Успевшие освежить сном свои мускулы. Вхолодном сумраке они шли по немощеной улице к высоким каменным клеткам фабрики
| Вид материала | Документы |
- Два жадных медвежонка, 52.99kb.
- Мигель Руис, 778.15kb.
- Мигель Руис Четыре Соглашения Книга Толтекской Мудрости Практическое Руководство, 766.42kb.
- Вступление Сон длиной в пять тысячелетий, 1801.83kb.
- В. Н. Ляшенко Конкурсная работа «В мой дом пришла война» Сочинение, 39.33kb.
- Название Аннотация, 688.44kb.
- *в хогвартсе расцветала весна и даже шумная капель не беспокоила ребят, 428.77kb.
- Филимонова Елена Алексеевна, 25.54kb.
- Седьмая, 4648.89kb.
- Внедрение идей гуманного воспитания, 54.74kb.
дыша. Людмила тоже отошла, бесшумно, осторожно, точно боясь разрушить
что-то. Она гибко двигалась по комнате, смотрела перед собой глубоким
взглядом матовых глаз и стала как будто еще выше, прямее, тоньше.
Худое, строгое лицо ее было сосредоточенно, и губы нервно сжаты.
Тишина в комнате быстро успокоила мать; заметив настроение Людмилы,
она спросила виновато и негромко:
- Я, может, что-нибудь не так сказала?..
Людмила быстро обернулась, взглянула на нее как бы в испуге и
торопливо заговорила, протянув руки к матери, точно желая остановить
нечто.
- Все так, так! Но - не будем больше говорить об этом. Пусть оно
останется таким, как сказалось. - И более спокойно продолжала: - Вам
уже скоро ехать надо, - далеко ведь!
- Да, скоро! Ах, как я рада, кабы вы знали! Слово сына повезу,
слово крови моей! Ведь это - как своя душа!
Она улыбалась, но ее улыбка неясно отразилась на лице Людмилы. Мать
чувствовала, что Людмила охлаждает ее радость своей сдержанностью, и у
нее вдруг возникло упрямое желание перелить в эту суровую душу огонь
свой, зажечь ее, - пусть она тоже звучит согласно строю сердца,
полного радостью. Она взяла руки Людмилы, крепко стиснула их, говоря:
- Дорогая вы моя! Как хорошо это, когда знаешь, что уже есть в
жизни свет для всех людей и - будет время - увидят они его, обнимутся
с ним душой!
Ее доброе большое лицо вздрагивало, глаза лучисто улыбались, и
брови трепетали над ними, как бы окрыляя их блеск. Ее охмеляли большие
мысли, она влагала в них все, чем горело ее сердце, все, что успела
пережить, и сжимала мысли в твердые, емкие кристаллы светлых слов. Они
все сильнее рождались в осеннем сердце, освещенном творческой силой
солнца весны, все ярче цвели и рдели в нем.
- Ведь это - как новый бог родится людям! ВсЈ - для всех, все - для
всего! Так понимаю я всех вас. Воистину, все вы - товарищи, все -
родные, все - дети одной матери - правды!
Снова захлестнутая волной возбуждения своего, она остановилась,
перевела дух и, широким жестом разведя руки как бы для объятия,
сказала:
- И когда я говорю про себя слово это - товарищи! - слышу сердцем -
идут!
Она добилась, чего хотела, - лицо Людмилы удивленно вспыхнуло,
дрожали губы, из глаз катились слезы, большие, прозрачные.
Мать крепко обняла ее, беззвучно засмеялась, мягко гордясь победою
своего сердца.
Когда они прощались, Людмила заглянула в лицо ей и тихо спросила:
- Вы знаете, что с вами - хорошо?
XXIX
На улице морозный воздух сухо и крепко обнял тело, проник в горло,
защекотал в носу и на секунду сжал дыхание в груди. Остановись, мать
оглянулась: близко от нее на углу стоял извозчик в мохнатой шапке,
далеко - шел какой-то человек, согнувшись, втягивая голову в плечи, а
впереди него вприпрыжку бежал солдат, потирая уши.
"Должно быть, в лавочку послали солдатика!" - подумала она и пошла,
с удовольствием слушая, как молодо и звучно скрипит снег под ее
ногами. На вокзал она пришла рано, еще не был готов ее поезд, но в
грязном, закопченном дымом зале третьего класса уже собралось много
народа - холод согнал сюда путейских рабочих, пришли погреться
извозчики и какие-то плохо одетые, бездомные люди. Были и пассажиры,
несколько крестьян, толстый купец в енотовой шубе, священник с
дочерью, рябой девицей, человек пять солдат, суетливые мещане. Люди
курили, разговаривали, пили чай, водку. У буфета кто-то раскатисто
смеялся, над головами носились волны дыма. Визжала, открываясь, дверь,
дрожали и звенели стекла, когда ее с шумом захлопывали. Запах табаку и
соленой рыбы густо бил в нос.
Мать села у входа на виду и ждала. Когда открывалась дверь - на нее
налетало облако холодного воздуха, это было приятно ей, и она глубоко
вдыхала его полною грудью. Входили люди с узлами в руках - тяжело
одетые, они неуклюже застревали в двери, ругались и, бросив на пол или
на лавку вещи, стряхивали сухой иней с воротников пальто и с рукавов,
отирали его с бороды, усов, крякали.
Вошел молодой человек с желтым чемоданом в руках, быстро оглянулся
и пошел прямо к матери.
- В Москву? - негромко спросил он.
- Да. К Тане.
- Вот!
Он поставил чемодан около нее на лавку, быстро вынул папиросу,
закурил ее и, приподняв шапку, молча ушел к другой двери. Мать
погладила рукой холодную кожу чемодана, облокотилась на него и,
довольная, начала рассматривать публику. Через минуту она встала и
пошла на другую скамью, ближе к выходу на перрон. Чемодан она легко
держала в руке, он был невелик, и шла, подняв голову, рассматривая
лица, мелькавшие перед нею.
Какой-то молодой человек в коротком пальто с поднятым воротником
столкнулся с нею и молча отскочил, взмахнув рукою к голове. Ей
показалось что-то знакомое в нем, она оглянулась и увидала, что он
одним светлым глазом смотрит на нее из-за воротника. Этот внимательный
глаз уколол ее, рука, в которой она держала чемодан, вздрогнула, и
ноша вдруг отяжелела.
"Я где-то видела его!" - подумала она, заминая этой думой
неприятное и смутное ощущение в груди, не давая другим словам
определить чувство, тихонько, но властно сжимавшее сердце холодом. А
оно росло и поднималось к горлу, наполняло рот сухой горечью, ей
нестерпимо захотелось обернуться, взглянуть еще раз. Она сделала это -
человек, осторожно переступая с ноги на ногу, стоял на том же месте,
казалось, он чего-то хочет и не решается. Правая рука у него была
засунута между пуговиц пальто, другую он держал в кармане, от этого
правое плечо казалось выше левого.
Она не торопясь подошла к лавке и села, осторожно, медленно, точно
боясь что-то порвать в себе. Память, разбуженная острым предчувствием
беды, дважды поставила перед нею этого человека - один раз в поле, за
городом после побега Рыбина, другой - в суде. Там рядом с ним стоял
тот околоточный, которому она ложно указала путь Рыбина. Ее знали, за
нею следили - это было ясно.
"Попалась?" - спросила она себя. А в следующий миг ответила,
вздрагивая: "Может быть, еще нет..."
И тут же, сделав над собой усилие, строго сказала: "Попалась!"
Оглядывалась и ничего не видела, а мысли одна за другою искрами
вспыхивали и гасли в ее мозгу.
"Оставить чемодан, - уйти?"
Но более ярко мелькнула другая искра:
"Сыновнее слово бросить? В такие руки..."
Она прижала к себе чемодан.
"А - с ним уйти?.. Бежать..."
Эти мысли казались ей чужими, точно их кто-то извне насильно втыкал
в нее. Они ее жгли, ожоги их больно кололи мозг, хлестали по сердцу,
как огненные нити. И, возбуждая боль, обижали женщину, отгоняя ее
прочь от самой себя, от Павла и всего, что уже срослось с ее сердцем.
Она чувствовала, что ее настойчиво сжимает враждебная сила, давит ей
на плечи и грудь, унижает ее, погружая в мертвый страх; на висках у
нее сильно забились жилы, и корням волос стало тепло.
Тогда, одним большим и резким усилием сердца, которое как бы
встряхнуло ее всю, она погасила все эти хитрые, маленькие, слабые
огоньки, повелительно сказав себе: "Стыдись!"
Ей сразу стало лучше, и она совсем окрепла, добавив: "Не позорь
сына-то! Никто не боится".
Глаза ее встретили чей-то унылый, робкий взгляд. Потом в памяти
мелькнуло лицо Рыбина. Несколько секунд колебаний точно уплотнили все
в ней. Сердце забилось спокойнее.
"Что ж теперь будет?" - думала она, наблюдая.
Шпион подозвал сторожа и что-то шептал ему, указывая на нее
глазами. Сторож оглядывал его и пятился назад. Подошел другой сторож,
прислушался, нахмурил брови. Он был старик, крупный, седой, небритый.
Вот он кивнул шпиону головой и пошел к лавке, где сидела мать, а шпион
быстро исчез куда-то.
Старик шагал не торопясь, внимательно щупая сердитыми глазами лицо
ее. Она подвинулась в глубь скамьи. "Только бы не били..."
Он остановился рядом с нею, помолчал и негромко, сурово спросил:
- Что глядишь?
- Ничего.
- То-то, воровка! Старая уж, а - туда же!
Ей показалось, что его слова ударили ее по лицу, раз и два; злые,
хриплые, они делали больно, как будто рвали щеки, выхлестывали
глаза...
- Я? Я не воровка, врешь! - крикнула она всею грудью, и все перед
нею закружилось в вихре ее возмущения, опьяняя сердце горечью обиды.
Она рванула чемодан, и он открылся.
- Гляди! Глядите все! - кричала она, вставая, взмахнув над головою
пачкой выхваченных прокламаций. Сквозь шум в ушах она слышала
восклицания сбегавшихся людей и видела - бежали быстро, все, отовсюду.
- Что такое?
- Вот, сыщик...
- Что это?
- Украла, говорит...
- Почтенная такая, - ай-ай-ай!
- Я не воровка! - говорила мать полным голосом, немного
успокаиваясь при виде людей, тесно напиравших на нее со всех сторон.
- Вчера судили политических, там был мой сын - Власов, он сказал
речь - вот она! Я везу ее людям, чтобы они читали, думали о правде...
Кто-то осторожно потянул бумаги из ее рук, она взмахнула ими в
воздухе и бросила в толпу.
- За это тоже не похвалят! - воскликнул чей-то пугливый голос.
Мать видела, что бумаги хватают, прячут за пазухи, в карманы, - это
снова крепко поставило ее на ноги. Спокойнее и сильнее, вся напрягаясь
и чувствуя, как в ней растет разбуженная гордость, разгорается
подавленная радость, она говорила, выхватывая из чемодана пачки бумаги
и разбрасывая их налево и направо в чьи-то быстрые, жадные руки.
- За что судили сына моего и всех, кто с ним, - вы знаете? Я вам
скажу, а вы поверьте сердцу матери, седым волосам ее - вчера людей за
то судили, что они несут вам всем правду! Вчера узнала я, что правда
эта... никто не может спорить с нею, никто!
Толпа замолчала и росла, становясь все более плотной, слитно
окружая женщину кольцом живого тела.
- Бедность, голод и болезни - вот что дает людям их работа. ВсЈ
против нас - мы издыхаем всю нашу жизнь день за днем в работе, всегда
в грязи, в обмане, а нашими трудами тешатся и объедаются другие и
держат нас, как собак на цепи, в невежестве - мы ничего не знаем, и в
страхе - мы всего боимся! Ночь - наша жизнь, темная ночь!
- Так! - глухо раздалось в ответ.
- Заткни глотку ей!
Сзади толпы мать заметила шпиона и двух жандармов, и она торопилась
отдать последние пачки, но когда рука ее опустилась в чемодан, там она
встретила чью-то чужую руку.
- Берите, берите! - сказала она, наклоняясь.
- Разойдись! - кричали жандармы, расталкивая людей. Они уступали
толчкам неохотно, зажимали жандармов своею массою, мешали им, быть
может, не желая этого. Их властно привлекала седая женщина с большими
честными глазами на добром лице, и, разобщенные жизнью, оторванные
друг от друга, теперь они сливались в нечто целое, согретое огнем
слова, которого, быть может, давно искали и жаждали многие сердца,
обиженные несправедливостями жизни. Ближайшие стояли молча, мать
видела их жадно-внимательные глаза и чувствовала на своем лице теплое
дыхание.
- Уходи, старуха!
- Сейчас возьмут!..
- Ах, дерзкая!
- Прочь! Разойдись! - все ближе раздавались крики жандармов. Люди
перед матерью покачивались на ногах, хватаясь друг за друга.
Ей казалось, что все готовы понять ее, поверить ей, и она хотела,
торопилась сказать людям все, что знала, все мысли, силу которых
чувствовала. Они легко всплывали из глубины ее сердца и слагались в
песню, но она с обидою чувствовала, что ей не хватает голоса, хрипит
он, вздрагивает, рвется.
- Слово сына моего - чистое слово рабочего человека, неподкупной
души! Узнавайте неподкупное по смелости!
Чьи-то юные глаза смотрели в лицо ее с восторгом и со страхом.
Ее толкнули в грудь, она покачнулась и села на лавку. Над головами
людей мелькали руки жандармов, они хватали за воротники и плечи,
отшвыривали в сторону тела, срывали шапки, далеко отбрасывая их. Все
почернело, закачалось в глазах матери, но, превозмогая свою усталость,
она еще кричала остатками голоса:
- Собирай, народ, силы свои во единую силу!
Жандарм большой красной рукой схватил ее за ворот, встряхнул:
- Молчи!
Она ударилась затылком о стену, сердце оделось на секунду едким
дымом страха и снова ярко вспыхнуло, рассеяв дым.
- Иди! - сказал жандарм.
- Не бойтесь ничего! Нет муки горше той, которой вы всю жизнь
дышите...
- Молчать, говорю! - Жандарм взял под руку ее, дернул. Другой
схватил другую руку, и, крупно шагая, они повели мать.
- ...которая каждый день гложет сердце, сушит грудь!
Шпион забежал вперед и, грозя ей в лицо кулаком, визгливо крикнул:
- Молчать, ты, сволочь!
Глаза у нее расширились, сверкнули, задрожала челюсть. Упираясь
ногами в скользкий камень пола, она крикнула:
- Душу воскресшую - не убьют!
- Собака!
Шпион ударил ее в лицо коротким взмахом руки.
- Так ее, стерву старую! - раздался злорадный крик. Что-то черное и
красное на миг ослепило глаза матери, соленый вкус крови наполнил рот.
Дробный, яркий взрыв криков оживил ее.
- Не смей бить!
- Ребята!
- Ах ты, мерзавец!
- Дай ему!
- Не зальют кровью разума!
Ее толкали в шею, спину, били по плечам, по голове, все
закружилось, завертелось темным вихрем в криках, вое, свисте, что-то
густое, оглушающее лезло в уши, набивалось в горло, душило, пол
проваливался под ее ногами, колебался, ноги гнулись, тело вздрагивало
в ожогах боли, отяжелело и качалось, бессильное. Но глаза ее не
угасали и видели много других глаз - они горели знакомым ей смелым,
острым огнем, - родным ее сердцу огнем.
Ее толкали в двери.
Она вырвала руку, схватилась за косяк.
- Морями крови не угасят правды...
Ударили по руке.
- Только злобы накопите, безумные! На вас она падет!
Жандарм схватил ее за горло и стал душить. Она хрипела.
- Несчастные...
Кто-то ответил ей громким рыданием.