Андрей Ильенков © Армейские байки ©
| Вид материала | Документы |
- Проблема идеального э. В. Ильенков диалектика идеального 1, 947.67kb.
- В. И. Толстых все что было не было 8 > В. В. Давыдов ильенков это направление и школа, 12.6kb.
- Анна андреева андрей Дмитриевич, 986.66kb.
- Э. В. Ильенков что же такое личность?1, 4659.92kb.
- Э. В. Ильенков Учитесь мыслить смолоду, 810.68kb.
- «советской философией», 5892.06kb.
- Лекция по микробиологии. Возбудители дифтерии и туберкулеза, 69.45kb.
- «Історія розвитку техніки», 10.76kb.
- Э. В. Ильенков диалектическая логика, 4290.18kb.
- Т. Л. Поняття про народний епос та його основні жанри, 114.22kb.
Андрей Ильенков © Армейские байки ©
Как съели свинью
Русский солдат всегда отличался завидной смекалкой как в бою, так и, тем более, в рассуждении, чего бы покушать.
И вот одна большая грязная свинья поросится. Она приносит девять розовых и пушистых поросяток, одного, к сожалению, дохлого. То есть как “к сожалению”? Никто из солдат-свинопасов его особенно не пожалел, а просто показали труп начальнику хоздвора (молодому прапорщику, которого, чтобы не разглашать военных сведений, мы назовем Елдыриным) и грубо бросили в яму. Потом они переглянулись, и у них головах одновременно созрел коварный план… Когда стемнело, они вооружились длинными ножами и, прокравшись в свинарник, закололи еще одного поросенка, изжарили его на углях и с аппетитом съели. Наутро они достали из ямы дохлого поросеночка и, фамильярно похлопывая по бледному тельцу, предъявили его Елдырину — вот, мол, беда-то, еще один скапустился! Елдырин для порядка чертыхается и уходит по бабам, а потом наступает вечер, и вероломные свинопасы, пригласив еще земляков из столовой, снова устраивают пир. На этот раз поросенок был испечен в духовке по всем правилам кулинарного искусства. Нашлось и ведерко бражки.
Безнаказанность развращает: злодеи вошли во вкус… Каждое утро недостойная сцена с предъявлением трупа повторялась, и каждый раз картина смерти была все более угнетающей. Очередной несчастный зверок выглядел хуже предыдущего. Еще на четвертый день лазурный оттенок поросячьего животика уже мог насторожить проницательного прапорщика. На пятый день несчастное тельце раздулось и вовсе, не к столу будет сказано, пахло пес знает чем. Зачесали тогда в стриженых затылках злоумышленники! Вспомнили, что лето на дворе, а в столовой-то есть холодильник, да поздно вспомнили! Но не зря чесали затылки: придумали сказать, что поросенка съела сама свинья. Такое случается в свиноводстве, и вечно невыспавшийся Елдырин ничего не заподозрил, и покушали ребята снова отменно. Однако на шестой день нужно было что-то придумать. И, как это часто бывает, надоумил земляк. Сварщик.
И вот: большая грязная свиноматка была зарезана. К кувалде приварили подкову, и ею стукнули по лбу уже бездыханной свиньи. Елдырину объяснили, что свинью убила лошадь. Елдырин выматерился, лошадь пощадил, а свинью приказал опалить, разделать и даже солдатам в тот вечер перепало свининки. Следующий день прапорщик (человек бедный, владелец всего одного холодильника) истратил на то, чтобы как-то сохранить эту уйму мяса, развозя его по морозильникам знакомых женщин, с каждой выпивая и закусывая, так что вышел даже не один следующий, а несколько дней, за которые солдаты пожрали и остальных поросят, а начальнику доложили, что малютки-сиротки погибли от голода.
Вот такие негодяи и служат нынче в армии. Но и покойная свинья хороша: ведь если бы она не дала этому хряку, то и не опоросилась бы, и легко дожила бы до дембеля своих убийц, а там, глядишь, взяли бы солдат не таких смекалистых, и здравствовала бы, дура, по сие время. И как не вспомнить в связи с этим слова Стивена Кинга: “иногда размножение — хорошая вещь, но чаще, я думаю, нет”.
Месть ассенизатора
Эту душещипательную историю рассказывали в моем лице всему человечеству несколько человек, и каждый раз она обрастала новыми, все более драматическими, подробностями. Наиболее гуманный ее вариант я и предлагаю вашему просвещенному вниманию.
В маленьком гарнизонном городке Н. на берегу тихой реки Н., которая и дала свое название городку, стояла Н-ская воинская часть. В ней-то и тащил свою срочную службу наш герой, солдат, веселый и простой парнишечка, которого мы условно назовем Петром. Петруха был ассенизатор. Он водил машину с цистерной, насосом и длинным шлангом для опорожнения различных выгребных ям. Такая у него была служба, как говорится — некрасиво, да спасибо! В том общем смысле, что по роду службы ему не приходилось киснуть в казарме, он с ветерком гонял по пампасам. Неудивительно, что он скоро пришелся по душе одной молоденькой девственнице, которую мы условно назовем Катюшей. Она была очень хороша собою: толстоморденькая, фигуристая, с ослепительной голливудской улыбкой. Жила она с мамой в маленьком домике на берегу реки и полюбила Петруху самой чистой любовью, в том смысле, что ничего лишнего ему не позволяла, хотя они часто встречались и долгие часы проводили наедине в густой крапиве за огородами.
Но вскоре у нашего героя появляется соперник. Назовем его Иваном, или, попросту, Ванькой. Ванька тоже был ничего себе, и даже франтоват: в частности, у него имелись усики. Ванька также шоферил, но не на цистерне, а на белой «Волге», потому что возил он не какое-нибудь там дерьмо, а целого генерала. В заключение, он был невероятно красноречив. В общем, для него не составило труда обольстить глупенькую барышню, между нами говоря, двоечницу. Катя стала обходиться с Петрухой холодно и насмешливо, морщила носик около цистерны и демонстративно зевала во время рандеву. А в один прекрасный день верный друг сказал Петрухе, что видел Ваньку с Катькой в кабаке.
Петруха убил бы негодяя, но оружия ему не полагалось, да и покушаться на жизнь личного шофера комдива было немыслимо. Не говоря уже о том, что по сроку службы Ванька относился к дедам, а Петр был из молодого пополнения. И он отомстил девушке. Он отомстил скоро и жестоко, присунув шланг в окно домика и спустив в комнату содержимое цистерны. И столь хорошо были подогнаны дверь избушки, косяки и все такое, что не только ни единая капля не просочилась на крылечко, но даже и не пахло. Катенька пришла домой и, сбросив на крылечке свои белые туфельки, пнула дверь и успела только ощутить, что дверь открылась труднее обычного…
Выше я говорил, что мой вариант этой истории — самый гуманный. Гуманизм состоит в том, что здесь не сообщается о дальнейшей судьбе Петра. Кроме того, по многочисленным женским просьбам мы не касаемся самой живописной сцены — влажной уборки помещения.
Как печь топили
А впрочем, что мы все о нижних чинах да о нижних чинах! Высшие тоже хлебнули горюшка в армии, да еще, гляди, и побольше. Все-таки срок службы у них как в петровские времена — четвертак. Например, один знакомый полковник в отставке тоже рассказывал разные вещи. Возможно, в тот период, о котором пойдет речь, он не был еще полковником, но уж и нижним чином точно не был. В самом худшем случае он был лейтенантом.
И вот полк выезжает на учения. Зима. Страшные морозы. Деревья трещат от стужи. День и ночь завывает в степи метель. Первые случаи простуд и обморожений. Люди греются водкой (спиртом), но не надо им завидовать, потому что не все знают, как пьют водку (спирт) на зимних учениях. А пьют ее вот как: упали солдаты в снег, лежат час, другой, третий. На четвертый час подается команда — сделать один глоток из фляжки. Потом еще лежат и лежат, а по возвращении с поля боя содержимое фляжки у всех проверяется, и горе тому, кто сделал несколько глотков! Или один, но очень большой. Это что касается солдат. Может быть, для офицеров и делаются поблажки, чего не знаю, того не знаю. Однако, как показывает многовековой опыт, беспрерывно пить все равно невозможно. А теперь представим себе старенькую буденовскую палатку посреди буранов и морозов. Стоит в ней печка-буржуйка. Типа топится. А все равно холодно.
И так холодно, что ночью примерзают к кровати волосы! Скоро это стало беспокоить офицеров. То один, то другой в недоумении просыпается и смотрит — уж не уснул ли дневальный, не погасла ли печь? Нет, дневальный на месте, из-за печной дверцы виден свет, и все бы хорошо, да что-то нехорошо! Голова продолжает примерзать, не говоря уже о других членах. И так весь день на морозе, а тут еще ночью эта беда. Прямо как в финскую кампанию.
К утру вдарил такой мороз, что на лету замерзали вертолеты. Один из спящих, дрожа всеми членами, проснулся и решил погреться у буржуйки, а отсыпаться уже потом, после учений. Первым его поразило то, что дневальный действительно спал. Вторым — то, что она была совершенно ледяной на ощупь, хотя из-за дверцы по-прежнему пробивался свет. Он осторожно приоткрыл ее, и на пол со стуком упал включенный электрический фонарик и тут же погас. Палатка погрузилась в кромешную тьму, и печь тоже больше не светилась.
Конечно, дневального за это не похвалили. А что касается смекалки и прочей изобретательности, то это хорошая вещь, когда есть голова на плечах. И то сказать: ну не выспался бы, но ему, дураку, выпал шанс хоть раз за все учения погреться как следует. А тут ни того, ни другого, а наряд вне очереди, полученный за смекалку, изобретателю пришлось отбывать в полевом автопарке, под звездным небом.
Петух гамбургский
В июне победного сорок пятого года ефрейтору Витьке Харченко стало невмоготу. Со дня на день бойцы ожидали демобилизации, а у Витьки до сих пор не было никаких трофеев. Ну, зажигалка не в счет — тоже мне трофей! Нет, Витька не рассчитывал на мануфактуру вагонами, или вот как один генерал привез десять тысяч шпингалетов. Но хотелось какой-нибудь существенный трофей. Велосипед! Приемник двухламповый! И аккордеон! Денег, правда, Витька однажды раздобыл полный примус (парень был хозяйственный), но куда они, немецкие-то? А ведь обидно — стояли-то в самом Берлине!
Но однажды идет он с дружком Василием и видит на пустыре дивную птицу. Такой рослый, голенастенький, а только видно, что еще птенец.
— Это кто? — спрашивает Харченко. А Василий — боец бывалый, весельчак этакий. Он и отвечает:
— Это, Витенька, петух гамбургский, птица вредная, ядовитая.
— А на кой она ляд?
— Яйца несет в два кулака величиной.
— Брешешь!
Если цыпленок такой величины, какова же вся курица будет! Харченко сразу все смекнул и бросился петуха ловить. А петушок бегает быстро, а лягается метко. Вдвоем еле заломали.
Вскоре их дембельнули. Эшелон едет долго, чем петуха кормить — никто не знает. Но люди уже опытные, союзники опять же рядом. Петуха приучили к тушенке, хлеб тоже жрал. Да что там! Бойцы его от скуки и курить выучили. Шнапс давать боялись: и без того был драчлив. А подрос уже маленько.
Ну, дома в деревне понятно, что — ничего хорошего, а все-таки хорошо. Девки опять же. Но тушенку скоро съели, а до урожая еще далеко. Тут Витька понял, что выбрал неудачный трофей. Гамбургское чудовище поминутно хотело жрать и курить. Кроме того, оно стало поглядывать на колхозных кур, а это уже пахло вредительством.
Спасибо хромому агроному Штурму. Немец, свою настоящую фамилию (Шпильгаген) он еще с приходом Гитлера к власти поменял. В загсе ему предложили записаться как Штурм Перекопа, но он ограничился первым словом. В общем, замаскировался. И вот хромает он по деревне, видит это чучело. Происходит диалог: «А что это, Витенька, у тебя по двору бегает?» — «А петух гамбургский, чтоб ему повылазило!» — «Славный! А на страуса похож…» — «На кого?» — «На страуса! Петух это австралийский. Сумчатый! А ты его, Витенька, зарежь, ему нашей русской зимы не сдюжить» — «А говорят, будто ядовитый он, вредный?» — «Характер ядовитый, верно, а мясо полезное, от сердца помогает. Самая наваристая птица».
Ну, делать нечего! Сбегали за милиционером, тот пришел с наганом, девки с вилами для подстраховки. И точно, наваристый страус оказался, только жесткий неимоверно. Но народ тогда непривередливый был, не то что сейчас. Водку паленую уж не хотим!
Один чуваш
Представим себе известного в Екатеринбурге литературного критика Гудова. Если вы с ним не знакомы, то его легко представить: высок, красив, сероглаз, потрясающе умен. Он тоже служил в армии, и с ним происходили удивительные приключения.
Итак, этот продвинутый тогда еще юноша попадает в ряды Советской Армии и скоро становится помощником начальника караула. Первое время он напрягается, но потом привыкает и начинает тосковать о культуре и вообще. Долгие осенние ночи в караульном помещении он рассказывает солдатам разные вещи, не подозревая, в какую благодатную почву бросает свое семя в аллегорическом смысле слова. Однажды ночью он услышал в бытовке странный звук. Он поспешил туда и увидел солдата, рыдающего над книгой. Солдатом был толстый и наглый «дед» Мыкола Жывопырко, а книгой — «Красное и черное» Стендаля. В ту ночь Гудов впервые почувствовал свою СИЛУ…
Вскоре в часть призвали множество чувашей. «Славный вы народ, чуваши», — сказал он им при первой встрече. «Чем же славный?» — искренне удивились солдаты, до этого редко вспоминавшие о своей национальности. Тут Гудов им такого наплел, чего нам с вами не наплести, будьте уверены.
Оказывается, во-первых, первые следы чувашского человека относятся к эпохе верхнего палеолита, когда не то что Руси, но и вообще ничего не было. Во-вторых, в период бронзы и железа, когда по-прежнему ничего не было, здесь махровым цветом расцветали культуры Фатьяновская, Абашевская и Городецкая. В-третьих, уже в VIII веке чуваши основали Волжскую Болгарию. Гудов напомнил новобранцам, что тогда большинство славян бегало без штанов, только знать обладала копьями и юбками (и то лишь знатные мужчины, жены их по-прежнему ничем не обладали). В 1842 г. в Чувашии произошло Акрамоновское восстание, показавшее всем, что мужественная нация готова к борьбе за свободу и жизненное пространство. Между прочим заметил, что если усадить десять-пятнадцать тысяч чистокровных чувашей на лихих коней, то они легко завалят соседние автономные образования даже с одними пиками. Но это так, в порядке праздного пустословия, а что до этногенеза и расовой теории, то тут его несло, как голодного Остапа Бендера.
Как-то раз в караулке Гудов, проходя мимо пишущего подчиненного, обнаружил, что солдат производит странную операцию над простым рваным рублем. В углу купюры был крест со сложно пересеченными концами — символ Солнца, в другом углу — стилизованный щит и меч, а вместо «Один рубль» было начертано «Один чуваш». Скоро национальная валюта уже преобладала во взводе над рублевой.
Что было дальше? Гудов уволился в запас и уехал, но не в Чувашию, и именно этому обстоятельству, вероятно, мы и обязаны тем, что чувашский сепаратизм значительно уступает по напряжению чеченскому или курдскому.
Дело было в санчасти
В санчасти, надо заметить, антагонизм между солдатами разного срока службы в значительной мере ослаблен. И это, в общем, понятно. Во-первых, сильно ослаблены разными недугами и сами солдаты, тем более что выписаться из санчасти никто не спешит, и поэтому самое верное поведение там – это лежать на койке и почаще стонать, а если вы, предположим, больной старослужащий и начинаете со свистом гонять излечивающееся молодое пополнение, то вам место в казарме ли, в дисбате ли, но уж никак не на больничном одре. Во-вторых, жизнь в санчасти отличается воистину райскими условиями – ничего не надо делать, кроме как есть, спать и принимать лекарства. От этого появляется известное благодушие, и максимум, что заставляют молодых в санчасти, – это мыть посуду и полы, да и то не в качестве воспитания, а только в меру действительного загрязнения. То есть посуду – три раза в день, а пол – и вовсе один раз.
Конечно, такая сладкая жизнь нравится всем, и поэтому начальство в санчастях обычно старается поддерживать максимальный холод и голод, а то совсем бы отбою от симулянтов не было. Но от холода спасаются под одеялом, а голод тоже не так страшен при отсутствии физических нагрузок, так что симулянтов все равно хватает, некоторые даже умирают.
Итак, обычная палата, лежат симулянты. У одного – молодого – что-то такое с ногой. Типа она опухла, покраснела, болит, гниет и так далее. Фельдшер дает ему некую настойку и велит мазать. А рядом лежит другой симулянт, – уже старослужащий, бывший студент, с воспалением легких, кажется. Он понимает, что такое настойка по определению. Настойка – это нечто на спирту. Он и говорит этому хромому – дескать, давай выпьем. Какой умный выискался! А хромой думает – ты хитер, да мы хитрее! И ничего толком не отвечает, только стонет громче обычного и вроде как совсем умирает, а настоечку – сразу под подушку. Дождался ночи, когда все уснули, и в одиночку сразу полбутылька – хлобысть! На вкус противно, а в желудке сразу захорошело. Через некоторое время, правда, наоборот, поплохело, и он на своей колченогой ноге еле добежал до туалета, где и провел полночи перед дырой, ведущей в канализацию. Чуть живой вернулся в палату и как-то дожил до утра.
Утром пришлось во всем сознаться соседу. Покаялся в жадности, искренне сокрушался. Смотреть на него было больно – с лица весь белый, трясется и кушать не просит. Так что сосед даже не стал его бить за непослушание, а почесал в затылке и не без живого сочувствия говорит: «Это у тебя бодун! Похмелиться надо!» Хромой достает бутылек и с недоверием смотрит на остатки злой жидкости – ой, надо ли? Надо, надо, уверяет многоопытный товарищ, – все как рукой снимет! И он опохмеляется... Что с ним было дальше – описывать не стану. Но, впрочем, он остался жив, и даже нога впоследствии как-то выздоровела.
Ещё про Гудова
Однажды в студеную зимнюю пору Гудов выставил своих часовых на соответствующие им посты и пошел в караулку читать уставы. Вдруг с одного поста слышатся выстрелы, затем звенит телефон, и часовой дрожащим от волнения голосом сообщает, что на пост совершено проникновение. Раздосадованный Гудов с несколькими сонными караульными бежит туда. Там трясущийся часовой говорит, что внизу бегал враг с зеленым фонариком, что он стрелял вверх, а когда настала пора стрелять уже в нарушителя, того и след простыл. Тут взволновался и сам Гудов, потому что сами понимаете. Они с караульными обыскали всю территорию, но ничего не обнаружили — ни нарушителя, ни даже следов. Делать было нечего, и они с тяжелым сердцем пошли в караулку читать уставы.
Не прошло и десяти минут, как тишину караульного помещения снова взорвал звонок телефона. Часовой сообщил, что опять видел свет фонарика, но сразу же после окрика «Стой, стрелять буду!» огонек исчез за складом с сапогами. Гудов с караульными, на ходу передергивая затворы, со всех ног бросились туда, но опять ничего не обрели.
И все это повторилось и в третий раз. А потом Гудов все понял, но было уже поздно — часовой на веки вечные обрел репутацию лгуна. Как Гудов все понял? Нетрудно сказать. Он (уже лениво, только по долгу службы) бегал из угла в угол пространства, огражденного по периметру колючей проволокой, занесенного снегом и освещенного прожекторами, когда увидел собаку. Это была основательная собака с широкой грудной клеткой и хриплым лаем. Пес был одноглаз. Свет от прожекторов, рассеянный блистающим под луной снегом, отражался единственным глазом пса, и издалека это действительно походило на маленький зелененький фонарик.
Кстати, потом на пост и правда было совершено проникновение. Некий подгулявший полковник решил проверить бдительность часового. Часовой как раз оказался тот же, а его бдительность, как вы уже поняли, всегда была на высоте. Солдат грозным окриком и предупредительным выстрелом моментально уложил полковника в сугроб и стал звонить в караулку. Но сколько ни взывал он к своим однополчанам, они уже не реагировали. Несчастному лжецу никто не поверил, и тщетно он кричал: «Честное комсомольское!» — в телефонной трубке в ответ ему слышался один только грубый смех и шутки невысокого сорта. И в результате чего старший офицер целых полчаса пролежал в снегу, пока не подошло время смены караула. В конце концов часовой за проявленную мнительность был премирован отпуском на родину, а вот начальнику караула, конечно, влетело бы, если бы не догадались быстренько испортить телефон.
(Для пущего драматизма следовало бы добавить, что полковнику ампутировали обе кисти и ступни, и он стал побираться, и спился, и замерз где-то, но, к счастью, это ложь, хотя и нас возвышающая.)
Предел видимости
Однажды на космодром Байконур намерилось прибыть одно весьма значительное лицо. С другими лицами, тоже очень значительными, но все же не до такой степени. А то, первое, лицо было значительности просто неимоверной. Достаточно сказать, что командующий округом за месяц до прибытия лица приказал немедленно приступить к наведению образцового порядка. Все понимают, что такое авральное наведение порядка, тем более – в армии, и я уж лучше не стану рассказывать о том, что творилось в казармах, столовых, банях и военных городках. Опустим это и перейдем непосредственно к ландшафту окружающей среды. Ну, понятно, все некрасивые деревья были спилены, помойки перенесены на много километров от предполагаемого маршрута лимузинов значительного лица, наиболее невзрачные строения срочно огородились бетонными заборами или, на худой конец, маскировочными сетями. Дороги тоже подремонтировали, дорожные знаки покрасили и для особого блеска регулярно смазывали соляркой. У-ф-ф! Осталось самое плохое – поверхность земли. Сразу решили, что траву красить не будем. Потому что ее практически и не было. Ну там, верблюжья колючка, изредка ковыль, но очень маленький, детский. Всю эту флору не особенно покрасишь: колючка колется, перекати-поле укатывается постоянно, а ковыль вообще белый. Так что решили: будь что будет, а траву красить не станем! Так только, немного приберемся. В смысле подберем излишний мусор вдоль дороги.
И вот в одном подразделении старшим над солдатами послали одного отчаянно свирепого дембеля, между прочим, сказав, что это наведение порядка в степи – важнейшее задание партии и правительства, и что даже от качества выполнения будет зависеть и дата его отправки домой. Результат превзошел все мыслимые ожидания. Он выстроил подопечных в степи и, расквасив пару носов в качестве предварительного устрашения, следующим образом сформулировал задачу: построиться в одну шеренгу к дороге задом к пустыне передом; разойтись на пятьдесят шагов; двигаться в направлении пустыни, подбирая на ходу ВСЕ лишнее в пределах прямой видимости. Это оптически безграмотное приказание было выполнено беспрекословно. Результат предугадать было нетрудно: пределы прямой видимости неуклонно увеличивались, а ослушаться озверевшего дембеля было немыслимо. Никто из солдат не посмел вернуться к дороге, не выполнив приказа. Наступила ночь. Глупый дембель в совершеннейшем ужасе бежит в казарму, предвкушая скорый и, в рассуждении близости значительного лица, непременно военно-полевой трибунал с соответствующим приговором. Когда, прибежав, он обнаружил всех подчиненных спокойно спящими в кроватях, он только и смог разразиться тихим счастливым смехом. На дембель он поехал в августе, санитарным эшелоном.
Большая глубина
Многие интеллигентные молодые люди не желают служить своему Отечеству в его Вооруженных силах, и это, конечно, с их стороны некрасиво, хотя и естественно. Вооруженные же силы, наоборот, упорно стремятся иметь этих тинейджеров, что, в общем, тоже понятно.
Но во всем нужна, я бы сказал вослед Горацию, золотая середина, а то фигня какая-то получается. С одной стороны, эти дохловатые призывники, сверх положенных по уставу тягот и лишений воинской службы, испытывают еще неимоверные страдания от общей грубоватой окопно-казарменной атмосферы. С другой, – и армия в их лице нередко приобретает больше невзгод, чем радостей. А вот вам и пример.
Жил себе на белом свете поживал, понимаешь, молодой поэт Жора Аврех. Писал, что характерно, стихи. Любил почитать их товарищам. Но вот грянул гром, и его призывают понятно куда. Поскольку ростом он не вышел, а телосложение имел тоже скромное, то в военкомате сочли, что ему самое место на подводной лодке, чтобы своим незначительным объемом груди портил не слишком много драгоценного воздуха.
Нелегко было Жоре привыкнуть к суровой морской службе. Жестокие шторма, назойливые учебные тревоги, бесконечные вахты, сверкающее очко гальюна. Морская болезнь и грубая матросня. Однако постепенно Жора привык и стал даже снова писать свои замечательные стихи и читать их товарищам. Зайдет, бывало, этак скромно в кают-компанию и ласковым голосом говорит: «Хотите, я вам стихи почитаю?». Все кричат: «Не хотим! Иди в пень со своими стихами!» Ну, Жора им немного почитает и уходит. Смеялись над ним, увещевали, били, но ничего не помогало – он утешался тем, что ведь вот и Цветаева, когда у нее не было благодарных слушателей, читала стихи разным там молочницам и биндюжникам.
И вот однажды в дальнем походе, когда над какой-то там опять страной-изгоем велась операция по установлению мира и демократии, подводная лодка с Аврехом на борту подошла к соответствующим берегам. И размышляет – а не врезать ли торпедой по танкеру, чтобы не расслаблялись, а списать все на террористов? И вот она ложится на шельф, выключает двигатели и на связь не выходит.
В это время Аврех с застенчивой улыбкой входит в кубрик и предлагает послушать новое стихотворение. Все на него страшно шикают, отчаянно мотают головами и показывают татуированные кулаки. Но ему не привыкать, и стихотворение-таки звучит. Чуткая гидроакустика наверху улавливает громкую радостную речь, ничего не понимает, но настораживается, и возникает предложение на всякий случай воспользоваться глубинными бомбами. Капитан приказывает полный вперед, и субмарина, взревев винтами, с успехом уходит от начавшегося было преследования. Жора получает несколько раз по морде, но не более того. Но зато возможный международный скандал предотвращен, чему, может быть, порадовались политики, но вот за капитана я не поручусь.
Яма
Значит, дислоцируют в одной дружественной, хотя и слаборазвитой стране народной демократии одну небольшую, но весьма боеготовую воинскую часть или, может быть, подразделение. Были там сплошь одни инженеры в смысле саперы. И им было приказано обустраиваться. Помещение имелось, хотя и немного дикое, как и вся, в общем-то, страна. Ну там имелись стены и крыша. Осталось все это укрепить досками и палками, оборудовать служебные помещения и выкопать удобства, то есть колодец и сортир.
Инженеры дружно взялись за свои хитроумные инструменты, и к исходу первого дня колодец уже таинственно заблестел выступившими в его глубине водами, к сожалению, почвенными. Инженеры напились воды, отерли пот и, поужинав, легли спать.
Утро было прекрасным, климат – не отечественному чета, и инженеры проснулись в настроении бодром, вероятно, даже чересчур. Они решили выкопать такую выгребную яму под сортир, чтобы всем ямам была яма! Тем более, все это замышлялось и осуществлялось под лозунгом «Мы-де саперы!». В том смысле, что как бы бесстрашные диггеры, уж чего-чего, а копать умеют. Что-де их деды и отцы в свое время перекапывали родину от Балтийского до Черного моря, а дай им волю – так и всю планету бы, ну и так далее... И, естественно, чем больше яма, тем реже ее чистить, а уж об этом-то они наверняка подумали в первую очередь. Работали от зари до зари три дня, в последние два уже опускались в яму на веревках, а выбирались и того хуже. Вполне вероятно, что кто-то из инженеров-диггеров так и остался в яме навсегда, но, впрочем, ничего не утверждаю.
Наконец котлован был готов. Над ним возвели соответствующую надстройку, тоже весьма внушительных размеров из вековых, можно сказать, корабельных баобабов. Украсили гербами и звездами, расписали подходящими для такого случая патриотическими лозунгами и побелили мелом. И тут же начали эксплуатировать.
Сооружение действительно оказалось на высоте своего предназначения, однако обнаружились и просчеты. Их было всего два, но достаточно серьезных, особенно второй. Первый состоял в том, что всякая вещь, уроненная в дыру, гибла безвозвратно, и так многие лишались спичек, курева, иногда мелочи, а один инженер потерял даже три рубля бумажкой. Вторым несчастным следствием этой гигантомании было то, что значительный объем содержимого в условиях жаркого климата привел к усиленному газообразованию. Газ, смешанный в необходимой для химической реакции пропорции с воздухом, заполнял огромную емкость, дожидаясь только первого незадачливого курильщика. К несчастью, с куревом в части была напряженка. Если бы не это, может быть, все обошлось бы на чужой территории малой кровью. Но курева все не было и не было, смесь все накапливалась и накапливалась, пока однажды не произошла катастрофа. Гром был слышен на сотни километров, а обгорелый баобаб из эпицентра взрыва убил двух буйволов в соседнем селении. В общем, все умерли.
Тяготы и лишения
Военная служба, как известно, даже и по уставу предусматривает тяготы и лишения, что уж говорить о том, что иногда творится на практике. Но самые страшные события развернулись в одной железнодорожной части, где тащил свою срочную службу молодой человек, пожелавший остаться неизвестным. Потом он стал писателем, но еще долго после армии какал лежа.
Собеседник казался ранимым человеком с волевым постаревшим лицом. По его словам, часть была совершенно заштатная и занималась строительством узкоколеек и рытьем тоннелей сквозь реки. Лично он смолил шпалы, и для этого у него была швабра. Работа эта чрезвычайно вредная, от нее сильно пострадало его здоровье, и без того слабенькое, на которое он и жаловался на протяжении всей беседы. Но, несмотря на то, что от тяжелого труда у него даже заболело сердце, он дослужился до старшины и выучил строение и уязвимые места тепловоза, а один старенький паровоз ему даже доверили водить. Он говорит, что уголь на тендере гребли руками, что на паровозе шесть труб, и главная – тяговая – внутри машинного отделения. Прослужил же он всего 4 месяца и 13 дней и был уволен в запас по состоянию здоровья, потому что стал хромать, кроме того, у него ослеп один глаз от глаукомы и поседели волосы на груди.
Питание в части было отвратительным («собак жарили и кушали», – говорит мой собеседник), в известной мере также и потому, что на кухне служили одни деды и ничего не делали, а единственный работавший поваренок был совершенно забитым таджиком, который совсем не говорил по-русски. Его нередко били, и за дело, потому что приготовленные им кушанья всегда бывали очень плохи.
И вот однажды таджик пропал. На следующий день в миске супа мой собеседник нашел пуговицу и сразу насторожился. Дело в том, что это была перламутровая пуговица от женской кофты, и именно такая пуговица – единственная – и была на штанах пропавшего солдата. Суп же был с мясом, что показалось особенно подозрительным. Когда обед закончился, он на правах старшины вошел в разделочную и обнаружил в углу подозрительно грязный подворотничок... Он направился в варочную и стал шарить своей шваброй в котле, где еще оставался суп. Что-то зацепилось за швабру, он вытащил ее, и – о, ужас! – то была портянка таджика! Вот так они его убили, сварили и съели!
– Постой-постой, – не выдержал тут я. – С чего ты взял, что это вообще была портянка, тем более именно его? Просто упала тряпка в котел. И пуговица могла попасть, – он же варил в этом котле, – оторвалась и упала туда. Подворотничок вообще не аргумент. А сам он мог просто сбежать от такой жизни.
– А вот он и сбежал. И повара-то его поймали, убили, а потом для сокрытия тела сварили в котле. Солдаты все скушали, и следов не осталось. И косточки обгрызли. Анатомии они не знают, подумали, что говяжьи мослы.
– А череп-то?!
– А череп они отрубили.
В общем, я лично за достоверность рассказанного не ручаюсь и ответственности не несу. Как говорят, за что купил, за то и продаю.
И еще он уверял, что командир этой части травил людей котами.
Хорошая девочка Поля
Вот еще одна поучительная для молодых людей история призыва на действительную воинскую службу.
Начало этой истории вполне лирично. Молоденькая девушка Поля (синеглазая, с косичками) подружилась с ладным черноусым пареньком по имени Эдуард. Они гуляли по проспектам большого города, иногда целовались и, как поется в одной дурацкой песне, чушь прекрасную несли. Она читала ему стихи собственного сочинения, ибо была, кстати сказать, поэтессой. Иногда она долго и красиво играла ему на домре. Он был тоже ничего себе, произносил разные нежные слова в прозе, бережно придерживал ее за талию и угощал мягким мороженым. Долгими летними вечерами, когда заходящее солнце золотило своими прощальными лучами покрытые пухом верхушки тополей, они подолгу бродили, взявшись за руки, по темным аллеям, нежно терлись носами и все такое.
Но паренек оказался с гнильцой. Он носил франтовые пиджаки, галстуки самой невообразимой расцветки, читал американских писателей типа Хемингуэя, посещал джаз-концерты, где пил пиво и тусовался с разной богемой, взять того же Павлинова, с которым он непринужденно общался, трогая его за пуговицу и обильно уснащая речь американским слэнгом. В общем, был типичным подонком.
И конечно, ему наскучила невинная дружба со скромной девушкой. Ему надо было безвкусно раскрашенных дев в кримпленовых брючных костюмах и с нетребовательным моральным обликом. И он перестал встречаться с Полей. Сначала сказался больным, а потом переехал на дачу к одному дружку-стиляге, они гоняли на папиной «Победе» и вообще пустились во все тяжкие. Поле же он отправил письмо якобы из армии, куда его призвали и где он якобы испытывает невероятные тяготы и лишения в условиях Крайнего Севера и жесточайшей дедовщины. И уж конечно, подонок не пожалел черной краски, расписывая армейский быт.
А у Поли дядя был генерал и служил в штабе округа. И вот она со слезами на глазах и с письмом в руке спешит к нему и просит типа нельзя ли перевести ее Эдуарда в часть куда-нибудь поближе, потеплее и погуманнее. Что ж, дядя наводит справки в соответствующем райвоенкомате. Военком долго роется в бумагах и лишь через несколько дней сообщает, что да, числился призывник с такой фамилией, но его личное дело почему-то отсутствует, и ни в какую армию, тем более в нашу, он пока не призывался. Сердце Поли было разбито. Она не ожидала такой подлости. Она бурно плакала, но потом, конечно, быстро утешилась и подружилась с другим пареньком, по имени Вася, который был сыном сталевара с НТМК, да и мир с ними обоими, а вот мы вернемся к Эдуарду.
Личное дело Эдуарда действительно было в свое время похищено из военкомата его дружками-стилягами. Обнаружив теперь пропажу, в военкомате сразу же завели его снова. По домашнему адресу Эдуарда полетела первая повестка... В общем, все знают, как это обычно делается. Попал он, впрочем, не на Крайний Север, а на Дальний Восток. Да и дедовщина в части была никакая не жесточайшая, а самая обыкновенная, средняя. Вот только писем любимой девушке писать ему не пришлось.
Тема возмездия
Эта история известна многим. Она, как и многие другие солдатские байки, связана с темой сортира, – что ж делать! Не будем ханжами и вспомним, что говорил по поводу армейских сортиров великий писатель земли немецкой Э.М. Ремарк, а вспомнив, приступим.
И вот имеется выгребная яма. Но это только так говорится – «выгребная», на самом же деле никто из нее выгребать и не думает. А пользоваться все мастаки, а куда смотрит командование – непонятно. Может быть, высшему командованию и не до этого, но есть же среднее звено, в конце концов, хозяйственники, в общем, безобразие. И кто-то за это непременно ответит!
И вот в один прекрасный день дежурный по части, наверное, съел чего-нибудь накануне и спешно посещает этот, с позволения сказать, нужник. Посещает себе, покуривает, и все бы хорошо, да вдруг как плюх! И не просто плюх, а какой-то подозрительно громкий и тяжелый. Дежурный думает: «Интересно, что это сейчас так бумкнуло? Не мог же я один наделать столько шума!». И рукой за себя – цоп, а кобура-то открыта и пуста. Тут ему стало плохо, и даже в зобу сперло дыхание. Потому что с оружием шутки плохи.
И можно подумать – вот оно, возмездие, но нет, офицер к нечистоте клозета был совершенно непричастен, и в его обязанности это никак не входило. Далее с гауптвахты вызывается арестованный солдатик, которому теперь предстоит облачиться в защитный костюм, противоатомные сапоги-чулки, перчатки, противогаз и нырять на поиск табельного сокровища, – и вторично возникает тема возмездия. Дело в том, что буквально на днях этот солдатик, изнемогая от ожидания скорого увольнения в запас, гонял в этом туалете подвернувшихся под руку молодых, требуя, чтобы они здесь все вымыли противоестественным способом, да на беду появилось начальство, и вот результат – гауптвахта. Нырять в сортир – оно само по себе, может, и не сахар, но по сравнению с ручной распиловкой дров на время по научно установленным на губе нормам – сахар! Тут ищи хоть целый день, как найдешь, так и свободен. Он спустился в дыру, сразу нашел пистолет, но сообщать об этом не спешил и, довольно похрюкивая противогазом, прохлаждался там до наступления темноты. Так что и здесь тема возмездия обозначена лишь слегка.
Но вот стало темнеть, нужно было идти на ужин. Арестованный решил уже вылазить. И тут-то в нашем повествовании впервые появляется начальник хоздвора части, в чьи персональные обязанности входило, среди прочего, и следить за туалетом. Именно этот человек и увидел в сгущающейся темноте сортирное отверстие, из которого медленно поднималось бесформенное существо с голым черепом, страшными глазницами, хоботом и пистолетом наперевес. «Не дай мне Бог сойти с ума», – писал великий русский поэт Пушкин, и, как всегда у него, это было совершенно точное определение.
Юбочка из плюша
Однажды некий прапорщик по фамилии Биндюжников, у которого случился выходной, гулял по городу. Он попил кваску, купил эскимо, просмотрел в кинотеатре «Салют» интересный документальный фильм и, никуда не торопясь, пошел по бульвару. Выпил первую бутылочку «Жигулевского» пива. Почистил ботинки у чистильщика обуви и щедро расплатился. Выпил бутылочку «Балтики». Купил сигару и с некоторым трудом выкурил ее до половины, затем кое-как смог ее затушить. Захорошело. Биндюжников выпил еще баночку джин-тоника и решительно направился прямиком в бар.
В баре было хорошо. Пышная блондинка за стойкой записала заказ (сто пятьдесят водки, какая подешевле, и стакан томатного сока). За соседним столиком сидела стайка прелестниц. У них были замечательные личики, обтянутые нарядами попки и грудки, кроме того, все были слегка навеселе и чрезвычайно оживлены. Надо заметить, что бар был при гостинице, там селились разные гости, иногда богатые, и, в общем, вечером, когда пилотам, да и не только, прямо скажем, делать нечего, многие из гостей спускались в бар, ну, в общем, все и все поняли. Кроме Биндюжникова, который уже расслабился и заказал сто пятьдесят водки, какая подороже, и стакан томатного сока. Выпив ее, он почувствовал себя особенно хорошо, снова раскочегарил сигару и стал махать руками в такт какой-то веселой молодежной музычке.
При этом он задел сигарой одну из девушек. Раздалось мерзкое шипение, по помещению поплыла синтетическая вонь, и на коротенькой юбке возникла порядочного диаметра дыра с оплавленными краями. За этим последовали визг, безумные крики и всеобщая суматоха, по прошествии которой потерпевшая все еще истерично, но уже членораздельно сообщила Биндюжникову, что эта юбка стоит две штуки баксов, и он конкретно попал. Девушка зловеще ссылалась на различные авторитеты и дополняла угрозы самыми искренними и обильными слезами, уверяя, что эта юбка у нее последняя, и что-то причитала совсем уже несообразное, чуть ли она не продала ради этой юбки родную хату в деревне и опять же последнюю корову...
Биндюжников вошел в казарму после отбоя мрачный. Перспектива криминальных разборок не прельщала. Денег не было тоже. И он позвал дежурного по роте.
— В роте шить кто-нибудь умеет?
— Да вроде Кузин говорил, что вроде...
— Буди!
Почесывающийся со сна Кузин что-то бормотал о вознаграждении и материале. С ним действительно было туго: в роте имелся лишь подшивочный материал, брезент и вафельные полотенца. Думали долго, напряженно, и что-то там такое придумали. Может быть, скомбинировали. Для примерки разбудили еще рядового, Ваню, обладателя тонкой талии и пышных бедер, и работа закипела. Трудились до рассвета, прозвучал подъем, рота сбегала на зарядку, в столовую, а они все шили и шили.
А потом пришел командир роты и после непродолжительной немой сцены крепко надавал по зубам, в переносном, конечно, смысле, заказчику и портному, да и бесстыжему Ване от души надрал попу. Юбка, впрочем, была все же готова... но это уже совсем другая история.
Девушка и дембель
Один дембель сел в поезд и поехал на дембель. На душе у него было беспокойно и весело. Мимо окна проносились березки, сосенки, речушки и деревушки, он смотрел на них и радовался жизни. Парень был широкоплеч и уверен в себе даже от природы. У него был дембельский дипломат с разными дембельскими вещами и наворотами, и не без водки.
Впрочем, водку ему выпить пока не удалось, потому что в купе на столе уже стояло, и сосед стал радушно угощать дембеля, называя его «служивым» и почему-то «капралом». В купе также имелась хрупкая девушка, которая охотно присоединилась к пиршеству. Она завладела вниманием дембеля, сыпала вопросами, и, в общем, как решил наш герой, набивалась на комплименты. Под комплиментами он разумел немедленное и страстное соединение двух сердец, и ожидал, когда сосед напьется окончательно, а девушка до нужной кондиции. Сосед выполнил свою задачу довольно быстро, однако девушка все не напивалась, несмотря на внешнюю субтильность и интеллигентские очки и носочки. Она очень лихо опрокидывала стакашек за стакашком, причем не закусывала, а только запивала холодной водичкой, объясняя, что так привыкла.
На месте дембеля стоило поинтересоваться, откуда у столь нежного создания такая привычка, но его интересовало другое – снять с нее очки, носочки, вообще все лишнее, и поэтому, как он считал, ему надобно напоить ее. Вследствие такой сверхценной для него идеи он стал горячиться, подливал ей и себе, а поскольку последние два года пил он редко, да и то слабенькую бражку на солидоле, то развезло его быстро. Незнакомка, напротив, пила практически ежедневно, причем нередко чистый спирт, чем порой баловался трудовой коллектив отделения для буйных помешанных, где она трудилась процедурной сестрой. Еще она успевала учиться на вечернем отделении мединститута, мечтая стать психиатром. Кроме того, в последнее время она выпивала чаще обычного (она рассталась с другом, который упорно не хотел понимать ее передовых взглядов на отношения полов. С другом, увы, не повезло: это был тупой сексист, который не только дарил цветы, что бы еще ничего, но и вечно норовил заплатить по счету, мешал заниматься кикбоксингом, а недавно дошел до того, что сделал формальное предложение.) Так что дембельская водка ей была что с гуся вода, а вот поговорить с человеком, два года принудительно пробывшем в пограничной ситуации, в однополом социуме, ей было любопытно с точки зрения патопсихологии.
Дембель хряпнул еще одну рюмку и тоже сделал формальное предложение, одной рукой приобняв ее за бюст, а другую направив невесть куда. Девушке пришлось повалить его лицом на стол и, поскольку дембель продолжал вести себя возбужденно, трижды врезать ему под ребра здоровенным ключом от процедурки. Оставшуюся часть пути он сидел смирно и на самые сложные вопросы отвечал вполне разумно.
Иванов
В одном городе... Но лучше не говорить, в каком городе, тем более что жил он, по его уверениям, на таежной заимке, так вот, жил один мальчик. Веселый, упитанный и не по летам сообразительный, по фамилии Иванов. И звали его Ефим. Потому что его родители в свое время слегка хипповали в том смысле, что наш хиппи - это не какой-нибудь там западный! - и назвали дите Ефимом.
Пришло время Ефиму в армию идти, а он не хочет. Он, как назло, поступал в какую-то консерваторию или, кажется, обсерваторию, писал стихи и смотрел фильмы Тарковского, а служить не хотел. Но, конечно, пришлось. А только он не торопился, на телефонные звонки не отвечал и двери незнакомым не отворял. Он узнал о дате отправки последнего эшелона и явился в военкомат аккурат на следующий день.
Тулуп у него был худой, но он его маленько подзаклеил изолентой, натянул на свою большую голову прадедушкин кошачий треух (отчего тот слегка разорвался), очки свои треснувшие подмотал смоляной дратвой, накинул котомочку, шпагатом подпоясался и прибыл в кабинет. Треух стянул, рукавицами давай валенки обметать. Очки, конечно, запотели. Славные пимы у него были - высоченные, аккуратно подшитые, с галошами. Обмелся, рукавицы за пояс сунул, поклонился и говорит - так, мол, и так, дяденьки, хочу в вашу войску.
За столом сидел молоденький лейтенант и благоухал одеколоном. Услышав слова Ефима, он подскочил - да где ж ты раньше был? Призывник высморкался, утерся ладонью и рассказал, что как, значит, живет он у деда на заимке, Кокованей деда-то звать, а только он хворый, так, значит, вон оно как, а опять же и кобылы у них нету, околела, нечисть, о прошлом годе, а он в войску-ту собрался, да пока настоящий путь не установился, по грязищи не больно докудова дойдешь, да еще, слышь-ко, без кобылы. А и будь та кобыла, что с нее проку, пока пути настоящего нету? Это дело совсем невозможное. То же самое взять и зверя: зверь-от - он зазимья ждать не станет, он уйдет и поминай, как звали. И то сказать: ты его съесть хочешь, а он по лесу живой бегать хочет!
Лейтенант замахал руками и выбежал за военкомом. Иванов развязал котомку, достал краюху хлеба, грязную тряпочку с солью и стал кушать. Пальцами хлебушко отщипывает и кушает. Вбежал военком, заранее багровый от бессильной злости. Произошла сцена, военком кричал благим матом, и Ефим постепенно понял, что произошло. Он пригорюнился - как же, дяденьки, а я ж вот и котомку собрал, и портянка настоящая у меня дедова, - и снял валенок и действительно продемонстрировал, но не портянку, а настоящую фронтовую обмотку - тряпицу длиной в несколько аршин, вторая потерялась, но там у него хорошая онуча. В общем, его выгнали с оскорблениями и угрозами.
Весной Иванов проделал этот трюк вторично, но на этот раз военком побелел и пообещал на личном «УАЗике» после медкомиссии доставить его на сборный пункт. У призывника обнаружились плоскостопие и близорукость, но он долго еще упрашивал военкома все-таки доставить его в войску. Я уже не говорю, как долго Иванов потом смеялся.
Рождественское
В предновогоднюю ночь на тумбочке стоял дневальный Гера – тщедушный, плохо выбритый и неряшливо одетый красноармеец. Наряд этот был вне очереди, и глаза Геры были красны от бессонницы, а также и от простуды, от которой, кроме того, у него был красным и нос, из которого текло. Из дверей туалета тянуло сквозняком, и дневальный зябко ежился в своем плохоньком «хэ-бэ», стараясь посильнее натянуть теплую шапку на уши. Кроме того, Гера был голоден. Добавим ко всему этому, что совсем недавно он получил по морде от каптерщика Федора, и теперь состояние Геры всем понятно.
Он стоял и думал, что ах как хорошо бы сейчас появился добрый волшебник и освободил его от наряда, дал кусок хлеба и чинарик, и Гера сошел бы с тумбочки, с наслаждением зажевал эту душистую, что ли, ковригу, а потом бы закурил, и в глазах поплыли бы блаженные круги, и он залез бы, пошатываясь, на свою верхнюю коечку, укутался бы одеялом, да сверху шинелью и - эхма! Только какие же в наше время добрые волшебники! Тут уж не доброго волшебника, а лучше бы никого не было, а то неровен час придет каптерщик Федор и опять к чему-нибудь придерется, а может и снова по физиономии.
Да! Хорошо каптерщику Федору! Небось, нажрался хлеба с маслом, а то и с колбасой, напился чаю, а то и бражки, и дрыхнет теперь в своей теплой каптерке. Там у него и электрообогреватель, и чайник, и все припасы, и все его уважают. Свой ключ – когда захочет, тогда и придет. Эх, житуха! Гера пригорюнился и зашмыгал носом. Но верно подметил народ – заговори только о черте, а он уж тут как тут. Вдруг со стороны каптерки скрипнула дверь, раздались тяжелые шаги, и перед Герой возник собственной персоной толстомордый бритый Федор. Он приказал следовать за ним…
Гера, чувствуя себя, как побитая собака, ожидая еще очередных побоев, вошел в небольшую комнатку. Посредине стоял сервированный стол. Чего там только не было! Горячий чайник, миска с толстыми ломтями белого хлеба, огромный кусок масла, жареная на солидоле картошечка, здоровенные куски отварного говяжьего жира, сгущенка, трехлитровая манка с мутной брагой – и, боже мой, чего там только не было! Гера даже зажмурился и подумал, что ему померещился внезапно хриплый и какой-то смущенный голос Федора: «Садись, жри… Тоже, чай, проголодался…».
Страх был силен, но искушение сильнее, и Гера набросился на кушанья. А Федор смотрел исподлобья и приговаривал: «Жри, жри… тоже ведь… Новый год… как на гражданке-то…». Тут что-то попало в глаз суровому деду, и он отвернулся к замерзшему окну…
Гера был полон благодарности, но чем он мог отблагодарить всемогущего каптерщика? Гера стал рыться по карманам и в одном обнаружил колпачок от шариковой ручки. Стыдясь, он протянул ее Федору и прошептал: «С Новым годом… Федя…». Федор посмотрел на колпачок и вдруг с рыданием в голосе воскликнул: «Ты брат мой!». Они бросились друг другу в объятия. «Вот она, сказка!» - подумали оба, не веря своему счастью. Их губы медленно сомкнулись в братском поцелуе, и в это мгновение по радио зазвучал бой кремлевских курантов…
Андрей Ильенков. Армейские байки