Смирнова-Россет А. О. Воспоминания

Вид материала

Биография

Подобный материал:

• Воспоминания Сайт «Военная литература», 4244.99kb.
• И. М. Смирнова при изучении геометрии в 10-11 классах на базовом уровне Издательство, 132.16kb.
• Лобанов Владислав Константинович, Бондаренко Татьяна Романовна Данилова Елена Александровна, 251.96kb.
• Записки миссионера, 278.61kb.
• Список літератури №2011 Академик Иван Тимофеевич Фролов: Очерки. Воспоминания. Избранные, 90.57kb.
• Приложение 2 Перечень сайтов о Великой Отечественной войне, 107.12kb.
• Воспоминания Сайт «Военная литература», 4815.99kb.
• Николай Николаевич Никулин. Воспоминания о войне, 2966.16kb.
• Особенности психического развития детей, воспитывающихся вне семьи е. О. Смирнова,, 34.28kb.
• И. М. Смирнова // Математика в шк. 1997. Пробл и суждения, 3265.5kb.

410


платком, я сказала, что прочла: «Никита и генер.-губ. разговаривают».— «А, вот как! Вы подглядываете, так я же буду запирать». Предлагал часто четий минеи. Каждый день читал житие святого на этот день. Перед обедом пил всегда, всегда — воду, которая придавала деятельность желудку, ел с перцем. А после обеда мы ездила кататься. Он просил, чтобы поехали в сосновую или в еловую рощу. Он любил после гулянья бродить по берегам Москвы-реки, заходил в купальню и купал­ся. Между тем мое здоровье было расстроено. Гоголь раз хотел меня повеселить и предложил прочесть I гла­ву, Но нервы, должно быть, натянуты, что я нашла пошлой и скучной. «Видите, когда мои нервы [расстро­ены], даже и скучны».—«Да, вы правы: это все-таки дребедень, а вот душе не этого нужно». Казался очень грустен. Так как его комнаты были очень малы, то он в жары любил приходить в дом, ложился в гостиной на середний диван, в глубине комнаты, для прохла­ды, Придет и сидит. Вот что раз случилось: я взошла в гостиную, думая, что никого нет, и вдруг увидела Гоголя на диване с книгой в руках. Когда я взошла, он как будто испугался. Ему, должно быть, показалось, что кто-то явился. Глядел — жду. «Н. В.! что вы тут делаете?» Как будто проснулся, «Ничего. Житие (в ию­ле) такого-то». Что-то приятное: молился он, что ли,— в экстазе. Чуть ли не Косьмы и Дамиана. По вече­рам Гоголь бродил перед домом после купанья, пил во­ду с красным вином н с сахаром и уходил часто в 10 к себе. Был нездоров, жаловался, не разговаривал ни с людьми. Шутил над садом Попова с затеями. Девуш­ка; «Это наш Ник. Ив. сделал». Одни шутки:« Где же Ник. Ив.?» и т. п. С детьми ездил к обедне, к заутрене. Любил смотреть, как загоняли скот домой. Это напо­минает Малороссию. Село Константинове за рекой Мо­сквой. Любил ходить на Марштино, версты 2. Больше не ездил как Н, Просп. на Марштино. «Почему не го­ворили с мужиками?»—«Да у вас старых мужиков нет». Терпеть не мог фабричных мужиков в фуражках и дам нарумяненных. Странности... Куда ехать, в Малорос­сию. «Помолитесь». Больными расстались, благосло­вил образом. «И молитва моя за вас будет, А думали ли вы о смерти?» — «О, это любимая мысль, на кото­рой я каждый день выезжаю».

411


н. в. гоголь

Париж 25/13 сентября  1877 г.

Каким образом, где именно и в какое время я по­знакомилась с Николаем Васильевичем] Гоголем, со­вершенно не помню. Это должно показаться стран­ным, потому что встреча с замечательным человеком обыкновенно нам памятна; у меня же память прекрас­ная. Когда я однажды спросила Гоголя: «Где мы с вами познакомились?», он отвечал: «Неужели вы не помните? вот прекрасно! так я же вам не скажу. Это значит, что мы были всегда знакомых Сколько раз я пробовала выспросить его о нашем знакомстве. Он всегда отвечал: «Не скажу, мы всегда были знакомы». В 1837 г. я проводила зиму в Париже: Rue du Mont Blanc, 21, на дворе, т. е. entre cour et jardin *, но Го­голь называл этот hotel трущобой. Он приехал с ли­цейским товарищем Данилевским, был у меня раза трн, и я уже обходилась с ним дружески, но как [с] человеком, которого ни в грош не ставят. Опять стран­ность, потому что я читала с восторгом «Вечера на ху­торе близ Диканькн». Они так живо переносили меня в нашу великолепную Малороссию. Оставив восьми лет этот чудный край, я с необыкновенным удовольст­вием прислушивалась ко всему, что его напоминало, а «Вечера на хуторе» так ею и дышат. С ним в это время я обыкновенно заводила разговор о высоком ка­мыше, о бурьяне, белых журавлях с красным носиком, которые при захождении солнца прилетают на хаты, крытые в старновку, о том, как гонит плечистый Яким с чубом лошадей в поле, н какая пыль поднимается их копытами. Потом заводилась речь о галушках, варени­ках, пампушках, коржиках, вспоминали хохлацкое пение:

«Грнцько, не ходи на вечерницы, Там увей дивки чаровницы»,

или

«На бережку у стрелочка»... «Цвылн лози при дороэи»...

* Между двором и садом.

412


Или любимая его песня:

«Ходы козак по улице в свитлой белой

котулицы»...

Он, вообще, не был говорлив и более любил слу­шать мою болтовню. Вообще, он был охотник загля­нуть в чужую душу. Я полагаю, что это был секрет, который создал его бессмертные типы в «Мертвых ду­шах». В каждом из нас сидит Ноздрев, Манилов, Со-бакевич и прочие фигуры его романа. О Париже мало было речи, он уже тогда не любил его. Он, однако, по­сещал театры с Данилевским, потому что рассказывал мне, как входят в оперу a la queue * и как торгуют правом на хвост, со свойственной ему способностью за­мечать то, что другим не кажется ни замечательным, ни смешным. Раз говорили о разных комфортах в пу­тешествии, и он сказал мне, что на этот счет всего ху­же в Португалии, и еще хуже в Испании, и советовал мне туда не соваться с моими привычками. «Вы как это знаете, Николай Васильевич]?»—спросила я его. «Да я там был, пробрался из Испании, где также очень гадко в трактирах. Все едят с прогорклым прованским маслом. Раз слуга подал мне котлетку, совсем холод­ную. Я попросил его подогреть ее. Он преспокойно по­щупал рукой и сказал, что она должна быть так. Что­бы не спорить, я спросил шоколаду, который оказал­ся очень хорошим, и ушел».— «Неправда, Николай Ва­сильевич, вы там не были, там все дерутся, [слово не разбор.], все в смуте, и все, которые оттуда приезжа­ют, много рассказывают, а вы ровно ничего». На все это он очень хладнокровно отвечал: «Вы привыкли, чтобы вам все рассказывали и занимали публику, что­бы с первого раза человек все выложил, что знает, что пережил, даже то, что у него на душе». Я осталась при своем, что он не был в Испании, и у нас осталось это русской шуткой (Жуковский говорил, что русская шут­ка только тем и хороша, что повторяется). В Испании он точно был и, кажется, там познакомился с Ботки­ным. Он оставался недолго, ни климат, ни природа, ни картины не могли произвести особенного впечатле-

* По очереди.

413


ния. Испанская школа для него так же, как и болон-ская, как в отношении красок, так и рисунка, была противна. Он называл Болонскую школу пекарской [sic!]. Понятно, что такой художник, как Гоголь, раз взглянувши на Рафаэля, не мог слишком увлекаться другими живописцами. Его приводил в восторг сжа­тый строгий рисунок Рафаэля, он не любил Перуджи-но из Ранционгли. Один Джон Bellini нравился своей бессмертной наивностью. Но все это не может срав­ниться с нашими византийцами, у которых краски ни­чего, а все в выражении и чувстве. Вообще, у него была некоторая сдержка в оценке произведений худож­ника. Надобно было, чтобы все струны его души при­знали вещь за прекрасную, чтобы он ее признал гар­моническою. «Стройность, гармония во всем, вот что прекрасно», говорил он. Лето того же 1837 г. я прове­ла в Бадене, и Ник[олай] Вас[ильевич]приехал. Он не лечился, но пил по утрам холодную воду в Лихтен-тальской аллее. Мы встречались всякое утро. Он хо­дил или, вернее, бродил по лугу зигзагами. Часто он был так задумчив, что я не могла дозваться его, и не хотел гулять со мной, прибирая самые нелепые при­чины. Он был во всю жизнь мастер на нелепые при­чины.

В июле месяце он неожиданно предложил собрать­ся вечерком н объявил, что пишет роман под назва­нием «Мертвые души». Андрей Карамзин, граф Лев Сологуб, Валериан Платонов собрались на нашу дачу. День простоял знойный, мы уселись, и Гоголь вынул из кармана тетрадку в четвертку и начал первую гла­ву своей бессмертной поэмы. Между тем, гром гремел, разразилась одна из самих сильных гроз, какую я за­помню. Дождь лил ливнем, с гор потекли потоки. Сми­ренная Мур, по которой куры ходили посуху, бесилась и рвалась из берегов. Мы были в восторге. Однако, Гоголь не кончил второй главы и просил Карамзина довести его до Грабена, где он жил. Дождь начал ути­хать, и они отправились. После Карамзин сказал, что Ннк[олай] Васильевич] боялся идти один, что на Грабене большие собаки, и он их боится, и не взял сво­ей палки. На Грабене же не оказалось собак, а просто гроза действовала на его слабые нервы. На другой день я его просила прочитать дальше, но он решительно от-

414


казал и даже просил не просить. Мы уехали осенью [в] Баден-Баден, и Гоголь с другими русскими про­вожали нас до Карлсруэ, где Гоголь ночевал с моим мужем и был болен желудком и бессонницей. О первой и страшной болезни он не любнл говорить. Его спас приезд Боткина, который усадил его полумертвого в дилижанс и в [слово не разбор.] он после двух ме­сяцев выпил чашку бульона. Ехали день и ночь, и в Венеции Гоголь был почти здоров, сидел на Пиацетте и грелся итальянским солнцем, не палящим, но лас­кающим.

В 1838 году я была в России, потеряла Гоголя из виду и не переписывалась с ним. В 1841 году он явил­ся ко мне в весьма хорошем расположении духа, но о «Мертвых душах» не было и помину. Я узнала, что он был в коротких сношениях с Виельгорским. Они ча­сто собирались, там объедались, и Жуковский назы­вал это «макаронными утехами». Ник[олай] Василье­вич] готовил макароны, как у Лепри в Риме: «Масло и пармезан, вот что нужно», В этом же году я получи­ла от него опять длинное письмо, все исполненное слез, почти вопля, в котором жалуется на московскую цен­зуру. К письму была приложена просьба в форме пись­ма к государю, в которой он напоминал, что он мате­риально оказал ему протекцию на «Ревизора» и велел дирекции заплатить ему четыре тысячи асе. Я реши­лась посоветоваться с Михаилом Юрьевичем Виель-горским, он горячо принялся за дело и все устроил с помощью князя Дундукова, который был товарищем министра просвещения, графа Уварова. Ни мое пись­мо, ни письмо Гоголя к государю не нашлись, они или остались у Виельгорского, или были отосланы автору. «Мертвые души» вышли в свет tel quel * без глупых поправок и вычеркивания цензоров. Весной 1842 года Гоголь приехал в Петербург и остановился у Плетне­ва. Приходил довольно часто и уже совсем на дру­жеской ноге. Он тогда сблизился с моим братом Арка­дием, изъявил желание прочесть нам отрывки уже отпечатанных «Мертвых душ». У Вяземского он читал разговор двух дам. Никто так не читал, как Гоголь, и

* Полностью.

415


свои, и чужие произведения. Мы смеялись неумолкае­мо. В нем был залог великого актера. Мы смеялись, не подозревая, что смех вызван у него плачем души лю­бящей и скорбящей, которая выбрала орудием своим смех. А отчего душа так или иначе выражает свое чувство, известно одному богу. Высокий христианин в душе, Гоголь чувствовал, что образец наш — Хри­стос спаситель даже не улыбнулся, а плакал и взды­хал, потому легко представить, что произошло в его душе, когда он увидел, что Чичиков, Манилов, Соба-кевич и Ноздрев возбуждают лишь смех или отвраще­ние, «Полюбите нас черненькими, а беленькими нас всяк полюбит», задумал он уже тогда. Перед ним уже летали образы почище, поидеальнее. Уленька, Чагра-нова, Никита, генерал-губернатор, помещик Вороно-во-Дряново, Платонов, который влюбился в портрет петерб[ургской] львицы, Чаграновой. Все это в пер­вую пору своей авторской жизни он почувствовал, но до страдальчества оно дошло позже, когда создалась его школа, т. е. реалистическая литература. Его жа­лобы и стоны вырвались из груди в его «Переписке с друзьями». Эту переписку никто не понял. Она под­няла гвалт на всю Русь, потому что Гоголь не был от­крыт, никто не знает, ни сам он, что «перегорело в этой душе», оно известно только богу.

В июле месяце я оставалась в Петербурге], и Го­голь предложил мне прочесть новую его комедию «Же­нитьба». После обеда Вяземский, Плетнев, Аркадий, Тютчев — мы сидели в гостиной, и он начал читать в рукописи. Смех был постоянный: Подколесин, сваха, капитан Жевакнн, Яичница — все, начиная с фами­лий, возбуждало смех. Швейцару приказано было не принимать. Он пропустил князя Михаила Александ­ровича] Голицына, как короткого знакомого. Тот во­шел. К счастию, Гоголь не обратил внимания, [про­должал] читать и после чтения пошел в кабинет мужа, крепко уснул на диване и проснулся в испуге, по­тому что у мужа собрались играть в ералаш и префе­ранс. Он зашел ко мне и сказал: «Там занимаются де­лом до восьми часов утра, но там ангел-хранитель в синем мундире под сладким лицом генерала Дубель­та, следовательно, до драки не дойдет». Голицын не находил слов, чтобы благодарить меня за приятные

416


минуты, которые он провел у меня: «Я читал с востор­гом «Мертвые души» и всегда желал видеть их авто­ра. Подобных минут я не проводил в этом пошлом Пе­тер [бурге] •».

Осенью [1842 г.] я поехала с братом Аркадием в Италию и остановилась во Флоренции. Неожиданно получила письмо от Гоголя, который писал: «Точно ли вы во Флоренции? Приезжайте скорее в Рим, вы уви­дите, как будете самой себе благодарны». В генваре брат мой опередил меня в Рим для приискания квар­тиры. Мы потянулись в собственных экипажах с вет-турино. Переночевавши в Romiglione, мы были празд­нично расположены, погода была великолепная, сол­нечная и tiede *. Я опустила все окна, выглядывая [то] в одно окно, то в другое. Наконец, мы поравня­лись с гробницей Нерона, vetturino** мне крикнул: «Вот св. Петр справа».

На одну минуту появился купол св. Петра в сизом тумане. Я начала помышлять о квартире, о помещении детей и еде. Начинало вечереть, мы проехали по зна­менитому Ponto Мальво и въехали после пятидневно­го похода через Porto del Popolo. У чиновника запла­тили по десяти франков в догану и потянулись на Кор-со, где еще тянулись тяжелые кареты и коляски рим­ских принчипе и маркизов. В догане мне передали письмо брата, который извещал, что надобно ехать на форо Трояно в palazetto Валентини, Первый этаж был освещен. На лестницу выбежал Ник[олай] Василье­вич] с протянутыми руками и лицом, исполненным ра­дости. «Все готово,—сказал он,— обед вас ожидает. Квартиру эту я нашел, воздух будет хорош. Corso под рукой, а что всего лучше, вы близки от Колизея, форо Боарио». Немного поговоривши, он отправился домой с обещанием прийти на другой день. В самом деле он пришел, спросил бумажку и карандаш и начал писать: «Куда следует понаведываться А, О., и с чего начать». Были во многих местах и кончали Петром. Он взял бумажку с собой и написал: «Петром оста­лась А. О. довольна». Таким образом он нас возил це-

* Мягкая. ** Проводник.

15-   А. О. Смирнова-Россет       417


лую неделю и направлял всегда так, что все кончалось Петром. «Это так следует. На Петра никогда не нагля­дишься, хотя фасад у него комодом». При входе в Пет­ра Гоголь подкалывал свой сюртук, и эта метаморфо­за преобразовывала его во фрак, потому что кустоду приказано было требовать церемонный фрак из ува­жения к апостолам, папе и Микель-Анджело. Когда мы осмотрели Рим en gros *, он стал реже являться ко мне,

У нас был комический слуга Александр,который ут­ром рано находил необходимым сообщать мне все при­ключения его утра. «Я встретил синьора Гоголя, ду­маю, что он придет» или говорил, что встретил «П ge­nerator Перовского, Перовского кучера, лакеи и в лав­ках купцы все знали «il signor generalo»**. Он подъ­ехал к таможне и встретил кн. Зинаиду Волконскую. В Неаполе их высадили в догане. К[нягння] Волкон­ская дала таможенным чиновникам несколько бай-ок ***, а Перовский десять франков. Вдруг он видит, что таможенный люд строится в шеренгу, и думал, что они обиделись. Напротив, они с уважением поклони­лись и сказали: «Генерал, администрация доганы бла­годарит вас за щедрое приношение в то время, как скупая княгиня дала всего несколько байок». Перов­ский провел однажды целый год в Неаполе. С восхи­щением рассказывал мне о Сорренто, Пестуме и Кап­ри. Я и без того хотела туда ехать.

Мы выехали рано весной на Понтийские болота, в которых купаются великолепные буйволы и кормятся желтыми цветами четимеры. Другая дорога [слово не разбор.] идет на Арильяну и параллельна с болотами. Мы завтракали в Террачино, некогда притоне brigan-te****, потом остановились в Mala di Gealta, в од­ном из прелестнейших уголков света. В Капуе встре­тили [слово не разбор.] и остановились в гостинице на Chiaja, Итальянцы делали Corso, и два часа были так скучны, что меня тоска одолела. Меня остановила меньшая дочь моя Надя, как ни старалась я ее будить,

* В общем. ** Генералом. *** Мелких монет. **** Разбойников.

418


ока крепко заснула и в Неаполе спала без просыпу. Перовский мне сказал, что она заразилась понтнйской лихорадкой, и побежал за аллопатом доктором Ро-манья. Он меня успокоил, и через три дня она была совсем здорова, и мы поехали в Сорренто и останови­лись в прекрасной гостинице на берегу моря. Против нас стоял остров Капри, который обливали синие вол­ны моря. С восхождением солнца я уже сидела у раст­воренного окна. Женщины чудной красоты в живопис­ных костюмах несли на голове огромные кувшины или амфоры, полные воды. В Пестум я не попала и вер­нулась на Кайо. Из Неаполя я поехала на крошечном пароходе французской компании. Уже в порте лодка сильно качалась, мальчишки пели и плясали салтарел-лу. Днем поднялся сильный ветер, кареты привязыва­ли постоянно. Ночью разразилась буря, которая зали­вала пароход. Капитан Armand и рулевой были при­вязаны, по пароходу рыскал камердинер с лоханками и стаканами, подходил к каюте, где я лежала с Олей, которую беспрестанно покрывала. Она спала крепким сном, Соня н Надя лежали с няней внизу в каюте. Со­ня заснула над лоханкой, а няня говорила: «Охота вам была запрудить море русскими телами», призывала всех святых, приговаривая: «Кто по морю не плавал, еще богу не молился». По лестнице меня вел полков­ник папских войск Загор. Он сопровождал мою зна­комую, графиню Пурталес. Кибнер меня успокаивал странным образом. «Я видел гибель «Паллады» у Мар­селя и все же остался невредим».— «А каким образом спасают попавших в кораблекрушение?».— «Их при­вязывают к доскам, а потом, друзья мои, делайте, что хотите, добывайте себе пищу или умирайте с голода на скалах», К утру ветер стал утихать, и мы вошли с трудом в миниатюрный порт Чнвита-Веккиа. Нас бро­сили в лодки и, наконец, мы ступили на благословен­ную твердую землю. М-Не Овербек уже рвало кровью. Я послала за доктором и на другой день долго хлопо­тала об лошадях, чтобы засветло приехать в Рим. В Остии, описанной так прекрасно Плинием меньшим, мы обедали. От древнего великолепия остался круг­ленький пруд, в котором гармонично квакали лягуш­ки. Я, как Айна Ив[ановиа] царица, люблю квакание этих зеленых зверей. Известно, что она развела их в

419


любимом своем загородном доме и по вечерам сади­лась с Бироном, чтобы вдвоем наслаждаться этим кон­цертом. Начинало вечереть, где-то на пригорке лоша­ди стали: ни тпру, ни ну. Кучер мне сказал: «Нечего делать, я отпрягу ваших лошадей, и кучер останется с вами».— «Вот, те-на!» Няня, моя девушка и Надя, мы сидели час. Вдруг является кавалер в круглой шляпе, плаще и подъезжает к нам шагом. Словом, страшный briganti. Я уже готовилась сказать ему: «Возьмите все, лишь пощадите нас», но он учтиво по­клонился и сказал: «Не бойтесь». К полночи мы были у Porto del Borgo vicina al Vaticano- Тут осмотрели пан-такраты и велели ехать в догану. Там оставили наши экипажи на дворе, и эти бестии продержали нас бо­лее часа, несмотря на то, что содрали по две скуди с экипажа. Наконец, мы приехали на Piazza del Роро-!о в два часа ночи и подъехали в гостиницу M-me Mi-lici, где нас ожидал чай и жареная курица. После улег­лись с намерением встать рано утром, чтобы засветло ехать во Флоренцию.

Дорога между Римом и Флоренцией была не безо­пасна, и курьер предложил мне взять двух провожа­тых с заряженными ружьями и пистолетами. Утром он объявил, что распорядился насчет жандармов, но что нам нельзя достать лошадей до часу, потому что граф Браницкнй едет в девяти экипажах, и все в четыре ло­шади. Нечего было делать, мы поехали проститься с «Петром» и с Дашковыми, которые еще запоздали в Риме. В час мы тронулись и приехали поздно в Ради-кафали. Это перевал в Тоскану, где кончаются опасно­сти. Радикафальская станция на самой вершине гор, оттуда вид на юг и на север прекрасный, но пустынный и угрюмый. Дети проголодались, но тут ничего не мог­ли достать. Дети заснули, и в час мы были в Сиене в узкой улице и темной гостинице. Спросили обедать и сели за стол. Оля по один конец стола, Соня против меня и M-IIe Overbeck завязывала ее салфетку. Я ей сказала: «Заприте двери». Она вернулась, и лицо ее изменилось. После скверного обеда all'uso di Francia *, прилаживания итальянских слуг к подлейшему [фран-

* По французскому обычаю.

420


цузскому] обеду, мы поспешили в соборную церковь академии, украшенную историческими картинами, [сло­во не разбор.] смотрели, как юноши играли в [слово не разбор.] и пришли домой в три часа. Нянька Нади меня встретила с тревожным лицом и сказала, что ре­бенок играл с мячиком, ударил себя в глаз, что она мыла глаз, но Надя все повторяла: «Не могу открыть глазок», Я приказала курьеру заказать лошадей в во­семь часов, если она не откроет глаз, позвать доктора и пошла в свою спальню. Моя девушка предложила мне лечь на одну из высоких итальянских кроватей, а я легла на свою походную, зажгла свечу и читала евангелие, как вдруг что-то мелькнуло передо мной. Я думала, что это обман зрения или бабочка, а может быть, летучая мышь, которая забралась под занавески, и взглянула на зеркало и там увидела, как [будто] дви­гающуюся тень. Вскочила с кровати, пошла в детскую комнату и просила М-11е Овербек перенести мою кро­вать в их комнату. Заснула очень крепко. Доктор уже осмотрел глаз, сказал, что она тронула нерв своих век, и что я могу спокойно ехать в Ливорно. На половине дороге М-Пе Овербек сказал мне: «Я нашла способ открыть глаз». Подали холодной воды, старшие сест­ры вымыли лицо и руки, а Наде сказали, что ей не ве­лел доктор мыться холодной водой. Тут пошли капри­зы, даже колотушки. Ей долго отказывали, но, нако­нец, позволили, и она с радостью объявила: «И я от­крыла зазок». Ровно в три часа приехали в Ливорно, где детей занимали колодники, которые летом рабо­тали в порте в желтых и красных куртках с страшны­ми словами на спине homicida, paricida* и проч. Пе­ровский пришел, и тогда я спросила М-11е Овербек, что нам явилось в Сиене. «Я видела почти прозрачную фигуру, которая склоняла голову на правую сторону», а М-11е Овербек сказала: «А я встретила его глаза. Они были впалы и горели каким-то дьяволическим взо­ром, полным насмешки». Конечно, Перовский смеялся и говорил, что это бабьи сказки. Детям мы ничего не сказали. В Бадене приехала невестка М-lle Овербек, и мы говорили о Сиенском случае. Оля вбежала, мы

* Убийца, отцеубийца.