Успевшие освежить сном свои мускулы. Вхолодном сумраке они шли по немощеной улице к высоким каменным клеткам фабрики
| Вид материала | Документы |
- Два жадных медвежонка, 52.99kb.
- Мигель Руис, 778.15kb.
- Мигель Руис Четыре Соглашения Книга Толтекской Мудрости Практическое Руководство, 766.42kb.
- Вступление Сон длиной в пять тысячелетий, 1801.83kb.
- В. Н. Ляшенко Конкурсная работа «В мой дом пришла война» Сочинение, 39.33kb.
- Название Аннотация, 688.44kb.
- *в хогвартсе расцветала весна и даже шумная капель не беспокоила ребят, 428.77kb.
- Филимонова Елена Алексеевна, 25.54kb.
- Седьмая, 4648.89kb.
- Внедрение идей гуманного воспитания, 54.74kb.
к его врагам? Так долго, так усердно развращая своих слуг, оно все еще
не уверено в их готовности быть подлецами?..
Людмила села на диван, потирая худые щеки ладонями, в ее матовых
глазах горело презрение, голос все больше наливался гневом.
- Вы напрасно тратите порох, Людмила! - успокоительно сказал
Николай. - Ведь они не слышат вас...
Мать напряженно вслушивалась в ее речь, но ничего не понимала,
невольно повторяя про себя одни и те же слова: "Суд, через неделю
суд!"
Она вдруг почувствовала приближение чего-то неумолимого,
нечеловечески строгого.
XXIII
Так, в этой туче недоумения и уныния, под тяжестью тоскливых
ожиданий, она молча жила день, два, а на третий явилась Саша и сказала
Николаю:
- Все готово! Сегодня в час...
- Уже готово? - удивился он.
- Да ведь чего же? Мне нужно было только достать место и одежду для
Рыбина, все остальное взял на себя Гобун. Рыбину придется пройти всего
один квартал. Его на улице встретит Весовщиков, - загримированный,
конечно, - накинет на него пальто, даст шапку и укажет путь. Я буду
ждать его, переодену и увезу.
- Недурно! А кто это Гобун? - спросил Николай.
- Вы видели его. В его квартире вы занимались со слесарями.
- А! Помню. Чудаковатый старик...
- Он отставной солдат, кровельщик. Малоразвитой человек, с
неисчерпаемой ненавистью ко всякому насилию... Философ немножко, -
задумчиво говорила Саша, глядя в окно. Мать молча слушала ее, и что-то
неясное медленно назревало в ней.
- Гобун хочет освободить племянника своего, - помните, вам нравился
Евченко, такой щеголь и чистюля?
Николай кивнул головой.
- У него все налажено хорошо, - продолжала Саша, - но я начинаю
сомневаться в успехе. Прогулки - общие; я думаю, что, когда
заключенные увидят лестницу, - многие захотят бежать...
Она, закрыв глаза, помолчала, мать подвинулась ближе к ней.
- И помешают друг другу...
Они все трое стояли перед окном, мать - позади Николая и Саши. Их
быстрый говор будил в сердце ее смутное чувство...
- Я пойду туда! - вдруг сказала она.
- Зачем? - спросила Саша.
- Не ходите, голубчик! Еще как-нибудь попадетесь! Не надо! -
посоветовал Николай.
Мать посмотрела на него и тише, но настойчивее повторила:
- Нет, я пойду...
Они быстро переглянулись, Саша, пожимая плечами, сказала:
- Это понятно...
Обернувшись к матери, она взяла ее под руку, покачнулась к ней и
заговорила простым и близким сердцу матери голосом:
- Я все-таки скажу вам, вы напрасно ждете...
- Голубушка! - воскликнула мать, прижав ее к себе дрожащей рукой. -
Возьмите меня, - не помешаю! Мне - нужно. Не верю я, что можно это -
убежать!
- Она пойдет! - сказала девушка Николаю.
- Это ваше дело! - ответил он, наклоняя голову.
- Нам нельзя быть вместе. Вы идите в поле, к огородам. Оттуда видно
стену тюрьмы. Но - если спросят вас, что вы там делаете?
Обрадованная, мать уверенно ответила:
- Найду, что сказать!..
- Не забывайте, что вас знают тюремные надзиратели! - говорила
Саша. - И если они увидят вас там...
- Не увидят! - воскликнула мать. В ее груди вдруг болезненно ярко
вспыхнула все время незаметно тлевшая надежда и оживила ее... "А может
быть, и он тоже..." - думала она, поспешно одеваясь.
Через час мать была в попе за тюрьмой. Резкий ветер летал вокруг
нее, раздувал платье, бился о мерзлую землю, раскачивал ветхий забор
огорода, мимо которого шла она, и с размаху ударялся о невысокую стену
тюрьмы. Опрокинувшись за стену, взметал со двора чьи-то крики,
разбрасывал их по воздуху, уносил в небо. Там быстро бежали облака,
открывая маленькие просветы в синюю высоту.
Сзади матери был огород, впереди кладбище, а направо, саженях в
десяти, тюрьма. Около кладбища солдат гонял на корде лошадь, а другой,
стоя рядом с ним, громко топал в землю ногами, кричал, свистел и
смеялся. Больше никого не было около тюрьмы.
Она медленно пошла дальше мимо них к ограде кладбища, искоса
поглядывая направо и назад. И вдруг почувствовала, что ноги у нее
дрогнули, отяжелели, точно примерзли к земле, - из-за угла тюрьмы
спешно, как всегда ходят фонарщики, вышел сутулый человек с лестницей
на плече. Мать, испуганно мигнув, быстро взглянула на солдат - они
топтались на одном месте, а лошадь бегала вокруг них; посмотрела на
человека с лестницей - он уже поставил ее к стене и влезал не
торопясь. Махнув во двор рукой, быстро спустился, исчез за углом.
Сердце матери билось торопливо, секунды шли медленно. На темной стене
тюрьмы линии лестницы были едва заметны в пятнах грязи и осыпавшейся
штукатурки, обнажившей кирпич. И вдруг над стеной явилась черная
голова, выросло тело, перевалилось через стену, сползло по ней.
Показалась другая голова в мохнатой шапке, на землю скатился черный
ком и быстро исчез за углом. Михайло выпрямился, оглянулся, тряхнул
головой...
- Беги, беги! - шептала мать, топая ногой.
В ушах у нее гудело, доносились громкие крики - вот над стеной
явилась третья голова. Мать, схватившись руками за грудь, смотрела,
замирая. Светловолосая голова без бороды рвалась вверх, точно хотела
оторваться, и вдруг - исчезла за стеной. Кричали все громче, буйнее,
ветер разносил по воздуху тонкие трели свистков. Михайло шел вдоль
стены, вот он уже миновал ее, переходил открытое пространство между
тюрьмой и домами города. Ей казалось, что он идет слишком медленно и
напрасно так высоко поднял голову, - всякий, кто взглянет в лицо его,
запомнит это лицо навсегда. Она шептала:
- Скорее... скорее...
За стеною тюрьмы сухо хлопнуло что-то, - был слышен тонкий звон
разбитого стекла. Солдат, упираясь ногами в землю, тянул к себе
лошадь, другой, приложив ко рту кулак, что-то кричал по направлению
тюрьмы и, крикнув, поворачивал туда голову боком, подставляя ухо.
Напрягаясь, мать вертела шеей во все стороны, ее глаза, видя все,
ничему не верили - слишком просто и быстро совершилось то, что она
представляла себе страшным и сложным, и эта быстрота, ошеломив ее,
усыпляла сознание. В улице уже не видно было Рыбина, шел какой-то
высокий человек в длинном пальто, бежала девочка. Из-за угла тюрьмы
выскочило трое надзирателей, они бежали тесно друг к другу и все
вытягивали вперед правые руки. Один из солдат бросился им встречу,
другой бегал вокруг лошади, стараясь вскочить на нее, она не давалась,
прыгала, и все вокруг тоже подпрыгивало вместе с нею. Непрерывно,
захлебываясь звуком, воздух резали свистки. Их тревожные, отчаянные
крики разбудили у женщины сознание опасности; вздрогнув, она пошла
вдоль ограды кладбища, следя за надзирателями, но они и солдаты
забежали за другой угол тюрьмы и скрылись. Туда же следом за ними
пробежал знакомый ей помощник смотрителя тюрьмы в расстегнутом
мундире. Откуда-то появилась полиция, сбегался народ.
Ветер кружился, метался, точно радуясь чему-то, и доносил до слуха
женщины разорванные, спутанные крики, свист... Эта сумятица радовала
ее, мать зашагала быстрее, думая: "Значит - мог бы и он!"
Навстречу ей, из-за угла ограды, вдруг вынырнули двое полицейских.
- Стой! - крикнул один, тяжело дыша. - Человека - с бородой - не
видала?
Она указала рукой на огороды и спокойно ответила:
- Туда побежал, - а что?
- Егоров! Свисти!
Она пошла домой. Было ей жалко чего-то, на сердце лежало нечто
горькое, досадное. Когда она входила с поля в улицу, дорогу ей
перерезал извозчик. Подняв голову, она увидала в пролетке молодого
человека с светлыми усами и бледным, усталым лицом. Он тоже посмотрел
на нее. Сидел он косо, и, должно быть, от этого правое плечо у него
было выше левого.
Николай встретил ее радостно.
- Ну, что там?
- Как будто удалось...
Стараясь восстановить в своей памяти все мелочи, она начала
рассказывать о бегстве и говорила так, точно передавала чей-то
рассказ, сомневаясь в правде его.
- Нам везет! - сказал Николай, потирая руки. - Но - как я боялся за
вас! Черт знает как! Знаете, Ниловна, примите мой дружеский совет - не
бойтесь суда! Чем скорее он, тем ближе свобода Павла, поверьте! Может
быть - он уйдет с дороги. А суд - это приблизительно такая штука...
Он начал рисовать ей картину заседания суда, она слушала и
понимала, что он чего-то боится, хочет ободрить ее.
- Может, вы думаете, я там скажу что-нибудь судьям? - вдруг
спросила она. - Попрошу их о чем-нибудь?
Он вскочил, замахал на нее руками и обиженно вскричал:
- Что вы!
- Я боюсь, верно! Чего боюсь - не знаю!.. - Она помолчала, блуждая
глазами по комнате.
- Иной раз кажется - начнут они Пашу обижать, измываться над ним.
Ах ты, мужик, скажут, мужицкий ты сын! Что затеял? А Паша - гордый, он
им так ответит! Или - Андрей посмеется над ними. И все они там
горячие. Вот и думаешь - вдруг не стерпит... И засудят так, что уж и
не увидишь никогда!
Николай хмуро молчал, дергая свою бородку.
- Этих дум не выгонишь из головы! - тихо сказала мать, - Страшно
это - суд! Как начнут всЈ разбирать да взвешивать! Очень страшно! Не
наказание страшно, а - суд. Не умею я этого сказать...
Николай - она чувствовала - не понимает ее, и это еще более
затрудняло желание рассказать о страхе своем.
XXIV
Этот страх, подобный плесени, стеснявший дыхание тяжелой сыростью,
разросся в ее груди, и, когда настал день суда, она внесла с собою в
зал заседания тяжелый, темный груз, согнувший ей спину и шею.
На улице с нею здоровались слободские знакомые, она молча
кланялась, пробираясь сквозь угрюмую толпу. В коридорах суда и в зале
ее встретили родственники подсудимых и тоже что-то говорили
пониженными голосами. Слова казались ей ненужными, она не понимала их.
Все люди были охвачены одним и тем же скорбным чувством - это
передавалось матери и еще более угнетало ее.
- Садись рядом! - сказал Сизов, подвигаясь на лавке. Послушно села,
оправила платье, взглянула вокруг. Перед глазами у нее слитно поплыли
какие-то зеленые и малиновые полосы, пятна, засверкали тонкие желтые
нити.
- Погубил твой сын нашего Гришу! - тихо проговорила женщина,
сидевшая рядом с ней.
- Молчи, Наталья! - ответил Сизов угрюмо.
Мать посмотрела на женщину - это была Самойлова, дальше сидел ее
муж, лысый, благообразный человек с окладистой рыжей бородой. Лицо у
него было костлявое; прищурив глаза, он смотрел вперед, и борода его
дрожала.
Сквозь высокие окна зал ровно наливался мутным светом, снаружи по
стеклам скользил снег. Между окнами висел большой портрет царя в
толстой, жирно блестевшей золотой раме, тяжелые малиновые драпировки
окон прикрывали раму с боков прямыми складками. Перед портретом, почти
во всю ширину зала вытянулся стол, покрытый зеленым сукном, направо у
стены стояли за решеткой две деревянные скамьи, налево - два ряда
малиновых кресел. По залу бесшумно бегали служащие с зелеными
воротниками, золотыми пуговицами на груди и животе. В мутном воздухе
робко блуждал тихий шепот, носился смешанный запах аптеки. Все это -
цвета, блески, звуки и запахи - давило на глаза, вторгалось вместе с
дыханием в грудь и наполняло опустошенное сердце неподвижной, пестрой
мутью унылой боязни.
Вдруг один из людей громко сказал что-то, мать вздрогнула, все
встали, она тоже поднялась, схватившись за руку Сизова.
В левом углу зала отворилась высокая дверь, из нее, качаясь, вышел
старичок в очках. На его сером личике тряслись белые редкие баки,
верхняя бритая губа завалилась в рот, острые скулы и подбородок
опирались на высокий воротник мундира, казалось, что под воротником
нет шеи. Его поддерживал сзади под руку высокий молодой человек с
фарфоровым лицом, румяным и круглым, а вслед за ними медленно
двигались еще трое людей в расшитых золотом мундирах и трое штатских.
Они долго возились за столом, усаживаясь в кресла, а когда сели,
один из них, в расстегнутом мундире, с ленивым бритым лицом, что-то
начал говорить старичку, беззвучно и тяжело шевеля пухлыми губами.
Старичок слушал, сидя странно прямо и неподвижно, за стеклами его
очков мать видела два маленькие бесцветные пятнышка.
На конце стола у конторки стоял высокий лысоватый человек,
покашливал, шелестел бумагами.
Старичок покачнулся вперед, заговорил. Первое слово он выговаривал
ясно, а следующие как бы расползались у него по губам, тонким и серым.
- Открываю... Введите...
- Гляди! - шепнул Сизов, тихонько толкая мать, и встал.
В стене за решеткой открылась дверь, вышел солдат с обнаженной
шашкой на плече, за ним явились Павел, Андрей, Федя Мазин, оба Гусевы,
Самойлов, Букин, Сомов и еще человек пять молодежи, незнакомой матери
по именам. Павел ласково улыбался, Андрей тоже, оскалив зубы, кивал
головой; в зале стало как-то светлее, проще от их улыбок, оживленных
лиц и движения, внесенного ими в натянутое, чопорное молчание. Жирный
блеск золота на мундирах потускнел, стал мягче, веяние бодрой
уверенности, дуновение живой силы коснулось сердца матери, будя его. И
на скамьях сзади нее, где до той поры люди подавленно ожидали, теперь
тоже вырос ответный негромкий гул.
- Не трусят! - услыхала она шепот Сизова, а с правой стороны тихо
всхлипнула мать Самойлова.
- Тише! - раздался суровый окрик.
- Предупреждаю... - сказал старичок.
Павел и Андрей сели рядом, вместе с ними на первой скамье сели
Мазин, Самойлов и Гусевы. Андрей обрил себе бороду, усы у него отросли
и свешивались вниз, придавая его круглой голове сходство с головой
кошки. Что-то новое появилось на его лице - острое и едкое в складках
рта, темное в глазах. На верхней губе Мазина чернели две полоски, лицо
стало полнее, Самойлов был такой же кудрявый, как и раньше, и так же
широко ухмылялся Иван Гусев.
- Эх, Федька, Федька! - шептал Сизов, опустив голову.
Мать слушала невнятные вопросы старичка, - он спрашивал, не глядя
на подсудимых, и голова его лежала на воротнике мундира неподвижно, -
слышала спокойные, короткие ответы сына. Ей казалось, что старший
судья и все его товарищи не могут быть злыми, жестокими людьми.
Внимательно осматривая лица судей, она, пытаясь что-то предугадать,
тихонько прислушивалась к росту новой надежды в своей груди.
Фарфоровый человек безучастно читал бумагу, его ровный голос
наполнял зал скукой, и люди, облитые ею, сидели неподвижно, как бы
оцепенев. Четверо адвокатов тихо, но оживленно разговаривали с
подсудимыми, все они двигались сильно, быстро и напоминали собой
больших черных птиц.
По одну сторону старичка наполнял кресло своим телом толстый,
пухлый судья с маленькими, заплывшими глазами, по другую - сутулый, с
рыжеватыми усами на бледном лице. Он устало откинул голову на спинку
стула и, полуприкрыв глаза, о чем-то думал. У прокурора лицо было тоже
утомленное, скучное.
Сзади судей сидел, задумчиво поглаживая щеку, городской голова,
полный, солидный мужчина; предводитель дворянства, седой,
большебородый и краснолицый человек, с большими, добрыми глазами;
волостной старшина в поддевке, с огромным животом, который, видимо,
конфузил его - он все старался прикрыть его полой поддевки, а она
сползала.
- Здесь нет преступников, нет судей, - раздался твердый голос
Павла, - здесь только пленные и победители...
Стало тихо, несколько секунд ухо матери слышало только тонкий,
торопливый скрип пера по бумаге и биение своего сердца.
И старший судья тоже как будто прислушивался к чему-то, ждал. Его
товарищи пошевелились. Тогда он сказал:
- М-да, Андрей Находка! Признаете вы...
Андрей медленно приподнялся, выпрямился и, дергая себя за усы,
исподлобья смотрел на старичка.
- Да в чем же я могу признать себя виновным? - певуче и
неторопливо, как всегда, заговорил хохол, пожав плечами. - Я не убил,
не украл, я просто не согласен с таким порядком жизни, в котором люди
принуждены грабить и убивать друг друга...
- Отвечайте короче, - с усилием, но внятно сказал старик. На
скамьях, сзади себя, мать чувствовала оживление, люди тихо шептались о
чем-то и двигались, как бы освобождая себя из паутины серых слов
фарфорового человека.
- Слышишь, как они? - шепнул Сизов.
- Федор Мазин, отвечайте...
- Не хочу! - ясно сказал Федя, вскочив на ноги. Лицо его залилось
румянцем волнения, глаза засверкали, он почему-то спрятал руки за
спину.
Сизов тихонько ахнул, мать изумленно расширила глаза.
- Я отказался от защиты, я ничего не буду говорить, суд ваш считаю
незаконным! Кто вы? Народ ли дал вам право судить нас? Нет, он не
давал! Я вас не знаю!
Он сел и скрыл свое разгоревшееся лицо за плечом Андрея. Толстый
судья наклонил голову к старшему и что-то прошептал. Судья с бледным
лицом поднял веки, скосил глаза на подсудимых, протянул руку на стол и
черкнул карандашом на бумаге, лежавшей перед ним. Волостной старшина
покачал головой, осторожно переставив ноги, положил живот на колени и
прикрыл его руками. Не двигая головой, старичок повернул корпус к
рыжему судье, беззвучно поговорил с ним, тот выслушал его, наклонив
голову. Предводитель дворянства шептался с прокурором, голова слушал
их, потирая щеку. Вновь зазвучала тусклая речь старшего судьи.
- Каково отрезал? Прямо - лучше всех! - удивленно шептал Сизов на
ухо матери.
Мать, недоумевая, улыбалась. Все происходившее сначала казалось ей
лишним и нудным предисловием к чему-то страшному, что появится и сразу
раздавит всех холодным ужасом. Но спокойные слова Павла и Андрея
прозвучали так безбоязненно и твердо, точно они были сказаны в
маленьком домике слободки, а не перед лицом суда. Горячая выходка Феди
оживила ее. Что-то смелое росло в зале, и мать, по движению людей
сзади себя, догадывалась, что не она одна чувствует это.
- Ваше мнение? - сказал старичок. Лысоватый прокурор встал и,
держась одной рукой за конторку, быстро заговорил, приводя цифры. В
его голосе не слышно было страшного.
Но в то же время сухой, колющий налет бередил и тревожил сердце
матери - было смутное ощущение чего-то враждебного ей. Оно не
угрожало, не кричало, а развивалось невидимо, неуловимо. Лениво и тупо
оно колебалось где-то вокруг судей, как бы окутывая их непроницаемым
облаком, сквозь которое не достигало до них ничто извне. Она смотрела
на судей, и все они были непонятны ей. Они не сердились на Павла и на
Федю, как она ждала, не обижали их словами, но все, о чем они
спрашивали, казалось ей ненужным для них, они как будто нехотя
спрашивают, с трудом выслушивают ответы, все заранее знают, ничем не
интересуются. Вот перед ними стоит жандарм и говорит басом:
- Павла Власова называли главным зачинщиком все...
- А Находку? - лениво и негромко спросил толстый судья.
- И его тоже...
Один из адвокатов встал, говоря:
- Могу я?
Старичок спрашивает кого-то:
- Вы ничего не имеете?
Все судьи казались матери нездоровыми людьми. Болезненное утомление
сказывалось в их позах и голосах, оно лежало на лицах у них, -
болезненное утомление и надоедная, серая скука. Видимо, им тяжело и
неудобно все это - мундиры, зал, жандармы, адвокаты, обязанность
сидеть в креслах, спрашивать и слушать.
Стоит перед ними знакомый желтолицый офицер и важно, растягивая