Смирнова-Россет А. О. Воспоминания

Вид материала

Подобный материал:

1 ... 14 15 16 17 18 19 20 21 ... 25

Ш

В ту зиму не было конца вечерам и балам: танцевали у графини Лаваль, у Сухозанет, у графини Разумовской и в Аничкове дважды в неделю. На масленой танцевали с утра декольте и в коротких рукавах, ездили в пошевнях на Елагин, где катались с горы в больших дилижансах, как их называли. Мужики в красных рубахах правили; государь садился охотно в эти сани, и дамы. Потом переходили к другой забаве: садились в пошевни императрица, рядом с ней или Салтыкова, или Фредерике и князь Трубецкой; за санями привязывались салазки одна за другой, туда усаживался государь, за ним Урусова или Варенька Нелидова. На Каменном острову была лужайка, которую нарочно закидывали снегом; тут делали крутой пово-

300

рот, и поднимался смех: салазки опрокидывались. Пошевни были запряжены шестериком; кучер Канчин мне говорил, что у него душа была в пятках на этом повороте, и весь он был в поту. Возвращались домой, где подавали dejeuner a la fourchette, попросту обед, а после обеда начинались petits jeux: a la guerre, кошка и мышка и беготня по всем комнатам. Звонок к сбору был в руках императрицы. В б часов были уже все дома и готовились на какой-нибудь вечер. Я тогда только что вышла замуж и очень веселилась. Софья Михайловна Смирнова поселилась у нас, когда мы переехали на дачу на Каменном острову, и с ней ее воспитанник Миша Штейдель. Софья Михайловна была горбатая и лечилась у магнетизерки Турчаниновой, у которой перебывал весь город, и рассказывали, что из немного кривого глаза княжны Марьи Трубецкой вылезли волоса и катились слезы. Софья Михайловна, как все горбатые, очень любила наряжаться и щеголяла маленькой ногой на высоких каблуках. Она была общительна. К нам часто ездил секретарь прусского посольства граф Гаген, и она с ним вела богословские разговоры. Он был фанатик-католик, как и его двоюродный брат Вестфален, а она архиправославная. Геккерен также часто ездил. Рядом с нами жила графиня Пушкина, Урусова, и давала вечера; муж ее был обжора н давал обеды. Тут явилась в свет Аврора в полном цвете красоты. Особенно у нее был необыкновенный цвет лица и зубы, как жемчуг. Виельгорский сочинил мазурку —Mazurka d'Aurore. Всем известны стихи Боратынского к ней, когда он был в изгнании в Финляндии:

Выдь, дояни нам упоеньем,

Соименница зари,

Сестра ее Emilie была хороша и еще милее Авроры. Она вышла замуж за графа Владимира Пушкина; она была очень умна и непритворно добра, как Аврора; в Петербурге произвели фурор ее белокурые волосы, ее синие глаза и черные брови. В деревне она ухаживала за тифозными больными, сама заразилась и умерла на 26-м году. Валуев и Костя Веригин сходили с ума от горя. Валуев уже был женат на Машеньке Вяземской, которая, ничего не подозревая, за-

301

зывала Emilie и дружилась с ней. Валуев уж тогда имел церемониймейстерские приемы, жил игрой, потому что ни жена, ни он не имели состояния. Машенька кормила свою дочь Лизу, очень серьезно смотрела на матримониальную жизнь и не выезжала в свет. Но Софья Николаевна Карамзина, эта мнлая болтунья, скоро умела переменить это настроение. Сперва она являлась по вечерам у Карамзиных, где встретила на свою беду Наталью Николаевну Пушкину, а у Пушкиной познакомилась с Ida Не Полетикой и вообще занималась только нарядами и болтовней. У Карамзиных, с возвращения их из Дерпта, собирался весьма тесный кружок молодых людей; рекрутский набор лежал на Софье Николаевне, которую мы прозвали «бедная Сонюшка»: она летом и зимой рыскала по городу в изорванных башмаках, вечером рассказывала свои сны, ездила верхом и так серьезно принимала участие в героинях английских романов, что иногда останавливала лошадь и кричала: «Вон, c'est tout-a-fait comme ce paysage que Gamilie admirait dans le chateau» *.., Софья Николаевна делала тартины с ситным хлебом, Екатерина Андреевна разливала чай, а Валюша его подавал. Убранство комнат было самое незатейливое: мебели по стенкам с неизбежным овальным столом, окна с шторами, но без занавесок. Общество, как я выше сказала, было ограниченное; но дух Карамзина как будто группировал их вокруг своей семьи. Сыновья его подросли и служили в конной артиллерии, близорукий Андрей и Александр. Первый был сердечкин и влюблен в меня с 13-летнего возраста, а Александр возился с своей собакой Афанаськой, которая с ним ездила в Нижний, в Макателемы, имение его матери. Володя еще был с m-r Thibaud, а Ли-занька всегда с матерью, ходила ежедневно пешком в обедню, ела постное и не курила, несмотря на иску шения, которым Сонюшка ее подвергала. Софья Николаевна была падчерицей Екатерины Андреевны, но точно так же любила [ее], как и дети второго брака Н. М. Карамзина. У нее было имение—500 душ в Орловской губернии, село Бортное, которое ей досталось от матери ее, рожденной Протасовой. У Карамзина же

* Совсем как тот вид, каким восхищалась Камилла в замке.

302

не было ничего. Говорят, что Карамзины происходят от татар Кара-Мурза и уроженцы Саратовской губернии.

Но возвратимся к нашей молодежи. Вот их имена: Одоевский, уже женатый, жил на Моховой, н вся группа приезжала почти вместе с ним; братья Веневитиновы— Дмитрий был красивый юноша и уже написал много стихов, но смерть его скосила рано; Кошелев, Андрей Муравьев и Галахов, который возвратился из армии, где служил в уланском полку, он страдал нервами и лечился гомеопатией, которой сделался ревностным апостолом н поборником; Андрей Муравьев, которого Пушкин назвал Бельведерский Митрофан, когда он разбил вдребезги гипсовую статую ватиканского Аполлона. Этот Муравьев написал трагедию под названием «Тивериада». Муравьев, что ни говорят его критики, замечательная личность. У всех братьев этого семейства выработался железный характер, сильное религиозное чувство. Андрей Николаевич позже писал о православной церкви, познакомил невежественную публику с сокровищами православия. Гоголь очень уважал его труды н говорил: «Вот человек, который исполнил долг пред богом, церковью и своим народом».

Набесновавшись вдоволь в мясоед и на масленой, императрица ездила на экзамены Екатерининского института: брала работу, вязала шнурок на вилке и слушала со вниманием. Как старая институтка, я присутствовала, по зову самой государыни. Сестра моя ничему не училась, а только занималась шалостями, страдала горлом и была часто в лазарете. Конечно, первый экзамен был у священника Ивана Михайловича Наумова. Он начал с того, что спросил значение масленой недели. Ответ был: это неделя приготовления и прощения; с середы начинаются поклоны и «Господи Владыко». «Так, но вы вступите в свет, где не соблюдаются правила церкви, и где эта великая неделя проводится в театрах н на балах; потому прошу вас не забывать мои наставления». Императрица обратилась к начальнице и сказала ей: «Се sont des pier-res dans mon jardin» *. Кримпуска перепугалась и спросила, не передать ли экзамен Плетневу. Один

* Это камня в мой огород.

303

Deloche был доволен... «Non, pouquoi? Je suis trs content qu'il parle ainsi a ces pauvres enfants» *. Когда экзамены кончились, в воскресенье folle journee ** справлялось в Аничковском дворце; приглашения были утренние для избранных и вечерние для городских дай, т. е. для толпы. Утром в белой гостиной, где играл Лядов и со скрипками, вечером же был оркестр в длинной зале под режиссером Лабицким. Все надевали старые платья и донашивали до конца сезона. Я надела пунцовое платье и белые цветы и то и дело что танцевала с Опочаниным, конно-гвардейским офицером; он был умен, приятен выражением умных глаз и танцевал удивительно. Императрица это заметила и мне сказала: «Vous faites une jolie paire avec Opotc-hinine».— «Oh, madame, comme c'est agreable avec lui de danser *** под Лабицки».

Она расхохоталась и спросила: «Est-ce qu*il est ca-pitaine?» — «Qui, il se mend d'avoir aiguillettes» ****. Catherine Тизенгаузен, которую Булька Столыпин прозвал Чингис-Ханка, подскочила и спросила меня: «Ou'est-ce gue Pimperatrice a dit?»—«Ze lui ai repondu, gue Theodore ne reve gue des aiguillettes».— «Comme s'est bien de vorte part!» ***** Тут я подвела его к государыне, а она сказала: «C'est уЫ gu'il danse а га-vir» ******. с этой поры наш Опочинин получил аксельбанты, потому что в самом деле он их заслужил, был лучший офицер в полку и сделался модным человеком. Он женился на красавице, дочери известного генерала Скобелева. Из простых, [Скобелев] сделался одним из лучших служак; весь израненный саблями в рукопашных сражениях при Наполеоне, он был в моде; в отставке он был членом Английского клуба, женился на богатой купчихе и жил только для детей. Было мало

* Нет, зачем? Я очень довольна, что он так говорит этим бедным детям.

** Последний день масленицы. *** Вы с Опочнниным очень красивая пара,—О, ваше величество, как приятно танцевать с ним под музыку Лабицкого.

**** Что он, капитан? — Да, и ему хочется во флигель-адъютанты.

***** Что сказала императрица?—Я ей отвечала, что Федор только и мечтает, что об аксельбантах.— Как это хорошо с вашей стороны!

****** Правда, он таниует восхитительно.

304

людей так уважаемых, как он: когда он входил в клуб, все вставали и протягивали ему руки.

Потом все притихло. Свет занялся свадьбой Елены Бибиковой, которая была маленького роста; у нее были черные глаза, а зубы как жемчуг; она дебютировала на follejournee вечером, и ее мать мне ее препоручила. На ее устах явилась первая улыбка пренебрежения и насмешки. Свадьбу объявили с Эспером, князем древнего рода Белосельским-Белозерским, чему свидетельствует фамильный герб — рыбки; этот герб принадлежит и Вадбольским, Вандомским и Шелешпанскнм. Вадбольский был дурак, непонятно, почему он был замешан в историю 14-го числа. Он служил в Измайловском полку, был статен, смугл и довольно красив и хорошо танцевал.

Княгиня Белосельская презирала бедного Эспера, о котором великий князь Михаил Павлович говорил, что у него голова, как вытертая енотовая шуба.

Когда Эспер умер, после многих кокетств эта барыня выбрала в мужья красивого и милого Василия Кочубея, который не раз раскаивался в своем выборе. Она была взыскательна, капризна, поселилась в его доме, который перестроила и отделала очень роскошно; в гостиной повесила портрет Василия во весь рост, окружила цветами и зеленью и кокетничала при Григории Волконском, Суцци и бедном Платонове, Этот наивный господин вздумал ее любить чистой юношеской первой любовью; она его спровадила, упрекнув, что un batard* не смеет и думать о ней. Платонов перенес свою любовь на меня и в Бадене поверял мне свое прошлое горе; особенно страдал он от неправильного рождения. Он был сын какой-то польской графиня я князя Зубова, Платонов был умен и очень образован. Бедняжка втюрился порядочно в меня; я же просто любила его, как доброго товарища. Он был страстно влюблен в Малибран, ездил всюду за ней и был в Англии, когда эта гениальная певица, после роли Дездемоны, умерла скоропостижно. Его любящее и нежное сердце, не знавши семейного счастья, обратилось всецело ко мне. Я собиралась к Софье Радзи-вилл на вечер; он меня просил сыграть ему что-нибудь

* Незаконнорожденный.

30S

из «Сомнамбулы»; я села за клавикорды, чувствовала, что его влюбленные взоры были устремлены на мои плечи, почувствовала негодование и протест против этого нечистого взгляда, накинула шарф и села в кресло, начала вязать кошелек. «Pour gui cette bourse?»— «Pour vous, je vous 1'ai promise>*. И тут, обмолвясь, он мне сказал.,, Я взглянула грозно и сказала ему: «Qui vous donne la liberfe de prendre unencouragementdeme part**?» Он ушел со слезами на глазах и стал неподвижно на своем балконе. Этот роман кончился ничем. Клеопатра Трубецкая как ни старалась склонить меня к благодарной симпатии, все ее уговоры остались тщетны.

По дороге в сага patria*** мы остановились в Франкфурте на Майне в Hdtel de Russie, где мой муж купил у Зарха самый лучший маркобруннер н рейнвейн de la comete, а я взяла девушку Lenchen нз unseren Ppovinzen. Негоциант m-r Jones рекомендовал няньку для Нади, Сару-Анну Martendale; она жила у нас несколько лет и поступила потом к Горяиновым в Воронежской губернии. Была ли она православная, или осталась протестанткой, не знаю; но приехала в Петербург и привезла каждой из нас образок святителя Митрофания, Она рассказывала, что раз окрестные крестьяне бунтовали. Князь Долгорукий, бывший тогда губернатором, приезжал их усмирять, но пришлось прибегнуть к военной силе; стреляли холостым зарядом, и все успокоилось. Сара и теперь у Горяиновых, но уже экономкой. Ей построили домик с садом, устроили все на английский манер, и она мне сказала, что вовсе не желает возвратиться в Англию, где у нее нет родных кроме старой тетки. Англичане очень легко устраиваются в России, в самых отдаленных губерниях, где устраивают себе миниатюрную родину; русские же, напротив, за границей утрачивают свою оригинальность, особенно в Париже, где совершенно раэвра* щаются, начиная с религии, картавят и пускаются в самый наглый космополитизм. В Италии они считают

* Кому предназначается этот кошелек? — Ван, я вам его

обещала.

** Как вы смели думать, что я вас обнадеживаю. *** Любезное отечество.

306

себя обязанными посещать храмы и галереи и толкуют вкривь и вкось об искусстве.

Весной по обычаю мы поехали в Царское и опять в большой дворец. Великая княжна Александра Николаевна каталась в своей маленькой коляске еще с мамкой, няней Коссовской, а возил ее камердинер Тутукин. Я жила под колоннадой; против моих комнат жило семейство наставника наследника, Карла Карловича Мердера; рядом со мной жил почтенный старик Александр Родионович Кошелев, столп, обломок Александровского увлечения в протестантизм. Я часто ходила к этому почтенному, нефашионабельному семейству. Выбор Мердера самим государем удивил петербургскую публику и доказывает проницательность императора. Мердер был очень дурен, весь в рябинках, его взор был строгий, прямой; он был знаток детства. Великий князь к нему привязался, а сын Мердера сделался товарищем его высочества. Они ездили верхом на серой лошадке Пашке. Павел Петрович Ушаков учил их вольтижировать; но Пете Мердеру нечего было учиться этому искусству: он ездил на рыжей лошаденке, которая брыкала, Петя всегда летал через ее голову, вставал и опять садился. Дочь Павла Петровича Ушакова Варета была с Шуваловой первая фрейлина императрицы и осталась всегда ее любимой фрейлиной. Когда после первых родов императрицу послали в Эмс, она жила на перепутье два месяца в своем милом Берлине и очень веселилась. Тогда дан был знаменитый праздник Ауренцоб, или Магическая Лампа. Государыню носили на паланкине; она была покрыта розами и бриллиантами. Многочисленные ее кузины окружали ее; они брали ее крупные браслеты и броши и были точно субретки в сравнении с ней. В их свите был Жуковский и Василий Перовский, который надеялся затопить свое горе в блеске и шуме двора. Когда он узнал, что Софья Самойлова вышла за Алексея Бобринского, он не мог скрыть своего огорчения и, в избежание шуток, прострелил себе указательный палец правой руки. Он мне сам сказал: «Графиню Самойлову выдали замуж мужики, а у меня их нет; вот и все». Он мне рассказывал всю историю, как они садились за столом в Павловске против Софьи Самойловой, делали шарики и откладывали с Жуковским по числу ее

307

взглядов. Она была очень счастлива с Бобринским. Он никогда ничему не учился, зато характер его был самый благородный и души высокой. После свадьбы они поселились в его деревне Михайловском, в Тульской губернии. Тут она емучиталаилиззставлялаего читать исторические книги; одним словом, она его образовала. У них родилось там четверо детей, все мальчики. Все они учились сперва дома, с английским наставником, потом поступили в Петербургский университет, а отец и мать поселились на Галерной, в собственном доме, который отделали со вкусом и с умеренной роскошью. Этот дом сделался rendez-vous тесного, но самого избранного кружка. Перовский бывал ежедневно, граф Ферзен и некоторые члены дипломатического корпуса; особенно часто бывал неизбежный ветрогон Лагрене, и свадьба Вареньки Дубенской там устроилась. Приезду графини Бобринской императрица очень обрадовалась; на безрыбьи и рак рыба, на безлюдьи Фома — дворянин, и в отсутствие Вареты и Софи она сблизилась с княгиней Трубецкой, которая сравниться не могла с этими дамами. Государь же не любил Бобринскую за свадьбу Дубенской; он возненавидел Лагрене после революции 1830 года. У Лаваля был бал, на котором он танцевал до упада. Когда ему заметили неприличное его поведение, он отвечал: «Quand le roi saute, son secretaire peut Men danser»*. Это, конечно, дошло до государя, который наградил его крупным словечком. Совсем иначе вел себя достойный и серьезный Bourgoing. Varignita потащилась в Дармштадт, где супруг ее назначен был charge d'affal-ге. Адэн повез свою Varignita. Я нашла их проездом через этот cul-de-sac немецкий. Varignita кормила свою Габриэль и страшно позировала, как жена какой-то будущей celebriteH мать ангела чистоты. Она, впрочем, перешла уже в римскую веру, читала только, по указанию мужа, полезные книги, лепетала про Faubourg St.-Germain. К этому Faubourg Лагрене принадлежал с помощью иезуитов, у которых воспитывался в Сант-Омере, и с покровительством графа Лафероне. Он вздумал влюбиться в его старшую дочь Полину (mad. Craven), но получил самый положительный отказ.

* Если король скачет, секретарю его подобает плясать.

308

Когда императрица возвратилась из-за границы, мы опять жили в Царском Селе. Осенняя пора была самая приятная и покойная. Софи Карамзина гостила у меня неделю. Мы много гуляли по пешему хождению; она рассказывала, где именно император в сопровождении Александра Николаевича Голицына встречал ее отца н с ним долго беседовал стоя. Голицын ревновал, но ничего не обнаруживал; его высокая душа невольно протестовала против недостойного чувства ревности. В китайском домике Софи показывала место, где ее мать разливала чай для умиротворителя Европы, и как у нее атласные башмаки просили каши. Екатерина Андреевна ходила в белом канифасовом капоте с длинной пелеринкой. В передней сидел Лука и кроил панталоны из синего сукна. Карамзин проходил мимо за государем, Лука продолжал кроить, и Жуковский говорил: «Карамзин видел что-то длинное и думал, что это столбцы». Пушкин, еще лицеистом, был уже вхож в семейство Карамзиных и графа Толстого, советника придворного департамента. Его [Толстого] жена была Протасова, друг Воейковой Александры Андреевны, и дом их был центром для лицеистов. Я тогда еще не имела никаких сношений с этими дамами. Когда императрица поехала в Одессу, меня оставили у императрицы Марии Федоровны в Павловске. Новосильцеву было поручено наблюдать за моим поведением, потому что графиня Моден наплела, бог весть что, на меня. О моем поведении Новосильцев сделал самый удовлетворительный рапорт, и я вошла в милость государыни; зато Ярцева подпала под немилость и за столом получила репримант. Главная надзирательница прачешного двора, хорошо управлявшая этим домом 25 лет, умерла; она была родная тетка Ярцевой, но та стыдилась скромного положения тетки, скрыла это от нас и не надела траура. Императрица велела ей сшнть черное платье, носить его 6 недель к выговаривала за низкое чувство укрывательства своего положения. Мы не любили эту интриганку и радовались ее унижению.

Осенью все обратилось в нетерпеливое ожидание: ждали возвращения императора и императрицы. Они приехали в последних числах октября 1828 года; свита запоздала, потому что недоставало лошадей на станциях. В четвероместной карете сидели графиня Софи

309

Моден, Урусова и доктор Крейтон. Урусова была больна, и ее подруге было достаточно, чтобы взвести самые гнусные клеветы на ее счет. Но это не имело ни малейшего влияния на ее репутацию. Урусова была горда и глупа, но чиста, как хрусталь. Гвардия выступила навстречу государю и неумолкаемо приветствовала его криками: «Ура, ура, победитель нехристей». Императрица Мария ожидала любезного сына и героя с лихорадочным нетерпением. Заметили, что у нее лицо покрылось красными пятнами; доктор пустил ей кровь, ночь она провела тревожно, на другой день еще дала последний семейный обед, вечером открылся сильный жар, а 24-го числа не стало благодетельной государыни.

Зима была тихая; весной по обычаю двор переехал в Царское, потом в Петергоф, где не было праздника I июля. Мы, шесть свитских фрейлин, жили во флигеле, т. е. в кавалерских домиках; деревянные и ветхие эти строения были так холодны и сыры, что стоять на полу было вредно. Я жаловалась. Государыня мне прислала шитый коврик, когда я одевалась. Рядом с моим домиком жили Перовский и Жуковский, а в 3-м номере флигель-адъютант Казарский, который прославился своим мужеством на корабле «Изумруд» во время Турецкой войны. Раз Жуковский хотел сделать ему визит и спросил у лакея, где живет Казарский. «Герой? — отвечал тот.— А вот рядом с вами>. Этот ответ поразил Жуковского. «Русский народ всегда метко означает, что отличает одного человека от другого; например, Пушкин всегда у них поэт, а гусарский полковник всегда просто полковник, что мазурку танцует; я у них учитель наследника». В Петергофе начались, однако, парады, обеды и вечера после катания и чаю. В воскресенье возня была страшная, особенно для дежурной. В восемь часов надо было ехать в коттедж за государыней; она каталась, гуляла пешком или сидела в Мои-плезире и писала свои записки и письма. Ее переписка была очень большая. Еженедельно было письмо к прусскому королю, сестрам и кузинам всевозможных княжеств. Наследник начал уже серьезно заниматься; к нему взяли в товарищи графчика Иосифа Виельгор-ского и Паткуля. Это товарищество было нужно, как шпоры ленивой лошади. Вечером первый подходил тот,

310

у которого были лучшие баллы, обыкновенно бедный Иосиф, который краснел и бледнел; что касается до Паткуля, тот никогда не помышлял о такой чести. Наследник не любил Виельгорского, хотя не чувствовал никакой зависти: его прекрасная душа и нежное сердце были далеки от недостойных чувств. Просто между ними не было симпатии. Виельгорский был слишком серьезен, вечно рылся в книгах, жаждал науки, как будто спеша жить, готовил запас навеки. Придворная жизнь была для него тягостна. Весной этого года он занемог, его послали в Рим на зиму, и там, на руках Елизаветы Григоревны Чертковой и Гоголя, увял этот прекрасный цветок. Он скончался тихо, не жалея этого мира. Его мать была уже в Марселе с дочерьми и сыном Михаилом, когда Гоголь привез неутешного отца на пароходе. Графиня не хотела верить, когда наш консул ей сообщил это известие; она его схватила за ворот и закричала: «Вы лжете, это невозможно!» Потом, не говоря ни слова, поехала в Петербург, уселась против портрета сына, покрытая длинным креповым вуалем, не плакала, а сидела, как каменный столб. Александр Николаевич Голицын и Матвей Юрьевич постоянно были при ней. Государя она приняла как нельзя хуже и упрекала его за смерть Иосифа, говоря, что они его не поняли и огорчили его юное сердце. Странно, что брат мой Иосиф очень подружился с покойным Иосифом; тот ему сообщал все свои беды и читал ему выписки из книг, все серьезное. Вместо Жо-зефа взяли Петю Мердера. При наследнике находился еще офицер Семен Алексеевич Юрьевич, уроженец литовский. Когда Мердер занемог, он не мог вставать ночью, когда мальчику что нужно было, то сказал государю. Это верная собака и к тому же учитель польского языка. Доктором детей был Крейтон, человек хорошей шотландской фамилии, честный и благородный; он оставался доктором царской фамилии до приезда Мандта.

При великих княжнах была Юлия Федоровна Баранова, дочь графини Адлерберг, очень добрая и честная женщина, но очень ограниченная, притом слабого здоровья. У великой княжны Ольги Николаевны была m-le Dunker, злое существо с романтическими наклонностями; она любила слушать с Мердером пение со-

Blog

Смирнова-Россет А. О. Воспоминания