Geum.ru

Думать о даче. После столь долгого путешествия мне полагался отдых

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   9   10   11   12   13   14   15   16   ...   29

Господним искусством творения. Ибо фрагизм неявно предполагает, что Бог НЕ

может создавать вещи друг другу противоречащие, - например, сочетание

абсолютной доброты с абсолютной свободой воли; тем самым оказывается, что

над Богом властвует логика, которая не допускает одновременного

существования логически исключающих друг друга состояний, и это определяет

пределы Всемогущества - впрочем, создатели ереси не отдавали себе в этом

отчета.

Начало Нового времени энциане датируют 1811-1845 годами. Явность -

или, скорее, дословность - всего происходящего в империи перестала

существовать в годы правления четырех лжекесарей, прозванных логократами.

Начавшаяся сожжением всех хроник вместе с хронистами, логократия достигла

такого совершенства, что истоков ее с точностью установить нельзя. Среди

апокрифов, повествующих, как было дело, выберу наугад увардский. Ксиксар,

очередной монарх из династии Ксиксов, будто бы имел привычку всякий день

перед первой трапезой убивать в дворцовом зверинце давно не кормленного и

потому разъяренного курдля. На глазах главного императорского доезжачего

курдль будто бы зашвырнул кесаря в пустой колодец, или же сам Ксиксар

прыгнул туда, спасаясь от ринувшегося в атаку чудовища, которое затем

испустило в яму урину, чтобы спрятавшийся выплыл наружу. Доезжачий убил

страшилище и спас государя, но тут же смекнул, что заплатит за это жизнью,

ибо кесарю, по соображениям государственной пользы, придется казнить

своего спасителя - свидетеля его позора. Поэтому доезжачий, привыкший на

охоте действовать быстро, забросил Ксиксара обратно в заполненный до краев

колодец и продержал его там сколько понадобилось, после чего сам вступил

на трон в качестве Ксиксара. Эта история - не обязательно чистая выдумка,

если допустить, что он поменялся одеждой с убитым; дело в том, что энциане

той эпохи закрывали лицо, как мы закрываем срамные части тела. Правда

будто бы вскоре вышла на свет, однако немало могущественных вельмож

приняло сторону Лжексиксара, видя в том свою выгоду. Действуя необычайно

искусно, объединяясь с одними против других, он упрочил абсолютную власть

абсолютным переиначиванием всех наименований, прямо или хотя бы косвенно

связанных с правлением. Сам же он утверждал, что нет никакой разницы между

правлением настоящего Ксиксара и бывшего подметальщика зверинца, или же

это ему нашептали циничные советники, неизвестно. Логократию именовали

политическим продолжением истины; Лжексиксара - просто Ксиксаром, якобы

никогда не умиравшим; он принял титул Первого Народолюба и отменил

смертную казнь, а также обычные в судопроизводстве пытки; однако же лица,

неугодные императорскому двору или полиции (которая, впрочем, именовалась

уже Товариществом Насаждателей Общественного Добросердечия), исчезали

неведомо как или становились жертвами несчастных случаев, а так называемых

Вредоносцев, или Злопыханцев, мучениям подвергали разбойники (которых

науськивали, по слухам, Насаждатели Добросердечия). Одновременно пришел

конец объявлению войн, а потом и самим войнам, ибо имперские хронисты

говорили лишь об отпоре вражеским проискам; тому, что происки эти были

делом десятка стран, меньших, чем провинции Империи, никто не удивлялся, а

если бы и удивлялся, то недолго. Особенно заядлых мучеников, именуемых

гадами-ретроградами, народ сам затаптывал посреди города, и говорят, с

немалым усердием. Не удалось установить, как долго правил Лжекесарь,

поскольку официально о его кончине объявлено не было. На протяжении

двухсот лет о смерти очередных монархов умалчивалось, как о чем-то

несоответствующем высшему порядку вещей. Люзанские политологи поясняют,

что правление Лжекесарей есть частный случай всеобщей в Галактике

закономерности. Любая цивилизация по крайней мере частично проходит стадию

верозии - эрозии истины, хотя необязательно именно в этой, логократической

форме, как было у энциан. Верозия принимает различные формы, но появляется

всегда в определенную историческую эпоху, а именно в эпоху эмбриональной

индустриализации. Лишаясь сакрального ореола, власть слабеет и ищет опору

в административной иерархии, а та создает миражи (фата-морганы)

общественных отношений, идеализирующие действительность в степени,

соответствующей интенсивности верований на данный момент, только верования

эти бюрократические, а не религиозные. Этот феномен иногда называют

самообманывающимся самообманом, или автофата-морганой. Веру в

сверхъестественное могущество правителей заменяет полиция, а процесс

обращения информации приобретает такое значение во всех сферах жизни, что

трудно устоять против соблазна монополизировать его. Экономическая и

информационная монополии различны по объекту присвоения, но сходны, если

речь идет о последствиях: и то, и другое вызывает социальные колебания.

Преобладают при этом либо экономические колебания (рост - кризис), либо

информационные (истина - ложь). Утешение выдумкой - простейший

стабилизатор социальных структур; впрочем, он имеет ту хорошую сторону,

что многие тревожные ожидания, проистекающие из осведомленности о

неприятных фактах, не оправдываются, поэтому припрятыванием этих фактов

под сукно достигается сбережение человеческих нервов. Но тут легко

перегнуть палку. Синдром автофата-морганы (самозаговаривания) означает,

что производители вымысла сами заражаются вымыслом; это может привести к

так называемому полному внутреннему отражению и поглощению в процессе

бюроциркуляции, к социошизофрении (одно говорят, в другое верят), а также

к еще более сложным патологоинформационным синдромам. В нормальной

(усредненной) цивилизации загрязнение информационной среды ложью достигает

10-15%; если оно превышает 70%, появляются так называемые дребезжащие

колебания с циклом 12-15 лет, а при загрязнении свыше 80% отфильтровать

чистую правду уже невозможно, и начинается коллапс. Чтобы его избежать,

необходимо volens nolens [хочешь не хочешь (лат.)] замораживать науку, так

как ее развитие вступает в противоречие с развитием верозии. В конце

концов оба эти процесса решительно расходятся, и возникает так называемая

развилка Сираксоса (по имени социоматика, который ее открыл). Приходится

либо жертвовать прогрессом науки во имя верозии, либо наоборот, ибо

допускать возможность существования замкнутого анклава истины посреди

царящей лжи, некоего островка настоящей науки в море дезинформации, -

значит предаваться опасным иллюзиям. Такое состояние нигде не сохранялось

свыше 90, в крайнем случае - 100 лет. Устойчивый компромисс между этими

состояниями также невозможен. Кто пробует ставить Богу свечку, а черту

огарок, остается на бобах, получая в результате никудышную ложь и

никудышную науку. Глушение колебаний ведет к так называемому боковому

соскальзыванию в иррационализм, псевдокретинизм и т.д. Чем больше

цивилизационное ускорение, тем труднее держать порознь информацию и

дезинформацию; общество в целом начинает колебаться между двумя крайними

состояниями - псевдодействительностью и псевдоверой. Такие дребезжащие

колебания (ибо экономические циклы накладываются на информационные, а так

как они не совпадают по фазе, возникает интерференция, вызывающая резонанс

и дребезжание) начались в Люзанской империи на исходе XIX века и буквально

раскололи ее, наподобие мощного звука, который, резонируя с собственной

частотой стакана, раскалывает его вдребезги. Результатом этого были две

революции, разделенные несколькими десятилетиями смуты, которую

историографы обычно именуют хаотическим анархизмом. Курдляндию эти

потрясения не затронули, поскольку она, намеренно или случайно, предпочла

верозию панверизму, что как раз и нашло выражение в ее полной социальной

стагнации; действительно, говорит Тетрарксикс, не потому сидят члаки в

безотрадных своих скотинах, что ни о чем ином уже не мечтают, но напротив:

они не мечтают уже ни о чем, потому что плотно закупорены в курдлях;

заниматься наукой даже в самом большом желудке невозможно, и именно это

спасает политоход от нарастающих колебаний и окончательного распадения.

После этой экскурсии в галактическую политологию вернемся, однако, к

нашим баранам, вернее, овечкам, коль скоро речь идет о делах веры.

Церковь, - скорее всего бессознательно, - высказалась за веризм и против

верозии, так как ее гилоистическая доктрина усматривала в каждом новом

открытии и изобретении доказательство собственной правоты: раз машины

могли освобождать энциан от тяжкого труда, а полезные ископаемые облегчали

их существование, значит, Господь действительно сотворил Природу их

служанкой, скромно ожидающей, пока ее позовут. Ведь сам Всевышний окружил

их средой, которой можно овладеть, и снабдил разумом, сумевшим совершить

это. Они, - пожалуй, не слишком обдуманно, - на первый план выдвинули ту

сторону природы Господней, которую можно назвать "услужающей" по отношению

к сотворенным; вот почему в истории Энции известны многочисленные

конфликты между политикой и наукой, но почти никаких - между наукой и

религией. И это тоже было причиной готовности, с которой энциане встретили

самые первые проекты создания Этикосферы - среды обитания, облагороженной

научными методами. Такая среда, хотя и полностью искусственная,

построенная по правилам психотехнологии, а не по заповедям церкви,

находилась тем не менее в полном согласии с этими заповедями: ведь она

должна была стать воплощением замысла Божия. Господь предоставил своим

творениям именно эту возможность, возможность полного искоренения из

общественной жизни преступлений, проступков, нужды, катастроф и любого

иного зла; он хотел, чтобы они собственным трудом и собственным промыслом

добились того, что он предназначил им еще перед Сотворением, однако не

навязал заранее в виде готового Рая, сохранив за ними право совершенно

свободного выбора.

Поэтому можно и в самом деле считать главную религию Энции более

"материалистической" и в то же время менее "бухгалтерской", чем

христианство, ведь она помещала Царствие Божие на Этом Свете и не

добавляла к нему Того Света, в котором будет дан полный расчет грехам и

заслугам. Быть может, возможность привязки небес и преисподней к каким-то

пространственным координатам потенциально содержалась в гилоизме (так

называется господствующая религия, только, ради Бога, не требуйте, чтобы я

объяснил происхождение этого слова, - возникло оно исторически, а значит,

чрезвычайно окольным путем; для сути же дела это совершенно безразлично),

но на Энции она не смогла осуществиться, потому что рай был помещен здесь

не в начале, а в конце истории Сотворения. Что касается меня, то я всегда

хотел услышать от компетентных лиц, как обстоят дела с раем, который

земная Церковь обещает праведникам: тот ли это Эдем, откуда были изгнаны

прародители? Но всякий раз, когда подворачивается оказия, забываю

спросить. Вроде бы тот вступительный рай был несколько скромнее

посмертного.

Надежда на вечную жизнь появлялась в канонах веры только в виде

неясных мечтаний, в древности, когда энциане заметили свое сходство с

крупными пернатыми южного загрязья; у умерших будто бы вырастали крылья,

на которых они отлетали в небеса; однако ничего похожего на ангелов не

появилось в сакральной иконографии. Не имею понятия, почему. Рассуждая

здраво, это было бы вполне логично, но, как видно, здравый рассудок мало

на что пригоден в вопросе столь деликатном, как ангелология. Гилоизм не

позволял вынести рай за пределы мира сего, ибо, согласно главному

положению веры, Бог даровал сотворенным безграничные возможности улучшения

условий своего бытия; поэтому можно было, оставаясь в согласии с Церковью,

полагать, что верующие своими руками добьются бессмертия на этом свете,

если только не уклонятся от правильного пути.

Земные теологи, в особенности христианские, упрекают гилоизм в

недостаточной глубине: действительно, нет в нем Тайны наподобие

Грехопадения и Изгнания из Рая в христианстве, а также порчи человеческой

природы и несущего надежду Искупления. Энцианские теологи отвечают на это,

что их религия с самого начала предполагала соответствие замысла Господня

природе Творения - Господь что хотел, то и сотворил. Теология энциан,

однако же, отличается от христианства и других великих монотеистических

религий в еще более существенном отношении: она не настаивает на

единственности Откровения. Согласно землянам, говорят гилоисты, Бог

открылся первым людям прямо и тем самым ограничил их неуверенность

относительно Его решений и Его особы, - но не ограничил свободу воли, что

и стало причиной Грехопадения. Так утверждают иудаизм и христианство,

расходясь с другими влиятельными религиями, особенно ближне- и

дальневосточными, в которых столь же недвусмысленного Откровения не было

или оно носило иной характер. При таком множестве религий согласовать

что-либо они не пытались, и каждая церковь считает себя исключительной

хранительницей Божественной истины, а все остальные - заблуждением.

Энциане же - потому ли, что по природе они более склонны к рациональному

мышлению, или по каким-то иным, неизвестным причинам - существующее у них

многообразие верований превратили в основное положение теологии. Оно

гласит, что Господь не ограничивает ничьих поступков и помыслов. Пожелав

наделить Сотворенных наивысшей свободой, Творец как бы затаился перед

ними, и открыть его можно только посредством размышлений о бытии. Если бы

было иначе, утверждают гилоисты, если бы Бог действительно открылся людям,

он сделал бы это так громогласно и однозначно, что содержание Откровения

было бы повсюду одно и множества религий не возникло бы. Что Бог

существует, говорят они, видно из космической всеобщности Теогоний, а то,

что он не установил одного-единственного пути к себе одним-единственным

подлинным Откровением, но молчаливо соглашается на множество теотелических

путей, следует из факта множественности вероучений. Кто верует, не

ошибается, но ошибается тот, кто мнит себя обладателем единственной

Возвещенной с Небес истины, и исключительность подобного рода есть

теологическое заблуждение. Земные теологи отвечают на это, что

вышеуказанное рассуждение можно и должно применить к самому гилоизму,

который ни за одной религией не признает право на исключительность, а

значит, и за собою самим. Этот спор, заметил некий доминиканец, низвергает

нас с небес веры в преисподнюю парадокса. Однако люзанцы отклоняют доводы

людей, так как Земля, по их мнению, находится на более низкой стадии

богостремительного движения, нежели Энция, где давно уже нет

противоречащих друг другу религий. Тут наши снова указывают на

существенную роль насилия в религиозном объединении энциан, но на этом

месте я оборву затянувшийся спор об Откровении.

Тамошняя церковь радушно встретила появление рассудительных

услужающих машин, ибо представлялось во всех отношениях благодетельным,

дабы бездушные манекены взяли на себя непосильную работу живых созданий;

поэтому неприятным сюрпризом оказался рост уровня их интеллекта, особенно

когда они потребовали полного равноправия с энцианами, включая право на

приобщение к церкви. Роботы эти, по-местному ардриты, ссылаются на учения

церкви, однако толкуют его шире, чем церкви того бы хотелось: они

утверждают, что энциане построили их, ибо того пожелал Господь, сотворив

мир таким, чтобы в нем МОЖНО было конструировать одухотворенные машины,

тем самым перестающие быть машинами. А если бы не пожелал, никто ничего

подобного сделать не смог бы. Мне это кажется убедительным, и для тамошней

церкви тут мало приятного; выпутаться из этого затруднения помогла ей не

собственная богостроительная индустрия, но появление одухотворенных систем

некомпьютерного образца, а именно шустров. За каких-нибудь несколько

десятков лет роботы исчезли; впрочем, это эвфемизм, и за ним скрываются

ужасные события, называемые многими киберноцидом. Энциане сами пальцем не

тронули ни одного ардрита? Тоже мне оправдание. За них зато взялись

шустринные системы; ведь доезжачий тоже не сам гонит зайцев и не

собственными зубами их рвет и когтями. В лесах и пещерах творились будто

бы ужасные вещи, а были, говорят, энциане, готовые скорее погибнуть вместе

со своими ардритами, нежели выдать их на разборку. Удивительно, до чего

это напоминает мне кое-какие моменты из нашей истории. Случись нечто такое

у нас, пожалуй, нашлись бы охотники выставить роботов виновниками

всяческого зла, новейшим воплощением лукавого. Мне скажут, тут и говорить

не о чем, все это чистая абстракция; но то, чего пока не было, может еще

случиться. Добрым отношениям между религией и наукой немало способствовал

птерогенезис энциан; не случайно, когда их естествоиспытатели обнаружили

этот факт, шуму было не в пример меньше, чем у нас после дарвиновских

обезьяньих сенсаций. Обезьяноподобный предок с самого начала стал

предметом жгучей обиды: ведь у земных народов обезьяна с незапамятных

времен считалась карикатурой на человека, и карикатурой отнюдь не

дружеской. Обезьянничанье, то есть передразнивание, - оскорбительное

словечко во всех языках. Мало какое животное так плохо подходит для

идеализации, как обезьяна. Зато птицы в качестве предков не вызывали на

Энции ни малейшего сопротивления, - как в светской, так и в духовной

среде; их жилищем по традиции считалось небо, так что энцианская церковь

учение о птерогенезисе могла считать научным подтверждением своего

собственного учения: праэнциане как бы сошли с небес на землю. Столь

стройный дуэт науки и веры был лучшим подтверждением истинности их обеих;

именно так Господь давал знать, что предположения энциан в обоих порядках

бытия были одинаково справедливы. В то же время раннее создание

эволюционного учения ускорило развитие естествознания, и потому энциане

дошли до генженерии в конце XX века, когда появились также первые образцы

ардритов. Весьма характерно, что не теология, но философия первой вступила

в защиту неприкосновенности естественного тела, как я уже говорил, цитируя

Ксиксокта. Злые языки утверждают, что теология привлекает умы не самого

высокого полета, в отличии от философии, ведь в первой окончательный

результат исследования известен заранее, а во второй выступает как

абсолютная, никем не предустановленная загадка; и отсюда будто бы

проистекала ребяческая беспомощность и даже радостный энтузиазм гилологов

перед лицом программы автоэволюции. Ведь телесное усовершенствование

энциан, казалось бы, прямо вытекало из основного догмата о мире как

материале, который Господь так обработал и отдал во владение людям, чтобы

те воспользовались им с наибольшей для себя пользой. Поскольку же сами они

были частью этого материала, ничто не указывало на то, что их

самопеределка в погоне за совершенством неугодна Богу. Ксиксокт и ему

подобные, однако, восстановили общественное мнение против этой слишком уж

доверчивой веры.

Что же еще? Наши теологи говорят, что энциане отказались от вечности,

а они нам - что христианство пренебрегло земной жизнью, сочтя ее залом

ожидания или просцениумом того света, о котором, что бы там ни говорить,

ничего не известно с такой достоверностью, как об этом свете, а ведь

создал его, по единодушному мнению обеих планет, Господь, так что трудно

представить себе веру более странную, нежели вера, усматривающая в

Творении Божьем времянку, подлежащую сносу на Страшном Суде. Какие

претензии, говорят они, какая гордыня под маской смирения, - вместо того

чтобы удовольствоваться Господним воробьем в руке, домогаться жаворонка в

небе, где будет больше комфорта и вечные трюфеля! Для энцианских теологов