Смирнова-Россет А. О. Воспоминания

Вид материала

Биография

Содержание Xv. приезд каталани Svl наводнение 1824 г.   14 декабря 1825 г. выпуск из института Хул. во дворце

Подобный материал:

• Воспоминания Сайт «Военная литература», 4244.99kb.
• И. М. Смирнова при изучении геометрии в 10-11 классах на базовом уровне Издательство, 132.16kb.
• Лобанов Владислав Константинович, Бондаренко Татьяна Романовна Данилова Елена Александровна, 251.96kb.
• Записки миссионера, 278.61kb.
• Список літератури №2011 Академик Иван Тимофеевич Фролов: Очерки. Воспоминания. Избранные, 90.57kb.
• Приложение 2 Перечень сайтов о Великой Отечественной войне, 107.12kb.
• Воспоминания Сайт «Военная литература», 4815.99kb.
• Николай Николаевич Никулин. Воспоминания о войне, 2966.16kb.
• Особенности психического развития детей, воспитывающихся вне семьи е. О. Смирнова,, 34.28kb.
• И. М. Смирнова // Математика в шк. 1997. Пробл и суждения, 3265.5kb.

XV. ПРИЕЗД КАТАЛАНИ

Когда приехала знаменитая певица Каталани, то и ее пение мы слышали. Государыня приехала и ска­зала: «Дети мои, вы услышите великую певицу, m-me Каталани. Государь окажет вам честь своим посеще­нием. Каталани пользуется его особым уважением». Начали приготовления, которые продолжались неделю, Вытащили белые коленкоровые платья, которые пе­реходили из выпуска в выпуск. Марья Ивановна] Ве-тошннкова, очень злая сероглазая кастелянша, кото­рую звали «серый волк», и портной Шмидт, у которого палец был култышкой, как у портного Акакия Акакие­вича, примеряли платья, то убавляли, то прибавляли к талье и росту. Кушаки были красные атласные, а сзади бантом, и кушакам было по нескольку лет. Из Гостиного двора принесли козловые башмаки, а по будням у нас были опойковые. Нас всех завили ба­рашками. В большом классе были косы под испанскую гребенку и кушаки были атласные.

Наконец, настал великий день. Наша зала была освещена сальными свечами, а на этот случай купили стеклянные рожки. Три звонка, и вошла государыня со своей свитой. Она была decolletee, на шее у нее всегда были три нити крупного жемчуга. Она ходила на высоких каблуках, переваливалась и была очень крепко зашнурована. С ней была madame Catatani в оранжевом платье и с пунцовой розой в волосах. При ней — фрейлины Екатерина Николаевна Кочетова и княжна Елизавета Григорьевна Волконская, барон Альбедиль, гофмейстер, и камергер князь Андрей Павлович] Гагарин, красавец. Они все зашли за пере­городку, Там стол стоял с разным угощением, все бле­стело золотом и серебром. Освещение было ослепи* тельное.

Два звонка, и в залу впорхнуло прелестное сущест« во. Молодая дама была одета в голубое платье, и по бокам приколоты маленькими букетами roses pom* pons *, такие же розы украшали ее миленькую голов-

* Мелкие розы.

88


ку. Она не шла, а как будто плыла или скользила по паркету. За ней почти бежал высокий, веселый моло­дой человек, который держал в руках соболью пала-тину и говорил: «Шарлотта, Шарлотта, ваша палати-на». За решеткой она поцеловала руку государыни, ко­торая ее нежно обняла. Мы все сказали: «Mesdames, какая прелесть! Кто такая? Мы будем ее обожать!» Нам сказали: «Это в. к. Александра Федоровна и в. к. Николай Павловича

Три звонка. Вошел Александр Павлович, тотчас по­вел рукой по своей лысине. Он был удивительно све­жим и ходил прекрасно. Государыня пошла к нему на­встречу, благодарила его за сделанную институту честь и сказала: «Дети мои, благодарите государяЬ, и раз­далось громкое: «Мы благодарим ваше имп. величест­во». Еще три звонка, и вошла маленькая дама в белом чепце, окутанная белым газом, в красных пятнах на лице. Она подошла к нам и спросила: «Где маленькая Радзивилл?» и сказала ей несколько слов. «Ах, mesda­mes, какая противная: кто это?» Дамы сказали, что императрица Елизавета Алексеевна. «Она точно ста­рая гувернантка». За перегородкой ее приняли по хо­лодку. В. к. Михаил Павлович тогда был за границей, где и обрел вюртембергское сокровище, которое от­равляло его жизнь. M-me Catalani пела «Sui margine de Rio»* и «La placida campagna»**, два прелест­ных романса, которые были тогда в моде.

Неделю готовились к празднику и после неделю говорили о празднике, а все удовольствие продолжа­лось два часа. По отъезде высоких гостей нам дали чай вместо ужина и раздавали придворные конфекты. Впрочем, нам часто государыня посылала гостинцы: когда привозили с Дона первую и лучшую паюсную икру, и для нас была доля. На святой и на маслени* це мы катались в придворных каретах, и в каждом кармане был фунт конфект. В лазарет для выздорав­ливающих из дворца привозили то, что прописывал доктор Рейнбот — виноград, желе.

* На берегу ручья, '* Тихое поле.

89


SVL НАВОДНЕНИЕ 1824 Г.   14 ДЕКАБРЯ 1825 Г. ВЫПУСК ИЗ ИНСТИТУТА

Я поступила й Екатерининский институт в 1820 году. В 1824 году было знаменитое и ужасное наводнение в Петербурге. Ночью поднялся сильный ветер и про­должался двенадцать часов. Утром мы по обыкнове­нию были в девять часов в классе. Швейцар вышел и объявил, что дрожки пришли, но учители не будут, по­тому что на многих улицах вода выступает. Через не­сколько минут вошла m-me Krempine, очень озабочен­ная, и сказала: «Возьмите тетради и идите в дортуар». Наши солдаты жилн в подвалах, и их начало заливать. Они перешли со своим добром н семейством в классы, где оставались три дня. А мы блаженствовали в дорту­арах. Все облепили окна и смотрели, как прибывает вода. Наша смиренная Фонтанка была свинцового цвета и стремилась к Неве с необыкновенной быстро­той, скоро исчезли все камни. По воде неслись лоша­ди, коровы, заложенные дрожки, кареты, кучера стоя­ли с поднятыми руками. Пронеслась будка с будочни­ком. Дело становилось серьезным. Наконец, кто-то за­кричал; «Ну, mesdames, если вода дойдет до нашего среднего этажа?» «Что вы, что вы говорите, неужели вы думаете, что императрица не найдет способа нас вывезти!»

При Петре Великом было большое наводнение, и он дал приказ, чтобы все имели большие лодки или бар­жи. Император приказал, чтобы ему подали епклод-ку, но адмирал Карпов не знал или забыл это прика­зание. Наконец, из адмиралтейства привезли лодку, и государь со свитой отправился в надежде успокоить встревоженное народонаселение. Полкам велено бы­ло выступать за город к «Трем рукам», за исключени­ем тех, которые стояли за Литейной. По церквам, где могли, служили молебны, и в двенадцать часов попо­лудни ветер начал утихать. Мне неизвестно, сколько людей погибло, но с той поры, благодаря богу, еще не было подобного наводнения. Многие здания были повреждены, оказались трещины во многих домах. Все хлебные магазины были залиты, и мы долго ели за-

90


тхлыи   ржаной хлеб, пока из Москвы не подвезли свежий.

Императрица, всегда готовая подать помощь, по­местила в наш институт двадцать девочек, поместила других в разные заведения. Их называли «наводняш-ками». Их должны были поместить в четвертое при­готовительное отделение, они почти не смогли читать. Одна из них была пятнадцати лет и неутешно плака­ла. Она все повторяла: «Я круглая сирота н жила од­на с братом, других родных у меня нет. Я не знаю, где мой брат>. Его отыскали, и государыня его поместила в кадетский корпус. Почти все были дети бедных чи­новников н немцев с Выборгской стороны и с Петер­бургской стороны. В этот день нам не могли пригото­вить обед, и мы пили казенный чай, а вечером све­жий квас, как ужин. На другой день утром Фонтанка была ниже обыкновенного н покрыта досками, соба­ками и кошками.

Я была в институте. В пять часов мы посылали жен­щину, которая жила у начальницы, в лавочку за вся* кой дрянью. Она долго не приходила. Все ее окружи­ли и спрашивали, что с ней было? «Девицы, я чуть от стражу не умерла»,— отвечала Сашка: «В городе был бунт, стреляли из пушек, и что народу перебили!» Это все прибавлено. Начались аресты, получили весьма тревожные известив из второй армии. У генерала Ки­селева находился самый опасный член общества — Пестель, умный и образованный человек. Он очень лег­ко вербовал молодежь. Между тем казаки везли ша­гом из Таганрога тело покойного государя, останав­ливались в городах и у всех церквей служили литию. Гроб был закрыт н поставлен в Казанском соборе. Ка­заки в память того, с кем они воевали во всей Европе, жертвовали серебро на иконостас. Все жители Петер­бурга сочли долгом поклониться тому, который с та­кой славой умиротворил Европу. Всем известны сти­хи на возвращение покойного:

Ты возвратился, благодатный, Наш кроткий ангел, луч с небес.

Все институты облеклись в черные передники, и нас возили в Казанскую. Признаться надобно, что для нас

91


это было partie de plaisir *, потому что мы катались в придворных экипажах только на масленицу н на свя­той. Когда после смерти государя императрица вошла в наш класс, мы были так поражены ее переменой и грустью, что встали молча. У многих навернулись сле­зы. Она, видимо, была тронута и сказала: «Дети мои, вы потеряли одного покровителя, но у вас будет дру­гой». Четырнадцатое число отозвалось и у нас в ин­ституте. Очень искусный шулер, полковник Богдано­вич, брат дамы классной, был замешан в заговоре и застрелился. Брат девицы Гангебловой тоже был аре­стован, но вскоре выпущен.

Великим постом назначен первый экзамен у свя­щенника при императрице. Она приехала в десять ча­сов утра, с ней князь Александр Николаевич Голицын. Нас экзаменовали от десяти до часу, а в два продол­жался экзамен до семи часов вечера. Императрица и ее свита у нас обедали.

После этого были публичные экзамены, В первых рядах за решеткой сидел митрополит Серафим, свя­щенники, католический епископ Сестренцевич, он был почтенный старик, и все иностранные послы, которые знали, что это приятно государыне, присутствовали и министры. После этого назначен был день прощания, императрица приехала с государем. Он был бледен и очень худ, видно было, что он очень озабочен. Мы пе­ли прощальные стихи, сочиненные Плетневым, а Ка-вос, наш учитель пения, сочинил музыку:

Расстаемся, расстаемся

Мы с приютом детских лет,

Мы судьбе, зовущей в свет,

Невозвратно отдаемся.

Был у нас другой хранитель,—

Он уж взят на небеса.

Небеса его обитель.

При этих словах слезами прервались наши голоса. Мы не окончили. Государыня взяла за руку молодого императора и сказала: «До свиданья, дети мои».

Пришел и день выпуска. В десять часов была обед­ня, молебен с коленопреклонением, все уже были оде-

* Приятная прогулка.

92


ты в городские платья, всякая по своему состоянию. Я была в казенном платье, меня никто не брал. Дядя Дмитрий Иванович написал, что он и жена его стары, никогда не выезжают из Грамаклеи, и что я со скуки у них умру. Марья Ив[ановна] Лорер тоже отказала, потому что была в глубокой горести. Ее племянница Елизавета Петровна Нарышкина, рожденная графиня Коновницына, готовилась ехать в Сибирь с мужем. Ее братья Петр и Иван были сосланы на Кавказ.

Три звонка. Дверь отворили в рекреационной зале, и вошла государыня. Мы стояли, за ней шла начальни­ца и дамы классные в своих синих мундирных плать­ях и несли шифры, золотые и серебряные медали. Пер­вый шифр получила Бартоломей, дочь известного док­тора Бартоломея, второй — я, меня подкузьмила ари­фметика, а то бы я получила первый. Третий — Нагель, четвертый — Эйлер, Шифры очень красивы, золотая буква «М» с короной, на белой муаровой ленте, окайм­ленной красным цветом. Императрица сама прикалы­вала шифры и раздавала медали. Стефани Радзнвилл получила вторую золотую. Это мы смастерили, чтобы сделать удовольствие государыне. После медалей по­шли поклоны. Последний для бедной Трембецкой, ко­торая не хотела подходить, но императрица ее подозва­ла и сказала: «Дитя мое, хотя вы и не учились отлич­но, но классные дамы были очень довольны вашим по­ведением. Я знаю, что ваша мать очень бедна. Вместо двухсот пятидесяти рублей, которые получают те, кто не может сделать себе приличный туалет, вы получи­те пятьсот». После этого государыня собственноручно дала каждой из нас евангелие и каждой сказала: «Чи­тайте, дети мои, каждый день по главе»,

В институте я брала уроки музыки у m-me Nagel, ее внучка Капитолина была косая, злая и капризная девчонка, ее терпеть не могли. Бабушка ее, которую все звали grand maman, была католичка. У нее было много католических книг, между прочим жизнь бла­женного Августина. Старушка обедала у начальницы и всегда оставляла пирожное для внучки. Капитолина приглашала Балугьянскую и меня в три с половиной, когда был отдых, с ней разделить это пирожное, Од­нажды она все нам отдала, когда мы спросили ее, за­чем она не ела, она отвечала: «Святая Моника ела

93


только тогда, когда была голодна». Балугьянская и я, мы уплетали все, и всякий день она отказывалась. Мы говели на страстной неделе у Наумова. Он нас очень серьезно приготовил ,к исповеди и принятию святых тайн: до той поры мы не слыхали подобных слов. Все заметили, что он произвел сильное впечатление на Ка-питолину. Она вдруг изменилась, утром молилась и с молитвой умывалась, одевалась. В классе делала то же самое, можно без преувеличения сказать, что она вся обратилась в молитву, начала прилежно учиться. Девицы было начали над ней смеяться, но ничто ее не смущало, и с уважением смотрели на нее. Она была очень нетерпелива, играла арпеджик на фортепиано и сказала мне: «Дорогая Сашенька, окажи мне услугу. Вот очень трудная соната Гуммеля, мы ее проиграем такт за тактом». Что было сказано, то было сделано, и я ей очень благодарна. После выпуска Балугьянская пригласила некоторых подруг на танцевальный вечер. Старушка m-me Nagel предложила Капитолине туда ехать, но она слезно просила не везти ее на бал. Ее на­значили пепиньеркой, но, спустя месяцев шесть, она занемогла. Ее свезли в лазарет, доктор сказал, что у нее нервное расслабление и что должна быть нравст­венная причина, потому что все укрепляющие лекарст­ва не помогали. Она на исповеди призналась Наумову, что желает перейти в римскую церковь и вступить во Францию в Монкармель, что желание так сильно, и она только тогда будет здорова. Нечего было делать! Наумов очень жалел, но знал состояние наших мона­стырей, он ей сказал, что поможет и не хочет ей ме­шать. Бабушка отвезла ее в Версаль к аббату Prefon-taine. Она выучилась латинскому языку н поступила в Sacre-Coeur de Paris *. Теперь она настоятельница du Sacre-Coeur a Constance.

Когда я была еще выпускная в институте, я полу­чила известие о смерти матери. В день четырнадцато­го числа [декабря 1825 г.] она умерла, я плакала, меня отпустили горевать в дортуар, Я сказала своей прия­тельнице Стефани: «Стефани, я не могу утешиться, это ужасно».— «Дорогая моя, успокойся, я не плакала,

* Католический монастырь в Париже.

94


когда умерла моя мать, она тоже не любила меня и предпочитала мне Felice Antouchewitch, свою дочь от monsieur [слово не разбор.] я же ей — только законная дочь.,.» Я помню, что моя бедная мать очень подружи­лась с моей дамой классной m-lte Wajsch, и я слыша­ла, что она все заботилась выдать меня замуж. Она жила на Софийской в доме [слово не разбор.]; она хо­тела дать Климе, своему фавориту, редкие часы отца, безногий черт взвизгнул и сказал, что это баловство. Ограбить нас совершенно было главной заботой этого изверга. И все сходило с рук этому скоту. Он заехал в институт, прямо в комнату m-lle Walsch, которая вы­шла, не знаю куда, Арнольди хотел меня поцеловать, насильно посадил меня на свои поганые колени. В эту минуту вошла m-lie Walsch и сказала: «Как, моя до­рогая? Вы позволяете обращаться с собою, как с де­вочкой?» — «M-lle Walsch, уверяю вас, я тут совершен­но ни при чем. Он посадил меня на колени к себе си­лой». Он смотрел на меня своим дерзким, мерзостным взглядом. «Генерал, оставьте мою комнату, подчини­тесь приказанию императрицы. Если вы будете меня преследовать, то швейцар вас выставит за дверь». Я спросила, что мне досталось после матушки и где мое серебро. «Две подушки, платье разорвалось».— «А где серебро мое?»—«Все мое, и бриллианты, вам один фермуар в кленовом ящике». Фермуар был из­рядный, я его продала за четыреста руб. асе. «А вот капиталов у вас ничего нет. Адамовку твоя мать запи­сала на мое имя для моих детей».— «Вы знаете, все на свете можно, «только осторожно». Я все ваши мерзости расскажу когда-нибудь государю, потому [что] я на­значена быть фрейлиной императрицы Александры Фе­доровны». При этих словах он сконфузился.— «А те­перь, вон отсюда, генерал, надеюсь, навеки».

Так как Арнольди распустил слух, что отец мой был танцмейстер, вырвал из книг наш герб (мы долж­ны были взять герб Лореров— три дерева елки) и вы­думал, что мой отец на службе накрал деньги, то им­ператрица Мария Федоровна велела навести [справ­ки] в Одессе, Ответ был, что шевалье де Россет умер от чумы и имел чин полковника. Это пришло через месяц.

95


ХУЛ. ВО ДВОРЦЕ

Нам сшили черные шерстяные платья, н начальни­ца повезла нас в Зимний дворец, где нас представили, как будущих фрейлин, императрице Александре Фе­доровне, а оттуда в Аннчковский, где нас представили Марии Федоровне. После нескольких слов гофмаршал от двора, граф Моден, велел нас отвести в наши ком­наты: всего три маленькие конурки. В спальне была перегородка, за которой спала моя неразлучная под­руга Александра Александровна Эйлер. Она тотчас нашла фортепиано, и мы с ней играли в четыре руки. Тогда в моде был Hummel, концерты его и сонаты прекрасны.

У нас был слуга, мужик Илья, он приносил нам обед. У Эйлер была девушка чухонка, а у меня рус­ская. Эти две постоянно ссорились. Илья мне сказал: «Ваша Прасковья Михайловна злейшая раскольница и очень вредная женщина. Она принадлежит к раско­лу Солодовникова и серебряных лавок». Однажды она была так зла, что я ее спросила, что с ней делается. Она мне отвечала, что закрыли часовню купца Мило-ва, а вскоре закроют часовню купца Косова. Я ничего ровно не понимала и только позже узнала, что зна­чит секта «серебряных лавок»,

Однажды утром я слышу громкий голос в передней и узнала голос Фомы Александровича Кобле. Он во­шел, меня обнял и сказал: «Ах, Сашенька, как я рад, что вы теперь во дворце и что государыня не отдавал вас к Арнольди, даже запретил этот скверный человек принимать в институте». Я спросила его о бабушке. «Ваша бабушка еще жива, но очень горюет, что Ни-колаша в Сибири, а Митя с женой взяли племянника Пузанова и хотят ему оставить Грамаклею. Я сказал им, что нехорошо, потому что Сашенька будет просить государя, и Николашу простят», Я его спросила о де­тях.— «Клавденька вышла замуж за маркиза Паулуч-чи, с ней поехала m-lle Курель,— вы помните ее. Апол­лон управляет Коблевкой, а я живу с моей попугаем. Все сожалею моя жена. Я ее очень любил. Она была дочь казацкой полковника Цветогорова, Меня туда послали в его станицу. Мы полюбили друг друга. Пол-

96


ковник мне сказал: «Черт тебя знает, кто ты такой, и вера-то у тебя не наша». Тогда я свою невесту увез, посадил ее перед меня на лошадь, сказал ей держать­ся крепко. Я был шестный человек. Мы скакали сорок верст, и в первой станице, где был поп, я на ней же­нился. Она прежде не хотела и говорила: «Фома Алек­сандрович, вы такой ушеный, а я ничего не училась». «Какой я ушеный? Я только помню свои шотландские песни». «А как же вы — генерал?» «А это я за свою храбрость генерал». А, Сашенька, вы были у Мордви­нова? Вам надо туда ехать. Он был друг вашего па­пеньки. Его жена моя сестра, а племянница моя за господином сенатором Столыпиным, прекрасный чело­век».— «Я ее знаю, она очень дружна с тетенькой Ма­рьей Ивановной»,— «Ну, так вы должны с ней ехать к Мордвинову». Добрый Кобле уехал, и я более его не видела.

Однажды я стояла у окошка и видела, что импе­ратрица, стоя, кушала что-то, она меня увидела, и я заметила, что она рукой меня зовет. Когда я пришла в кабинет, она мне сказала: «Случалось ли вам есть когда-нибудь фрукты не в сезон? Вот в этой малень­кой корзинке фрукты из царскосельских оранжерей. Как вас зовут?» «Александрой, день моего ангела 23 апреля». «Дорогая, в этот день скот выгоняют в поле, а день моего ангела 21 апреля».

23 утром вошел лакей, поздравил с именинами и принес белое gaz de Chambery на платье, гренадино-вые цветы и веер trocadero. Он был в моде, и я его дол­го сохраняла. Очень часто императрица за мной по­сылала, и я ей рассказывала наши институтские ша­лости. У нее была счастливая способность серьезно ин­тересоваться окружающими ее. Ее фрейлина, графиня Софья Гавриловна Моден, заметила, что я пользуюсь расположением государыни и невзлюбила меня. Од­нажды императрица мне сказала: «Придется чаще приглашать Софи по утрам, она очень завистлива. Во­ображают, что я могу видеть и любить тех, кого хочу. Это было бы завидным уделом, но ошибаются. Я очень люблю княгиню Трубецкую и Катишь Салтыкову, но стоит мне пригласить ту или другую лишний раз, онн ссорятся».

4. А. О. Смирнова-Россет          97


Мы поехали, кажется, на страстной неделе поста в Царское Село [1826 г.]. Императрица жила в Большом дворце, собирались в китайском кабинете. Она делала шнурок на рогульке. V нее после четырнадцатого чис­ла была сильная невралгия в голове. Граф Моден чи­тал какой-то невыносимо скучный роман. Доктор Крейтон сопел и храпел, а мы зевали. В десять часов подавали ужин, слышался мерный и твердый шаг го­сударя. Он приходил в сюртуке без эполет. Императ­рица ему говорила: «Боже мой, какой у вас утомлен­ный вид».— «Да, с Алексеем Андреевичем Аракчеевым работать не шутка, дела страшно запутаны за два го­да». Потом государь уходил, и в одиннадцать часов скучный вечер кончался. Софья Моден жила внизу за комнатой великой княжны Ольги Николаевны. Госу­дарыня повела Эйлер и меня к ней и сказала ей: «01у, вот мои новые фрейлины». Ей было четыре года я бы­ла дивной красоты, она на меня посмотрела и сказала, глядя на меня — «Черненька», а на белокурую Эй­лер— «Беленька». Это имя так осталось навсегда.

Мы жили в нижнем этаже окнами на двор & самой крайнем углу, слева от караула. Всякое утро к нам приходил очень старый камер-фурьер, я его спросила, кто прежде жил в этих комнатах? — «Светлейший князь Таврический».— «А после кто?» — «Никто, по­тому что император Павел жил в Павловске, а осенью в Зимнем».— «Так вы, верно, знали Потемкина?» — «Я при нем был камердинером и через него сделал всю карьеру. Вам, верно, известно, что покойную императ­рицу Екатерину возвел на престол Орлов к князь Тав­рический. Говорили, что Потемкин был ее любовник. Может быть, но недолго. Светлейший этими пустяками не занимался, зачастую, как его позовут к обеду или на вечер, он отказывался. Утром рано он с ног до го­ловы мылся самой холодной водой и весь туалет де­лал один, потом подолгу молился и всегда на коленях, а потом уж позовет меня и спросит кофню. Все посты соблюдал. Он матушке-царице, снисходя к ее слабости, выбирал любовников. У него была одна страсть — любовь самая нежнейшая к матушке и к России. Как уж очень ему тяжко, он скачет в Москву к своей ста­рушке матери. Она жила в Москве в маленьком доми­ке. Светлейший хотел ей купить большой дом с цер-

98


|совью. «На что это мне, Гришенька, я ведь привыкла к этому дому, а в церковь езжу на саночках в одну лошадку, одно не люблю, что попы торгуются на обед­ню и говорят: «Дай пять целковых или закушу*. Ну, я с одним уговорилась и всегда даю ему пять рублей и знаю, что он меня ждет». С «ей светлейший богу мо­лился, привозил всегда от нас ей евангелие и духовные книги. Говорили, что он кутит, живет в свое удоволь­ствие. Это клевета, все деньги шли на устройство го­сударства. Вот что Херсон выстроился, ему обязаны. Он дружбу свел с англичанином Говардом, и тот сове­товал ему везде устроить больницы н богоугодные заведения. Он и сыскал Говарда в Херсоне и памятник ему поставил н сказал: «Говард был друг человечест­ва». Опять, в Николаеве он учредил черноморскую компанию, вам было это известно. Уж больно ему на­доели турки, так сказал Суворову, которого ужас как любил, что покончить бы турков. Так и была большая баталия под Очаковом, на все это шли русские деньги. А что государыня подарила ему Таврический дворец н дом в Петербурге,— это правда. Она из благодарно­сти к заслугам его России. Светлейший более всея лю­бовников матушки Екатерины любил Ланского, для того [что] он не вмешивался в дела и не с интересу любил государыню. Он был крепкий, обходительный, красавец, манера его была искренняя. Он был смелый ездок, ему выбрали самую лучшую лошадь. Он у «Ле­бедя» хотел перескочить, лошадь споткнулась, и он лежал без памяти, его подняли и понесли в его комна­ты, что под лестницей, оттуда был ход к государыне. Позвали докторов (слово не разбор.), Вейнарта, от­крыли кровь — не пошла. Доктора решили известить государыню. Она только сказала: «Похоронить его в Софии». Села в карету и на шестерке поскакала в Пе­тербург, спустила все шторы, поехала в Зимний дво­рец, никого к себе не впускала и через три дня верну­лась в Царское, прямо в Софию на его гробницу. А вскоре было известно, что его заменил Дмитриев-Мамонов, только на короткое время, для того он влю­бился в свою двоюродную сестру, фрейлину княжну Щербатову».

Гораздо позже Александр Иванович Рнбопьер мне рассказывал, что она заметила, что Мамонов краснел,

99


когда произносили имя Щербатовой, заметила также, что он был с ней холоден, и ему было не по себе. Од* нажды она ему сказала: «Дорогой Мамонов, я хочу вас женить».— «Сделайте милость».— «Мне кажется, что княжна Щербатова приняла бы ваше предложе­ние». Он замолчал, она ему сказала: «Так, значит, это правда, monsieur?» Тотчас подписала ему семь тысяч душ и дворцовый дом н сад у подошвы Воробьевых гор. Он лишился жены и был несколько лет сума­сшедший.

Отец Рибопьера был эмигрант из Эльзаса, там есть остатки замка Рибопьер. Все эмигранты искали спо­соба существования, говорят, что Шатобриан жил тем, что делал салат у больших господ и получал пять шил­лингов за это. Рибопьер вызвался быть парикмахером Екатерины, и кривой сын его Алексаша завивал Ека­терину, но она узнала, что Рибопьер был прежде во­енный, сделала его генералом. Была война с турками, и он был убит под Варной, где а похоронен. Александр Иванович был большой анекдотист, также и Алек­сандр Николаевич Голицын. Рибопьер мне, между прочим, рассказывал, что при Екатерине было всего двенадцать андреевских кавалеров. У него был старый дядя Василий Иванович Жуков, который страсть как хотел получить голубую кавалерию. Один из двена­дцати умер, и князь просил Екатерину дать ему этот орден — он был очень глупый человек. Получивши ленту, он представился, чтобы благодарить. После представления его спросили, что ему сказала госуда­рыня. «Очень хорошо приняла и так милостиво отнес­лась, сказала: «Вот, Василий Иванович, только живи, до всего доживешь».

Раз, часу в одиннадцатом, Эйлер уже спала, я еще читала и услышала топот копыт, подошла к окну и видела ездока на серой лошади, в сером плаще и серой каске. Он проехал в ворота, я чувствовала, что ездок был призрак и под плащом не было тела. На другой день я узнала от графини Моден, что он привиделся очень многим, у «Лебедя» еще был след подков, потом все исчезло. Ни государь, ни императрица ничего не слыхали. Моден полагал, что эта была фарса какого-нибудь лейб-гусара. Караул на дворе также его видел. Инвалид у решетки отворил ее, часовой у   померанца


История этого часового очень смешная. Император Александр увидел, что на померанцевом дереве один [цветок] уже начинался, хотел его сберечь и приказал поставить часового. Померанец давно сгннл, и дерево поставили в оранжерею, а часового продолжали ста­вить у пустой беседки. Император проходил мимо и спросил часового, зачем он стоит. «У померанца, ваше величество».— «У какого померанца?» — «Не могу знать, ваше величество!» Волконский ему объяснил дело, и часового отменили. Тот, который M-me Stael говорил: «Я — лишь счастливая случайность», был ли­беральнее на словах, чем в действительности. Мучить человека из-за померанца непростительно.

Мне рассказывал Александр Иванович Яковлев, что когда он ехал в Калугу, не знаю где, был крутой спуск, погода была дождливая, и губернатор Омельяненко целую неделю сам ездил осматривать дорогу. Импера­тор приехал не в духе. С горы пришлось спускать его экипаж на руках. «Дорога очень дурная», сказал он сердитым тоном. «Ваше величество, восемь тысяч че­ловек работали целую неделю».— «Пятьдесят тысяч, милостивый государь, когда едет ваш император».

Нелиберальный Николай Павлович после приклю­чения в Чембаре не ездил более со своим кучером Яковом. На станциях «му выбирали лучшего кучера. От Подольска до Москвы дорога была ужасная. Ям­щик ехал шагом, государь был подвержен мигреням, его тошнило. Он сказал Орлову: «Я лучше пойду пеш­ком». Ямщик повалился ему в ноги; «Государь, я про­пал, если скажут, что я своего царя не сумел везти». Он сел, и шесть часов битых они тащились до Москвы.

Александр умел быть колким и учтивым. На манев* pax он раз послал с приказанием князя Лопухина, ко­торый был столько же глуп, как красив. Вернувшись, он все переврал, государь ему сказал: «И я дурак, что вас послал». Николай Павлович сказал генералу Тхоржевскому дурака и на другой день извинился пе­ред фронтом.

Мы поехали говеть в Петербург. В восемь часов бы­ла утреня в гостиной, а вечером тоже, я была в востор­ге от придворных певчих. В день причастия императ­рица Мария Федоровна приехала. Государыня хотела ей сделать приятное, пригласила Криницкого, ее ду-

101


ховника, служить обедню, а дьяконом выбрала [слово не разбор.], которого она любила. Он служил прекрас­но и с благоговением. Криницкий его терпеть не мог и объявил Модену, что не будет с ним служить. Моден кричал и сознавался: «Канальи русские попы! Они смотрят только в руку». Наконец, уломали Криницко-го. «Вкусите и видите» пелн по напевам Сартн. [Сарти приехал при Елизавете Петровне, он советовал пустить Бортнянского и Березовского в Италию — ехать в Не­аполь.]

После обедни я отправилась в свою каморку. У нас была дворцовая карета, и мы в ней ездили в институт, а я к Стефани Радзивилл в Зимний дворец. Государы­ня на страстной неделе прислала мне желтый, укра­шенный букетами хвост, вышитый серебром, и юбку, всю вышитую серебром, а Эйлер голубой шелковый, весь вышитый серебряными цветами, н такую же юб­ку. У нее девушка была предобрая чухонка, а у меня русская, Прасковья Михайловна, мне ее рекомендова­ла Хилкова, она много лет жила в доме кастрата Алексея Захаровича Хнтрова при старшей дочери его Наташе, он гордился ее красотой и, показывая ее всем, говорил: «Какова!» Она вышла замуж за Долгоруко­ва, и ее всегда звали: — «Какова».

Мы обычно отправлялись в прихожую императри­цы. Она мне сказала: «Как вы бледны, вы кокетнича­ете. Не надо быть похожей на больную. Я подрумяню вам щеки для того, чтобы у вас был хороший цвет ли­ца, но никогда не делайте этого, идя на бал».

Государь в пасхальную заутреню шел под руку с императрицей, оба кланялись на все стороны. Камер-паж нес длинный хвост, другой шел за государем, по­тому что в церкви он держал шпагу государя, за ними шли вдовствующая императрица с в. к. Михаилом Павловичем (я его уже прежде видела на двадцатипя­тилетии нашего института, он разговаривал с m-me Штатниковой: — «Мы оба какие толстые»). И за ними шли камер-пажи, лотом вся свита, прямо в большую залу, потом в длинную залу, затем в белую залу, где были собраны обоего пола знатные особы. Меня пора­зила своею красотою и туалетом графиня Морков. У нее была лента св. Георгия. В церкви я стояла возле Стефани, которая была покрыта бриллиантами и в ве-

102


ликолепном кремовом платье. У обеих государынь были бриллиантовые диадемы на голове, тогда не было еще русского платья и кокошников и носили платье времени Екатерины: habit de cour *. Впереди меня грузинские царевны.

Стефани меня рассмешила и сказала; «Посмотри на [слово не разбор.] ее жемчуг так тяжел, что ее заду­шите Придворные певчие шли в черном по другим комнатам, попы были в черных ризах. Вернувшись, певчие облеклись .в богатейшие ризы, тогда формен­ных еще не было. Певчие пели «да воскреснет бог» и пр. Царская фамилия стояла за перегородкой.

Царская фамилия встала и начала подходить, за­тем светлейший Лопухин, за ним боком царевич, ко­торый ходил, как Бобчннский, граф Нессельрод и Лан* жерон, генерал сенатор Дризен, Сперанский, который поразил меня: удивительный лоб, большой, открытый и голубые глаза,— государственный совет, сенаторы в новых мундирах, потом гвардия, и кончилось все к одиннадцати часам. Царская фамилия разговелась у себя, я поехала к Стефани, где был кулич, пасха, крашеные яйца, чай и кофий, н вернулась утром до­мой. В четыре часа — царские часы и поздравления митрополита, присутствующих в сенате и дам. Графи­ня Нессельрод подошла, потом вдруг из-за нее стала прямо против государыни графння Ланжерон и ска­зала: «Я старшая гофмейстерина». Императрица с трудом удержалась от смеха.

На третий день после христова праздника весь двор [поехал] в Царское Село, жара была невыноси­мая. От Петербурга почти до Москвы горели леса. Солнце стояло на горизонте, как огромный красный шар. Императрица очень страдала от жары и сидела в мраморной комнате, там она писала свой журнал и письма. Мы из этих комнат спасались от жару в дру­гих комнатах окошками в сад. Принц Карл приехал с графом Редерном и графом, кажется, НбИге. Принц вел себя очень дурно, если нам случалось пройти мимо его комнаты, он стоял в одной рубашке на окне. Мы, наконец, лерестали ходить в сад и переехали опять на ту сторону. Эйлер с Редерном играли в четыре руки

* Придворное платье.

103


Бетховена. В мой дежурный день, пока императрица спала, я бродила по комнате и нашла плохой портрет a la sepia Мамонова и сказала ей, «Дорогая моя, отве­тила она, государь приказал убрать все портреты фа­воритов императрицы. Прекрасный портрет Валериана Зубова находится у князя Дмитрия Зубова». Мать Зубовых была Воронова и приходилась как [то} сродни Смирновым по Бухвостовым. Мать Николая Михайло­вича была рожденная Бухвостова. Петр Великий по­дарил восемь тысяч душ Бухвостову в Никололуцком уезде и в Пусторжевском, там были огромные столет­ние дубовые деревья, а в Рязанской губернии он ему дал половину Михайловского уезда и город Раненбург. Расстрелли высек из зеленой яшмы его статую. Бух­востов был человек глубоко религиозный, его огорчила беспутная жизнь Петра, и он удалился в Рязанскую деревню, где и умер забытый и Петром, и его при­дворными.

Наконец, подошел день к отъезду в Москву. Впере­ди всех должна была ехать вдовствующая императри­ца со штатс-дамой княгиней Репниной-Волконской (она была очень стара), фрейлиной Кочетовой и княж­ной Прасковьей Александровной ХилковоЙ. В коляске ехал в. к. Михаил Павлович с наследником, которому было семь лет. Императрица заметила, что Михаил Павлович был очень любезен со мной, и сказала мне: «Откуда это у вас дружба с Мишелем?» «Вам известно, мадам, что он платил за меня в инсти­тут, Это установило между нами дружеские отно­шения».

Однажды он сказал мне, что любит Пашу [Хилко-ву]. Как-то раз после бала он встретил ее на лестнице [Смольного] монастыря, пожелал ей покойной ночи и сказал: «Не забывайте меня в своих молитвах». По­краснев от смущения, она ответила, что молится вся­кий день за свою благодетельницу государыню и за всю царскую семью. Михаил Павлович мне рассказы­вал позднее: «Я был в Павловске и ожидал вместе с Бибиковым в греческой зале, чтобы maman меня по­звала. Княжна Полина [Хилкова], проходя, поклони­лась мне. Я подошел к ней и сказал: «Княжна, желаю вам счастья от чистого сердца, я уезжаю сегодня ве­чером». Она покраснела до корней волос и сказала;

104


«Уже!» Только это, дорогая Александра Осиповна, и позволяет мне предполагать, что я ей не безразли­чен».— «Смею вас уверить, ваше высочество, что Па­ша любила вас и очень страдала».— «Откуда щ это знаете, расскажите мне ради бога».— «Я спала в ма­леньком дортуаре вместе с тремя сестрами Паши; тон­кая перегородка отделяла нас от инспектрисы, mada-ше Штатниковой, с которой Паша очень дружила. Мы слышали, как Паша, рыдая, говорила ей: «Бедный великий князь! Как я несчастна! Его мать ничего не понимает в любви». Он был очень доволен, когда я это рассказала ему, и поцеловал мне руку.

Итак, они отправились. Императрица со своей да­мой. Городской форейтор, точно так же, как в городе, скакал во весь дух, останавливались обедать и ноче­вать.

На осьмые сутки они приехали в Москву. Потом приехала императрица с государем и детьми, и все жи­ли в Малом дворце. В Петровское выехал к ним мит­рополит, многочисленное духовенство, генерал-губер­натор, князь Дмитрий Владимирович Голицын. Из Петровского уже ехали в московских каретах; мои братья Аркадий и Осип получили золотые часы. Арка­дий сохранил свои до последних дней своей жизни, а Ося боялся носить. Восемь тысяч человек было в пара­де, брат мой Клементий упал с лошади, но не ушибся. Его отнесли в какую-то карету. Москва кишела иност­ранцами. Английский посол дюк де-Девоншир, вместе с ним был его племянник Russel; французский посол дюк де-Мармонт, принц Карл прусский, граф Редерн и двое братьев Радзивилл, Фердинанд и Гильом. Прус­ская принцесса, двоюродная сестра короля, была заму­жем за князем Антуаном Радзивилл. Когда король приехал после родов своей любимой сестры, он ходил под руку с императрицей Марией Федоровной. За ней шла в. к. Александра с Александром Павловичем. Ни­колай Павлович вел Елизавету Алексеевну. Императ­рица в какой-то больнице останавливалась, расспра­шивала докторов и о всех осведомлялась. Александр Павлович ему сказал: «Это слабость maman. Она уве­рена, что все интересуются тем, что более всего зани­мает ее в жизни». Он повернулся, и они тронулись с Елизаветой Алексеевной с насмешливой улыбкой, а ве-

10!i


дикий князь ничего не сказал. Но в ту же минуту ко­роль обратился к великой княгине и сказал: «Дорогая Шарлотта, я был бы очень счастлив, если б когда-ни­будь узнал, что вы делаете хотя бы половину того доб­ра, которое делает императрица». Вот уж был репри­манд Елизавете Алексеевне!

Коронация была веселая, затем последовал обед в Грановитой палате, а потом не было конца балам и праздникам. Народу был устроен праздник на Ходын­ке. Жареные быки, бездна сластей, вино и пиво. Бал и пляс до вечера, но тут некоторых до смерти разда­вили. Мне писала моя Стефани, а я пока жила в Тав­рическом дворце с княгиней Ливен и Авдотьей Михай­ловной Луниной. Императрица мне сама рассказывала: «Вы знаете, как maman строга к этикету. Мне нужно было надеть розовое платье. Я послала записку госу­дарю, что не могу надеть красную ленту на розовое платье, а надену голубую. Не подумав, он отпра­вил записку к maman. Она отвечала мне: «Вы надене­те красную ленту. Что это за фривольности!» Но я все-таки отказалась надеть розовое платье».

Стефани мне писала: «Представьте себе, дорогая моя, однажды мы поехали в Архангельское к Юсупо­ву. Императрице надо было освободиться. Вы знаете походку императрицы: она с трудом передвигала но­ги. А он, дурак, крикнул садовнику: «Подай горшок императрице». Что за нравы! На следующий день, воз-вратясь домой, вижу—моя комната убрана розами. В цветах записка: «Княжна, позвольте мне принести к ногам вашим мое сердце и все, что я имею*. Я тот­час же пошла сказать императрице, что не могу при­нять его предложение. Она велела написать ему не­сколько строк, ответив отказом, и отослать розы. Я от­вечала: «Князь, благодарю вас за цветы, но не могу принять ни ваших роз, ни вашего сердца». Он женил­ся на хорошенькой семнадцатилетней девушке Зинаи­де Кнорринг».

После коронации все поехали в Царское Село. Я танцевала с [слово не разбор.], который мне сказал: «Я стар для того, чтобы ухаживать за женщинами, но таких глаз я не видал в Париже».

106