволит раскрыть две стороны человеческой вовлеченности в мире в поисках гарантий (неизменная преданность конвенциональным вехам / подозрительный допрос приносимой при этом нечеловеческой жертвы). Это поможет нам прояснить новейшие дегуманизирующие “овеществления”.
Дневное заседание: 15:00 – 18:00
1. Константин Богданов (Университет г. Констанца, Германия)
Интернет, интертекст и смешанная хрия: антропология выбора в неточных науках
В сообщении речь пойдет о том новом, - что по ходу развития Интернета и экспансии теоретических инноваций в гуманитарных науках – предстает неявным возвращением к «хорошо забытому старому» - приемам риторической репрезентации филологических (рас)суждений в соответствии с правилами составления хрий, апофтегм и сентенций. Реконфигурация гуманитарного образования обнаруживает тем самым свою зависимость не только от собственно эпистемологических, но и социально-психологических обстоятельств - неизбежности субъективного выбора в отборе и оформлении интерпретируемого материала и соответствующей этому выбору «персонализации» гуманитарного знания.
2. Марина Могильнер (Журнал «Ab imperio», Россия)
Антропология как филология или «о пользе метисации»
В 2009 году в НЛО вышла моя книга, посвященная истории науки о расе (физической антропологии) в России. Она возмутила современных российских физических антропологов, которые, признавая, что объектом их изучения, как и в гуманитарных дисциплинах, является человек, тем не менее, настаивают на том, что занимаются настоящей наукой (science), у которой есть свои правила самоописания и свои строго научные принципы отбора значимых фактов и контекстов. В отличие от гуманитарных и социальных наук, настоящая научная антропология не может рассматриваться ни как социальное поле, ни как один из языков культуры модерна, – утверждали они. С другой стороны, предложенная мною историзация понятия “раса” вызвала недоумение некоторых весьма уважаемых отечественных гуманитариев, которые склонны считать подобные понятия не только семантически прочно увязанными с расизмом ХХ века, но и морально дискредитированными. Часть историков российской интеллигенции не узнали привычной им картины интеллигентских кружков и салонов в моем описании “нормальной” и одновременно общественнической научной среды и динамичного научного поля расовой науки конца 19–начала 20 вв.
Рецепция моей книги на Западе оказалась принципиально иной, гораздо более позитивной и продуктивной (для меня), что отчасти объясняется размыванием тех дисциплинарных границ, которые по-прежнему достаточно прочны в России – по целому ряду причин. Свою позицию относительно “антропологизации” гуманитарных дисциплин я высказывала на страницах НЛО, поэтому не буду повторяться. Оставаясь верной своей дисциплинарной идентичности, я выступлю как историк, т.е. расскажу историю – из прошлого научной физической антропологии, которая была столь же научной, сколь литературной, настолько же антропологической – насколько естественнонаучной (“естественная история человека”), и одновременно ориентированной на текущую политику и интерпретацию культуры. Тип высказывания, о котором я собираюсь говорить, для современного гуманитарного знания и естественных наук представляет собой, в лучшем случае, курьез. И не только потому, что не вписывается в существующие дисциплинарные конвенции и требует “антропологизации” метода гуманитарных наук. Мы в принципе не умеем анализировать опыт и тексты гетерогенности и несистемности, у нас – как у гуманитариев, так и у антропологов и у тех, кто делает science ¬– почти нет аналитического инструментария, позволяющего засечь этот опыт и не спрямлять его, подгоняя под универсальные антропологические модели, дробя на множество маленьких локальных опытов, либо выстраивая в непротиворечивый нарратив.
Герой моего рассказа, физический антрополог Иван Иванович Пантюхов (1836–1911), воспринимал (имперскую) гетерогенность как данность, как творческую задачу и как среду “метисации”, а его рано умерший сын Михаил, писатель-декадент признавался: “моя жизнь была невыразимо исковеркана тем, что я сын антрополога. Я всегда был поэтом и разумеется гораздо раньше развернул бы мои крылья, если бы не висели надо мною вечно слова отца: “факты…факты…наблюдай. Все остальное пустяки”.” И, тем не менее, созданные ими синхронно тексты невозможно разнести по ведомству естественных и гуманитарных наук: чтобы их понять и прочитать сегодня, нужен дисциплинарный middle ground, зона взаимного творческого перевода и недопонимания…
3. Алайна Лемон (Мичиганский университет, США)
Может ли антропология регуманизировать?
Может ли антропология регуманизировать? В методологии этнографии намечается возвращение контактного взаимодействия с реальными людьми. Такая этнография противопоставляет себя учёности, изгоняющей «нестерильные» формы жизни из лабораторий и запрещающей «вмешивающийся», деавторизующий голос исследователя. Однако то же время сами антропологи продолжают сомневаться относительно того, что один человек может узнать другого даже в «реальном времени», что вообще значение может преодолеть разрыв между людьми.
Но не слишком ли мы привыкли к (пост-)модернистским онтологическим допущениям разрыва? Не мы ли сами создали те разрывы, которые как предполагается, лежат между означающими и означаемыми, читателем и текстом, читателем и читателем? В нашем докладе мы на практическом материале исследуем примеры ощущений интерсубъективного контакта (и его неудачи), чтобы 1) показать, как они усиливают «страх прикосновения», 2) раскрыть точки пересечения между текстуальным и этнографическим способами понимания человеческой жизни.
4. Аарон Шустер (Берлинский институт культурных исследований, Германия)
Жизнь – это болезнь? К идее клинической антропологии
Если философия традиционно определяла человека как животное, наделенное разумом – «зоон логон эхон» по Аристотелю, animal rationale в позднейшей философии – то для романтиков человечность была отмечена прежде всего уникальной склонностью к умопомешательству и порочности: человеческое существо – это по преимуществу больное животное. Такая концепция человеческого существа как несчастного, раненого животного, некоего сбоя в правильном ходе природы, допускает двойное истолкование. Если определять негативно, то человеческое существо – это полное изъянов и недостатков создание, оторванное от природы животное, падший ангел; и позитивная идея здоровья может быть сформулирована только как отрицание отрицания (нормальный – не явно и не слишком большой). Но в позитивных терминах такое внутреннее помешательство – источник чрезмерной динамичности и творческой витальности; поэтому некоторые доходили до того, что воспевали безумие как самое здоровое состояние: как освобождение их тисков социальной жизни и как источник глубоких метафизических озарений. Опираясь на идеи психиатрии, психоанализа и феноменологии, я предлагаю проект клинической антропологии как изучения человеческого существа в свете различных умственных расстройств, которым оно изнутри подвержено. Выдвигая эту мысль, я ставлю вопрос, какие новые перспективы открывает концепция человека как больного животного для рассмотрения субъективности как воплощенности, свободы и желания.
Суббота, 2 апреля 2011 г.
Утреннее заседание: 10:00 – 14:00
1. Игорь Нарский (Южно-Уральский государственный университет, Россия)
Приглашение к «лирической историографии», или об одной тенденции в современном историописании
Тенденция, о которой пойдет речь в данном выступлении, состоит в наметившейся в последние десятилетия среди поборников новой культурной истории в различных ее ипостасях (история повседневности, опыта, памяти, дискурса, визуальности и пр.) тенденции контролируемой инструментализации личного опыта исследующего субъекта в качестве важного средства научного творчества. Симптомами этой тенденции выступают: интенсивная рефлексия о ремесле историка как о работе по конструированию, а не реконструкции прошлого; желание сменить взгляд на прошлое из «царской ложи», или «с высоты птичьего полета» в пользу равноправного диалога со своими героями из прошлого; стремление придать научному тексту литературных достоинств; изложение в тексте не только результатов, но и самого процесса исследования.
В отношении недавнего прошлого проблема рефлексии историка резко повышается, поскольку он сам оказывается частью той культуры и традиции, которую изучает. Точнее, объект исследования прямо или опосредованно является частью индивидуальной биографии исследователя. Как в таком случае обезопасить исследовательскую работу от превращения личного опыта и социальной позиции ученого в универсальную и якобы объективную истину, в позицию «абсолютного наблюдателя»?
Для подобного подхода имеется теоретическая основа. В исследовательской инструментализации субъективности можно эффективно опереться на концепт «диалектической объективности», состоящей в сложном взаимодействии исследователя с конструируемым им объектом исследования, которое не исключает субъективность, а опирается на нее как на необходимую познавательную силу. На теоретическом уровне этот подход наиболее убедительно осмыслен в рамках представления о «предубеждениях» Х.-Г. Гадамера и концептуализации исторической науки как формы самопознания Е. Кассирером.
Исследование относительно недавнего прошлого, будь то история советского детства или культурных практик Холодной войны, представляется одной из наиболее подходящих экспериментальных «площадок» для целенаправленной апробации такого подхода, который я бы обозначил как «лирическая историография». Ее принципиальной установкой могло бы стать наличие в тексте фигуры активного автора – не бесстрастного арбитра, а заинтересованного участника исторического процесса, создающего эффект реальности и одновременно раскрывающего технологию его создания, провоцирующего читателя на сопереживание и дискуссию, словом – обнажающего и использующего свой личный опыт в контролируемом исследовательском процессе и изложении его результатов.
2. Сергей Ушакин (Принстонский университет, США)
Постколониальные остранения: в поисках места между Сталиным и Гитлером
В современных исследованиях постсоветского пространства историю «ближнего зарубежья» обычно трактуют в терминах «обретения независимости»: появление новых «суверенных наций» выступает символом исчезновения «советской империи». В своем выступлении мне бы хотелось обратить внимание на процесс, который обычно остается в тени подобного политического анализа «пост-имперской независимости». Опираясь на материалы полевых исследований, собранных в Минске, я покажу, что «формирование независимой нации» нередко происходит при помощи своеобразных практик отчуждения прошлого. В частности, меня будут интересовать дискуссии белорусских историков и публицистов, в ходе которых сталинские репрессии 1930-х гг. и партизанское движение времен Великой Отечественной войны оказались вписанными в рамки более широкой истории об «оккупации» и «геноциде» белорусского народа. Подобная логика остранения недавнего прошлого не нова: историки и антропологи постколониализма давно и подробно продемонстрировали, как сходное отторжение «истории», навязанной сверху, становилось началом появления альтернативных форм осмысления и структурирования исторического опыта. В этом контексте постсоветский постколониализм любопытен своим принципиальным отличием: в дискуссиях, о которых пойдет речь, основной мотивацией является не столько новая история угнетенных, сколько подробная документация форм присутствия угнетателей. Поиск способов и практик обретения собственного языка («могут ли угнетенные говорить?») подменяется детальными хрониками «оккупационных режимов».
3. Кевин Ф.М. Платт (Университет Пенсильвании, США)
Травма и общественная дисциплина: текст, субъект, память и забвение
Основная идея моей презентации заключается в том, что необходимо вывести аналитический подход к проблемам в области "память и история" за пределы отдельно взятого текста, индивидуума или исторического момента. На мой взгляд, следует рассматривать процессы памяти о травматических исторических событиях и отказа от этой памяти (Verleugnung) как взимосвязанные аспекты единого процесса производства общественной дисциплины (в значении Фуко). Часто ученые описывают кампании по реабилитации исторических репутаций таких фигур, как Сталин и Иван Грозный, как попытки полностью стереть или придать забению память о коллективной травме. При традиционном подходе к исследованию "памяти и истории" эти два ключевых термина осмысляются как противоположные и борющиеся между собой области дискурса и опыта. В отличие от такого подхода, мы предлагаем обратить внимание на динамические соотношения между памятью, историей и публичным отказом от памяти. Критический анализ должен сосредоточиться не на отдельном тексте, не на намерениях отдельного автора, а напротив, на взаимодействии многих текстов, многих авторов; не на настоящем моменте, а на длительных процессах восстановления и "отдаления" публично–признанной общественной памяти. В такие периоды, как поздние 1930–е годы (в связи с Иваном Грозным) или конец 2000-х - начало 2010-х годов (в связи с памятью о ГУЛаге), государственная патриотическая культура призывает субъектов признать "истины", противоречащие и личной памяти, и "истинам" недавнего прошлого, которые тем не менее сохраняются с помощью частной мемориализации или альтернативных текстов на книжной полке. Социальная функция подобного рода кампаний заключается не в том, чтобы заставить общество стереть из памяти эти травматические исторические события (что в любом случае невозможно), но в том, чтобы вызвать к жизни систему общественно-поведенческого порядка, через которую отдельные субъекты должны стать членами социума путем "укрощения" как истории, так и своего собственного "я". Главное здесь не подлинное забвение травмы, а участие в дисциплинарном механизме публичного отречения от этой травмы.
Дневное заседание: 15:00 – 18:00
1. Алейда Ассманн (Университет г. Констанца, Германия)
Вежливость и уважительность: формирование новой концепции учтивости в глобальном мире
В докладе доказывается, что каналы глобализации, проложенные транспортными, экономическими и технологическими маршрутами, недостаточны для того, чтобы поддерживать мирное сосуществование в глобальном обществе. Необходим новый кодекс поведения, которое превосходит культурные нормы. В этом контексте в докладе подвергаются переоценке такие понятия, как вежливость, толерантность, уважение и признание -- в исторической перспективе.
Целью является переопределение концептов “культура” и “цивилизация”: культуры переопределяются как “символические семиофемы”, существующие только во множественном числе; а “цивилизация” -- как транскультурное рамочное условие универсальных или транскультурных ценностей, гарантирующих сосуществование культур на глобальном уровне.
2. Валерий Подорога (Институт философии РАН, Россия)
Парадокс наблюдателя: аналитическая антропология литературы. К вопросу о методе
1. Техника антропологического анализа позволяет рассматривать литературу с предельно объективных позиций. Достаточно представить себе отчет (запись наблюдений) об обычаях и нравах туземного сообщества, которую ведет антрополог, попавший в загадочный и чуждый ему мир островов Полинезии. Не зная ни языка, ни правил общения, ни в целом культуры, он невольно становится чистым наблюдателем, который на первых порах описывает, ничего не понимая из того, что видит. Потребуется значительное время для того, чтобы изучить то, что было увидено, но понимание может оказаться ложным, ограничивается теми представлениями, языком и идеями, которые использует наблюдатель. Или хуже (лучше?) того оказаться частью той истории, которую рассказывает доверенный информатор.
2. Если мы хотим разрешить парадокс наблюдателя – а ведь он не должен доверять ни себе, ни информатору, - то придется предположить единственный выход: совершенствовать технику наблюдения/понимания, отказываясь от преждевременной интерпретации фактов, тем более от общефилософских спекуляций и национального литературоцентристского мифа. Мы должны забыть на время, что этот роман написан «Достоевским» или «Толстым» и рассматривать «литературы» скорее как документы, архивы и коллекции, нежели как символы славы и памяти «великой русской литературы». Нам нужна антропология взгляда.
3. Мы должны найти такую позицию, которая даст возможность увидеть work in progress «в работе» волю-к-Произведению: как появляется форма, - тот ритмический странный аттрактор, который подчиняет себе письмо, растущую ткань текста; как вырисовываются очертания незнакомого мира, с его особым пространством-временем, персонажами и их телами, жестами, позами и чувственностью, как устанавливаются первые границы и запреты, как что-то в нем оканчивается, чтобы тут же повториться и начаться вновь, т.е. всем тем, что позволяет нам читать.
4. Антропология взгляда - не искусственный прием, а единственное условие прямого усмотрения (до всякой интерпретации) конструктивных сил литературного произведения. Первична не интерпретация, а конструкция, состав и расположение основных элементов произведения. Мы уже не можем больше рассчитывать на интерактивную иллюзию (сообщаться с другой эпохой и понимать ее то ли посредством слепого подражания (пастиши Пруста или Белого), то ли «вчувствования», то ли герменевтического круга, открывающие общедоступные резервы понимания в обыденном языке, когда тот же Достоевский чудесным образом переносится в наше время, и кажется более живым, или более мертвым, чем мы сами….
3. Михаил Ямпольский (Нью-Йоркский Университет, США)
Экспрессивное кино
Доклад Михаила Ямпольского «Экспрессивное кино» ставит вопрос о понятии экспрессивности в культуре, и рассматривает его на пересечении авангардных практик и практик одержимости, изученных классической антропологией. Критике подвергается понятие экспрессивности как «выразительности» (экспрессивная игра актера, например) и показывается, что явление это связано с установками на абстрагирование и выделение неких безличных универсалий.
4. Оксана Булгакова (Стэнфордский университет, США)
Тело, медиа и медиальная бестелесность
В 1903 году немецкий еврейский социолог Георг Зиммель описывал неудобство быть вынужденным сидеть лицом к лицу с незнакомым человеком в публичном транспорте, невольно вступая с ним в немую коммуникацию. Ситуация сейчас несколько изменилась, потому что город и метро наполнены не только телами, но и картинками тел разных фактур и разных размеров. Вагоны, стены станций, фасады домов давно превратились в экраны. Современный пассажир видит тела, чьих голосов он не слышит, слышит голоса, чьих тел он не видит, и общается с виртуальными фантомами. Свой распадающийся облик он вынужден постоянно сводить объединением себя - увиденного и услышанного внутренним зрением и слухом, себя воображаемого, себя, телесно ощущаемого как тяжесть, боль или температуру, с собой зеркально отраженным. Чаще всего он делает это, сводя эти разные «самовосприятия» при помощи двумерной картины идеального медиального тела. Передвигаясь в городе он вступает в общение с изображениями. Что меняет эта ситуация в телесных техниках и аппаративных чувствах? Как выглядит общение и любовь виртуальных тел?