Собрание сочинений ф. А. Хайека том 4 судьбы либерализма сборник эссе: австрийская экономическая теория и идеал свободы Ответственный редактор Питер Г. Клейн Перевод с английского: Б. Пинскер

Вид материала

Подобный материал:

1 ... 14 15 16 17 18 19 20 21 22

Глава тринадцать. Трагедия организованного человечества: "Ювенел о власти"

Рецензия на книгу Bertran de Jouvenel, Power: The Natural History of its

Growth (London and New York: Hutchinson, 1948). Была опубликована как "The

Tragedy of Organised Humanity", в журнале Time and Tide, November 6, 1949, p.

119 -- амер. изд.

-------------------------------------------------------------------------------

Хоть это осознают еще немногие, мы начинаем расплачиваться за одно из самых

пагубных заблуждений в истории политической эволюции. Около сотни лет назад

политическая мудрость, воспитанная веками горького опыта, научилась ценить

важность многочисленных сдержек и барьеров, препятствующих расширению власти.

Но когда показалось, что власть попала в руки народных масс, возникла

неожиданная мысль, что теперь нет нужды в ограничениях власти. Возникла

иллюзия, которую лорд Актон описал фразой не менее глубокой, но не столь

популярной, как повсеместно цитируемая: "благодаря представлению о народе, как

источнике власти, абсолютная власть может стать столь же легитимной, как и

конституционная свобода" [здесь аллюзия на знаменитую фразу Актона "власть

развращает, и абсолютная власть развращает абсолютно"; об Актоне см. главы 8 и

9 -- амер. изд.] Но власти свойственна внутренняя склонность к расширению, и

при отсутствии естественных ограничений она будет расти безгранично, будет ли

она осуществляться от имени народа или от имени немногих. На деле есть

основания опасаться, что неограниченная власть в руках народа будет более

обширной и более пагубной, чем власть осуществляемая немногими.

Такова трагическая тема книги, написанной господином д'Ювенелом. Эта тема

всегда занимала глубоких политических мыслителей, и в несколько последних

десятилетий виднейшие из них посвятили зрелую мудрость преклонных лет ее

исследованию. Немногим более 20 лет назад экономист Фридрих фон Визер завершил

выдающуюся карьеру трактатом Das Gesetz der Macht [Friedrich von Wieser, Das

Gesetz der Macht (Vienna: J. Springer, 1926); о Визере, учителе Хайека в

Венском университете, см. главу 3 -- амер. изд.], который до сих пор так и не

нашел своего читателя, готового к обсуждению проблемы. Примерно десять лет

спустя историк Гуглиелмо Ферреро сходным образом посвятил одну из последних

своих работ короткому и плодотворному исследованию Pouvoir [книга Guglielmo

Ferrero, Pouvoir впервые была опубликована в английском переводе под названием

The Principles of Power (New York: G. Putnam's Sons, 1942), хотя написана была

несколькими годами раньше -- амер. изд.]. Еще позднее Бертран Рассел дал нам

содержательную книгу о Власти [Bertrand Russell, Power: A New Social Analysis

(London: Allen & Unwin, 1938) -- амер. изд.]. То, что гораздо более молодой

автор дал нам монументальное исследование того же предмета, которое сдержанной

страстью и очевидной соотнесенностью с текущими событиями производит более

сильное впечатление, чем плоды зрелой мудрости, может являться как признаком

растущей неотложности проблемы, так и свидетельством исключительной

одаренности автора. Видимо, в силу обстоятельств времени, каждый последующий

из наших авторов был незнаком с предыдущими работами. Но тот факт, что книги

настолько разнятся друг от друга, скорее всего есть результат бесконечного

разнообразия предмета, все аспекты которого не могут быть рассмотрены ни в

одной отдельной работе.

Работа г-на д'Ювенела, однако, удивительно близка к идеальной полноте. Он

достигает этого не через создание теоретической системы, а через привлечение

чрезвычайного количества фактов. Он пытается привести нас к пониманию феномена

власти не через строгие теоретические построения, а с помощью последовательно

накапливающегося изображения всех многоразличных граней власти. Это вполне

сознательный прием. Он небезосновательно чувствует, что при такой попытке

"абстрактные идеи не должны быть чрезмерно точными, иначе станет невозможно

включение новых деталей". Созданная им картина одной из величайших

исторических сил является, как и должно быть, произведением искусства не в

меньшей, если не в большей степени, чем научным трактатом. Возможно,

чрезмерная разработка деталей привела к известной размытости контуров. Есть

определенная опасность, что множество блистательных высказываний и суждений

способны отвлечь внимание от главной цели работы. Рецензенту трудно удержаться

от соблазна усилить это впечатление с помощью подборки наиболее поразительных

obiter dicta <попутных замечаний -- лат.>. Но это создало бы неверное

впечатление о книге.

Метод г-на д’Ювенела не только вполне сознателен, но также выражает более

фундаментальную установку – его недоверие к тому поверхностному рационализму,

который предпочтет скорее втиснуть сложные факты в простую схему, которая

вполне может быть охвачена нашим ограниченным разумом, чем когда-либо

признает, что сам разум свидетельствует об ограниченности собственной власти.

И он вполне оправданно возлагает немалую ответственность за трагический

поворот истории на эту предубежденность интеллектуалов:

До тех пор, пока интеллектуал воображает /возможность/ упрощенного порядка

вещей, он служит росту власти. Ведь существующий порядок -- здесь и повсюду --

сложен и покоится на целом множестве самых разнообразных видов власти, чувств,

поддержек и установлений. Если решено возложить на одну пружину работу столь

многих, сколь ужасающе сильна должна быть упругость ее витков; или если одна

колонна должна отныне поддерживать то, что прежде опиралось на множество

колонн, то какова же должна быть ее крепость! Только власть может быть в роли

такой пружины или такой колонны -- и что же это должна быть за власть! Просто

потому, что спекулятивное мышление склонно пренебрегать полезностью множества

вторичных факторов, участвующих в созидании порядка, оно с неизбежностью ведет

к усилению центральной власти, и так это происходит особенно в тех случаях,

когда оно подрывает все виды власти, в том числе центральной; ведь власть

должна существовать, и когда она возникает опять, то с неизбежностью принимает

форму максимально концентрированной власти. Вот так доверчивое племя философов

работает на пользу власти, превознося ее достоинства до тех пор, пока не

наступает отрезвление; порой, это верно, они срываются в проклятия, но

опять-таки по-прежнему служат власти в целом, поскольку при этом возлагают все

свои надежды на радикальное и систематическое приложение собственных

принципов, а ведь это может обеспечить только очень обширная власть.

Через последовательность таких мгновенных зарисовок звеньев процесса,

созидающего власть, д'Ювенел создает мастерскую и пугающую картину безличного

механизма экспансии власти, норовящей поглотить все общество. Мало кто из

прочитавших работу сможет забыть эту картину, и текущие события слишком часто

будут им напоминать о ней. Он достиг успеха, и при этом избег всех

интеллектуальных ловушек, сопутствующих такого рода попыткам. Хотя язык книги

отчасти персонифицирует власть, она нигде не принимает антропоморфного вида,

но всегда выражается через то, чем она и является: безличная сила, возникающая

из проблем сотрудничества между людьми, из их индивидуальных потребностей,

желаний и верований, зачастую вполне невинных и почти всегда свойственных

большинству людей. Хотя язык книги порой поднимается почти до поэтического

парения, основной ее характеристикой остается тяжелый реализм, почти пугающая

свобода от иллюзий и трезвое описание социальных процессов во всей их

подлинной наготе.

Почти невозможно выделить какую-либо часть книги как более значительную или

важную, чем другие. Но для тех, кто до перехода к систематическому изучению

хотел бы ознакомиться с книгой, я особенно рекомендую блистательную 13 главу

"Imperium et Democratie" ("Владычество и демократия") (этот заголовок

представляет собой один из немногих случаев, когда опытный переводчик не смог

найти адекватное выражение для французского оборота),а также чрезвычайно

интересное обсуждение Руссо и принципов верховенства права -- отчасти

неожиданное, но поучительное истолкование Руссо, которое автор уже после этого

развил в Предисловии к превосходному изданию "Общественного договора"

[Jean-Jacques Rousseau, Du contrat social, precede d'un essai sur la politique

de Rousseau, par Bertrand de Jouvenele (Geneva: Editions du Chevalaile, 1947)

-- амер. изд.]. Благодаря ему я убедился, что Руссо понимал смысл верховенства

права лучше, чем любой другой известный мне автор.

Одним из результатов реакции г-на д'Ювенела против сверх рационализма,

господствовавшего в последние два столетия, стало то, что он сосредоточился

почти исключительно на внешних механизмах власти и склонен недооценивать роль

мнений. Исключением могут быть сочтены очень немногие высказывания, если не

считать такого рода примечаний -- "извращение доктрин, сколь бы непостижимым

оно ни казалось идеологам, представляется достаточно естественным наблюдателю

социального механизма". На абстрактном уровне это, возможно, не более чем

легкое изменение акцентов, хотя это различие чревато важнейшими последствиями.

Если я не заблуждаюсь, именно в силу этого различия можно от очень близких

исходных позиций перейти либо к относительно оптимистическому либерализму в

старом смысле слова, либо к консервативным и весьма пессимистическим

установкам. И мне кажется, что именно скептицизм относительно роли мнений

ведет г-на д'Ювенела в конце концов к более консервативной позиции, чем этого

требует его пылкая любовь к свободе, и в силу того же скептицизма он считает

неизбежными гораздо большее число политических бедствий, чем это

представляется оправданным. Но следует признать, что я не знаю ни одного

исследователя власти, который бы не приходил к сходным пессимистическим

заключениям.

Глава четырнадцать. Бруно Леони (1913-1967) и Леонард Рид (1898-1983)

Бруно Леони: ученый

[Опубликовано под названием "Bruno Leoni, the Scholar" в Il Politico,

University of Pavia, vol. 33, 1968, pp. 21--25. Недавняя оценка работ Леони

смотри у Peter H. Aranson, "Bruno Leoni in Retrospect", Harvard Journal of Law

and Public Policy, vol. 11, Summer 1988, pp. 661--711; также смотри Leonard P.

Liggio and Tom G. Palmer, "Freedom and the Law: A Comment on Professor

Aranson's Article", ibid., pp. 713--725. -- амер. изд.]

Даже через три месяца после трагического события трудно поверить, что среди

нас нет Бруно Леони. Любящий и энергичный, он жил с такой интенсивностью, что,

казалось, воплощал саму жизнь. Жестокая судьба забрала его в расцвете сил,

когда его огромные достижения заставляли ожидать еще больших свершений.

Природа столь богато одарила его, что даже после многих лет дружбы мне

приходилось открывать новые и неожиданные грани большой личности того типа,

который порой заставляет нас завидовать прошлым векам и столь редко

встречается в наше время. Возможно, это судьба Италии -- по-прежнему порождать

такие фигуры, которые напоминают нам о Ренессансе. Среди граждан мира, к

которым он присоединился и среди которых я его встречал, он был уникален.

Хотя этот лекционный зал будит живые воспоминания о том, как менее 4 лет

назад мне выпала удача выступать здесь на заседании под председательством

Бруно Леони -- и наслаждаться его и г-жи Леони гостеприимством в их доме в

Турине -- но большей частью я встречал его в отдаленных уголках мира: в

Соединенных Штатах и в Японии, а также в различных городах Европы [на встречах

общества Монт Пелерин -- амер. изд.]. Поэтому мне нечего сказать о большей

части его жизни в Павии, Турине и Сардинии, о чем вы знаете гораздо больше

меня. Мне приходится ограничить себя рассказом о Бруно Леони как об ученом и

международной фигуре, о человеке, который вызывал уважение и преданность там,

где он появлялся, и я горжусь возможностью говорить о нем как от имени наших

общих друзей во всем мире, так и от своего собственного.

Мы все скоро обнаружили, что в этом человеке, которого мы знали как

выдающегося ученого, стойкого приверженца свободы, неутомимого и

изобретательного организатора, скрывается много всего другого.

Мы скоро заметили проблески глубокого понимания искусств и музыки, особенно

восточных искусств и восточной философии -- в том числе искусства жизни; мы

обнаружили энергию и умение наслаждаться всеми утонченными и прекрасными

вещами, которые способен предложить мир. Об этих многообразных гранях личности

Бруно Леони, которые делали его общество столь привлекательным, я знаю не

настолько много, чтобы подробно о них говорить. Ниже мне придется ограничиться

тремя аспектами его работы, в которых в течении 10 или 12 лет наши усилия были

параллельны, а в результате я узнал его довольно хорошо. Во-первых, это его

усилия преодолеть раздробленность социальных наук, а в особенности попытки

навести мост через ров, отделяющий исследования в области права от

теоретических социальных наук. Во-вторых, его усилия создать

удовлетворительные интеллектуальные основы для защиты индивидуальной свободы,

в которую он так сильно верил. Третьим пунктом будут важные предложения,

выдвинутые в его писаниях, которые, как мне представляется, указывают путь

разрешения неких центральных интеллектуальных затруднений политической теории,

которые Бруно Леони из-за нехватки времени не смог довести до конца, и которые

останутся на долю тем, кто захочет почтить его память, продолжив работу с того

места, где он остановился.

Но прежде, чем я обращусь к моей главной задаче, я должен сказать несколько

слов о природе наших отношений. Честь, оказанная мне вашим почтенным

университетом, который попросил меня выступить по этому грустному поводу,

требует объяснить ограниченность моих возможностей. Впервые я встретил Бруно

Леони 14 лет назад в Чикагском университете, где я тогда преподавал [с 1950 по

1962 год Хайек входил в Комитет по социальной мысли Чикагского университета,

где он вел регулярный семинар по разным проблемам социальных наук -- амер.

изд.], а он туда приехал, я полагаю, чтобы, главным образом, основательнее

познакомиться с англо-американским правом и политическими институтами. Мы

вскоре обнаружили, что по множеству пунктов наши интересы и идеалы сходятся, а

в результате он вошел в эту международную организацию ученых и публицистов,

исследующую условия сохранения индивидуальной свободы, в общество Монт

Пелерин, которое я организовал за несколько лет до этого и которому он

впоследствии посвятил так много времени и энергии. Лет десять назад мы еще раз

столкнулись в Калифорнии, в колледже Клермонт, на семинаре по проблемам

свободы, где он читал курс лекций Свобода и право, о котором я расскажу затем

подробнее. [Это был семинар института свободы и конкурентного

предпринимательства в июне 1958 года. Лекции были изданы -- Freedom and the

Law (Princeton, N.J.: D.Van Nostrand, 1961; reprinted, Los Angeles: Nash,

1972). -- амер. изд.] Тогда я впервые увидел способность Бруно Леони

вдохновлять аудиторию, его неустанную готовность день и ночь обсуждать

интеллектуальные проблемы, и его страстный интерес к жизни, который заставлял

его использовать все предлагаемые обстоятельствами возможности для учебы и

наслаждения. В связи с этим я позволю себе припомнить небольшой эпизод. Мы,

преподаватели семинара, были достаточно заняты и ценили те три часа после

полуденного приема пищи, когда у нас не было определенных обязанностей. Когда

Бруно Леони стал регулярно исчезать в эти часы, мы сделали естественный вывод.

Но как мы были неправы! Он нашел возможность брать уроки пилотирования на

соседнем аэродроме и использовал часы отдыха для управления самолетом!

Вскоре после этого я опять пересекся в Соединенных Штатах с Бруно Леони, на

этот раз не лично, а в качестве преемника, наблюдавшего оставленное им

глубокое впечатление: в 1961 году я сменил его в качестве заслуженного

внештатного профессора в Центре исследований по политической экономии имени

Томаса Джеферсона Виргинского университета.

Но еще прежде мы тесно сошлись благодаря бесценным услугам, оказанным им в

период кризиса уже упомянутому мною международному обществу, для которого он

стал и оставался до своей смерти движущей силой. Поскольку Бруно Леони не имел

отношения к началу конфликта, я не буду здесь говорить о природе этого

кризиса, который возник, как это может случиться в любой группе, из-за

некоторого несходства темпераментов, но в свое время угрожал разрушением

общества.

Избранный секретарем в разгар конфликта, и некоторое время после отставки

президента будучи ответственным за дела, он твердой рукой ввел его в более

спокойные воды и в новый период расцвета деятельности. Организованные им

ежегодные собрания в Турине, в Кнок-сюр-мер в Бельгии, в Семмеринге в Австрии,

в Стреза, в Токио и в Виши были самыми успешными из всех. Только 6 месяцев

назад на последней встрече в Виши он был под общие приветственные возгласы

избран президентом, став преемником Фридриха Лутца, Джона Джейкеса, Вильгельма

Рёпке и меня. Каким ценным приобретением он был для общества, мы начинаем

понимать только теперь, когда перед нами столь трагично встала задача найти

ему преемника.

Теперь я должен обратиться к его научной и литературной деятельности, из

которых я хорошо знаю только опубликованное на английском и, лишь немного, на

итальянском.

Бруно Леони был одним из тех все более редких людей, которые обладают

мужеством для выхода за профессиональные границы и пытаются увидеть проблемы

общества в целом. При его поразительной энергии и быстроте восприятия, он

сумел избежать опасности дилетантизма, которая так часто сопутствует широте

интересов. Конечно, в первую очередь он был юристом, и, насколько я понимаю,

был очень удачлив в юридической практике. Но даже в области права он был

философом, социологом и историком права не в меньшей степени, чем мастером

права. Он был также видным исследователем политики, что совершенно естественно

для такого как он учителя конституционного права, столь интересующегося

историей идей. Он также внес вклад в развитие политической науки в Италии и за

рубежом основав обзорный журнал "Il politico", редактором которого он был

многие годы. Но это никоим образом не исчерпывает широту его любознательности;

я могу свидетельствовать, что он был далеко не посредственным экономическим

теоретиком, и показал глубокое понимание некоторых методологических

трудностей, созданных в этой области современным развитием.

Это, конечно, было тесно связано с другим его главным занятием, которое я

оставил напоследок -- с общей философией науки. Если я не ошибаюсь, он был

одним из основных организаторов и одним из активнейших деятелей Centro di

Studi Metodologici, и работа здесь привела его к фундаментальным проблемам

общей философии.

Список публикаций показывает всю широту его интересов. В лежащем передо мной

списке больше 80 публикаций, из которых более 70 относятся к последним 20

годам. Большая их часть трудно доступна иностранцу и я с ними не знаком. Я

надеюсь, что кто-нибудь соберет наиболее важные публикации в один том, чтобы

почтить его имя. [Сборник работ Леони был подготовлен Pasquale Scaramozzino и

опубликован в Италии как Omaggio a Bruno Leoni (Milan: A.Giuffre, 1969). --

амер. изд.] Следует особенно пожалеть, что он не нашел времени подготовить к

публикации оригинальный и многообещающий первый том Lezioni di Filosofia del

Diritto, изданный им на мимеографе в 1949 году для своих студентов, который

посвящен истории мысли в классической античности. Особенно интересным и

заслуживающим развития мне представляется его трактовка отношения между

"physis"и "nomos" в мышлении древних греков. Судя по моему неполному знанию

его работ, представляется, что наиболее важной была та, которая пока что

опубликована только на английском и испанском [Имеется в виду Freedom and the

Law, op. cit. Испанское издание La Libertad y la Ley (Buenos Aires: Centtro de

Estudios Sobre la Libertad, 1961). Английское издание 1972 года с предисловием

Артура Кемпа содержит некоторые дополнительные биографические материалы о

Леони. -- амер. изд.]; здесь открыто и намеками определено будущее развитие,

подняты вопросы, на которые теперь придется отвечать нам, его друзьям и

поклонникам. В этой главной книге так много неординарного, и даже прямо

противоположного общепринятому, что есть опасность, что она не будет принята с

той серьезностью, которой заслуживает, или будет вовсе отвергнута, как

капризная спекуляция человека, который был не в ладу со своим временем.

Утверждение, что изобретение законодательства было ошибкой и что миру

следовало бы отказаться от законодательства и полагаться исключительно на

право, вырабатываемое судьями и юристами, как, собственно, и развивалось право

в древнем Риме и обычное право в Англии -- искажает его главный тезис. Хотя

ряд изолированных высказываний и тяготеет к такой интерпретации, Бруно Леони

отчетливо ее отверг. Как мне представляется, он пытался высказать чрезвычайно

важную мысль, что право, возникающее в ходе судебных разбирательств и в

результате деятельности юристов, с неизбежностью обладает некоторыми

свойствами, которые могут быть необходимы продукту законодательной работы, но

которые там не всегда наличествуют -- при всей их существенности для

сохранения индивидуальной свободы. В явном виде он выделил только некоторые из

свойств, со природных праву, порождаемому судами, которые должны быть

принадлежностью всех законов в обществе свободных людей. Он убедительно

доказывает, и убедил в этом меня, что хотя кодификация права была предпринята

ради большей определенности законов, она в лучшем случае увеличила

определенность законов в краткосрочной перспективе (а я теперь не уверен, что

и этого удалось добиться), но при этом привычка изменять закон с помощью

механизмов законодательства явным образом уменьшила определенность законов в

долгосрочной перспективе. Далее он показал, что характеристикой правил

справедливого поведения, возникавших в ходе спонтанного процесса созидания

права, было то, что эти правила были в сущности негативны, они очерчивали

защищенное пространство каждого индивидуума и благодаря этому являлись

эффективной гарантией индивидуальной свободы. Как и многие другие глубокие

мыслители, он видел задачу права не столько в утверждении справедливости,

сколько в предотвращении несправедливости. Он считал, что золотое правило

этики -- "не делай другим того, чего бы ты не хотел по отношению к себе" --

наличествующее и в конфуцианстве и в христианстве -- должно бы служить

негативным тестом для оценки справедливости правил поведения, и

последовательное применение этого правила смогло бы приблизить нас к

справедливости. Возможно, что богатство этой книги вполне откроется только

тем, кто уже работает в близком направлении. Бруно Леони последним стал бы

отрицать, что он просто указал путь, и что впереди еще много трудов, прежде

чем семена новых идей зацветут. Внезапное окончание этой богатой жизни тем

трагичнее, что мы видим, сколь многим он еще мог бы одарить нас.

Я счел своей главной задачей сегодня рассказать о Бруно Леони, как об ученом,

не только потому, что я лучше всего знал его именно с этой стороны, но и

потому, что раз его работа осталась незавершенной, есть опасность, что она не

будет воспринята должным образом. Но для тех, кто был близок к нему, это

покажется лишь малой частью Бруно Леони -- человека. Даже для тех, кто знал

его главным образом по профессиональным контактам, этот мир без него обеднеет.

Я могу представить, что эта потеря должна значить для его учеников, которым он

уделял столь много своей преданности и энергии. Но наше глубочайшее сочувствие

должно быть отдано тем, для кого он был центром жизни, для кого он создал не

только красивый и гармоничный дом, но и отдал всю доброту своего благородного

сердца, и где он оставил невосполнимую пустоту. Мы знаем, что он был много

больше, чем ученый; но мы надеемся, что дань нашего сожаления о Бруно Леони

как об ученом, хотя бы отчасти утешит тех, кого он здесь оставил.

Леонард Рид

[Опубликовано в What's Past is Prologue: A Commemorative Evening to the

Foundation for Economic Education on the Occasion of Leonard Read's Seventieth

Birthday (Irvington-on-Hudson, N.Y.: The Foundation for Economic Education,

1968), pp. 37--43. Это эссе основано на речи, произнесенной 4 октября 1968

года в отеле Уолдорф Астория в Нью-Йорке. После смерти Рида в 1983 году FEE

опубликовала сборник In Memoriam, Leonard E. Read, 1898--1893. -- амер. изд.]

Институт, созданный Леонардом Ридом, позволяющий ему оказывать столь широкое

влияние, носит скромное и прозаическое имя -- Фонд экономического образования

[The Foundation for Economic Education, Irvington-on-Hudson, New York. FEE

продолжает образовательную работу и публикует ежемесячный журнал The Freeman

-- амер. изд.]. Я уверен, что, при его безошибочном чутье на такого рода вещи,

он выбрал имя, наиболее способствующее процветанию. При этом я намерен

утверждать, что это имя обрисовывает цели организации -- и работы Леонарда

Рида -- слишком узко, что он ставил перед собой гораздо более высокие цели.

Мне представляется, что при такого рода оказии нам следует попытаться с

большей полнотой произнести -- что же собой представляет то, о чем он, и,

полагаю, все собравшиеся здесь сегодня вечером, так заботятся. Мне не

справиться с этой задачей в немногих словах, но я постараюсь занять меньше

времени, чем мне отведено. Впрочем, я попытаюсь выразить основную идею в

восьми словах. Сначала я кратко сформулирую идею, а затем прокомментирую ее по

частям. Я убежден, что Фонд экономического образования и Леонард Рид как его

Blog