Geum.ru

Все чаще и чаще слышатся призывы к примирению. Ккому только обращены они? Ведь не идут они из уст воевавших

Вид материалаЗакон
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   10   11


Но я понимал, что одними рассказами моих друзей на огороде не удержишь. Я не мог ничего придумать. Поле есть поле, даже не поле, а огороды. Бегать по ним, повреждая все растущее, было невозможно. И тут кто-то предложил развести костер и испечь картошку. У нас на огороде картошка не росла. Значит, предложение для реализации требовало кражи. Я в другое время ни за что не согласился бы на это предложение. Меня соседи по огородам тоже просили приглядывать за их имуществом. Но опасение остаться вновь одному было неприемлемым для меня, и я согласился. Подрытые кусты картошки результатов не дали, - мало того, что картошка была еще молодой, но она и величиной была чуть-чуть больше гороха. Костер горел, вместе с принесенной охапкой бурьяна в костер кто-то из нас подбросил обойму патронов, от нашей, советской винтовки. Они начали взрываться. Моим друзьям это очень понравилось. Мы не подумали над тем, что на выстрелы к нам могут пожаловать немцы. О них мы забыли на время. Чтобы не пострадать от взрывающихся патронов, в моем шалаше был отрыт окоп, вполне вмещающий всех нас.. Теперь поступали так, раскладывали все необходимое для разведения костра, помещали туда несколько обойм с патронами, от костра и до окопа насыпали дорожку из пороха., а сами, спрятавшись в окоп, поджигали порох и ждали... Взрывы патронов были неодновременными и напоминали очереди из пулемета. Дальше больше, нам хотелось не только слышать звуки, но и видеть, как это происходит. Метрах в 20 от огорода стояли столбы бездействующей высоковольтной передачи электроэнергии, поставленные в виде пирамиды. Решено было забраться наверх для обозрения. Когда было все готово для эксперимента, я с одним из друзей забрались на столб... С высоты столба я увидел «вора» Это был раздетый до пояса мужчина, с мешком за спиной. Он ходил по огородам, часто наклоняясь. Один из друзей побежал к нему, чтобы прогнать. Вором оказался немецкий солдат. Он оставил мешок и погнался за нашим другом. И я не нашел лучшего решения, как крикнуть тому, кто оставался около костра: «Володька, поджигай!»

Трескотня выстрелов сделала свое дело. Немец убежал. Никогда бы не подумал, что так быстро мог бегать взрослый мужчина. Нашими трофеями оказались полмешка свежих огурцов. Мы их забрали, но оставаться на огороде становилось опасным. Я понимал, что немец поднимет тревогу, сюда придут солдаты прочесывать местность... Мы быстро ретировались. Чтобы не встретиться с немцами, уходили через кладбище. Домой вернулся намного раньше обычного. Я не стал оправдываться. Подошел к отцу и обо всем открыто рассказал. Отец выслушал меня, не стал наказывать и сказал: «Все, на огород ты больше не пойдешь!»

На огород мы ходили уже всем семейством. Убрали кукурузу и фасоль. А вот плети огурцов посохли Давным-давно, между ними лежало несколько желтых, похожих на дыни, семенников.

А до этого, повседневное блуждание в поисках чего-то неопределенного, но съедобного. Постоянное ощущение чувства голода Как-то мы услышали, что можно поживиться. у немецкого продовольственного склада. Склад располагался в здании огромной кирпичной мельницы, рядом со стадионом. Мы пришли туда днем. Перед широкими дверями стояла толпа людей, преимущественно женщин и детей в напряженном ожидании. Я с двоюродным братом – Володей стали в сторонке. Брат отличался от меня резким непредсказуемым поведением. Если бы я знал, что произойдет, то никогда бы не пошел с ним? В открытую дверь вышел немец с корзиной отходов (гнилые яблоки, картошка). Вид содержимого корзины был непривлекательным. Немцы, народ бережливый, выбрасывают только то, что уже утилизировать просто невозможно. Толпа бросилась к немцу. Он отсыпал часть содержимого на землю. Люди упали, подбирая гнилье. Тогда немец, оставшееся в корзине, стал сыпать им на головы. Нужно было видеть, какое выражение лица было у немца. Я и сейчас, когда вспоминаю об этом, зажигаюсь непреодолимым гневом. Мы не тронулись с места. Мой вид ничем не отличался по одежде от тех, кто составлял толпу. Володя выглядел щеголем. Видимо это заставило немцев сделать такой шаг. Он кинул половину яблока, которое грыз, брату. Я увидел, как Володя, поймав яблоко на лету, бросил его в немца. Удар был великолепным. Яблоко попало немцу в голову. Немец бросился в помещение склада. Мы не стали ждать его и побежали. Нашему примеру последовала толпа, рассыпаясь во все стороны. Немец, выскочив, из помещения, поднял стрельбу. Что там происходило далее, я не знаю? Об этом происшествии в городе молчали, значит – все обошлось?.. Появляться в районе склада, и без Володьки, я не решался. Отец стал работать в Керченской МТС главным бухгалтером. Чтобы было легче жить семье, мы, оставив квартиру под присмотр родственников, перебрались на Литвинку, состоящую из трех Литвиновских переулков, в районе юго-западной окраины города, в домик, принадлежавший МТС. Там было две квартиры небольших комнаты и кухня. Мы их, а так же огород и фруктовый сад, делили пополам с новым соседом, Потатиевым Михаилом, личным шофером управляющего, немца, Фишера, контролирующего деятельность всего управления МТС, во главе с директором Дреголевым Павлом Яковлевичем. Фишер был высок и тощ, Дрегалев - необъятен в талии, широк в плечах, и с неглупой головой на них. У Потатиева была бесцветного вида жена, постоянно жалующаяся на свое здоровье, а потому почти ничего не делающая. Когда муж уходил на работу, жена начинала готовить, для себя с дочерью, для мужа готовила отдельно. себе и дочери, что получше, ему – что попало. Для Михаила был важен объем пищи, а не качество, аппетит у него был хорош! Несмотря на то, что ему доставались объедки, вид у Михаила, в противоположность жене, был цветущим.
Теперь, мы превратились в «фермеров», работая на своем огороде и в поле, на землях МТС, где нам выделили участок в полгектара отличной, облагороженной земли. Мать, взращенное нами, продавала на рынке, стремясь осуществить свою мечту – приобрести корову. И вот, корова, небольшая красновато-коричневого цвета, стоит в коровнике. Что поделать, не выдержала крестьянская душа, попав в свою стихию. Мать теперь все свое внимание и любовь выплеснула на это животное. В благодарность корова давала много молока. Питание наше здорово наладилось, хотя хлеба по-прежнему не хватало. Работы у меня стало много.

Мать подкармливала корову дома, поскольку степи наши летом выгорают и скотине там не разгуляться. Мы с братом набивали полные сумки листьев дерезы, искали лебеду и иные травы. Рвешь долго, а животное – съедает это все мигом. Теперь нужно было убрать навоз, высушить «кизяки» для топлива. Натаскать воды в две большие бочки. Колодец от нас далеко, жили мы на возвышенности. Заглянешь в жерло его, где-то далеко внизу пятно воды во тьме поблескивает. Несколько десятков метров глубина. Крутишь ворот долго, пока ведро покажется, а его еще нужно и ухватить одной рукой, вытащить, перелить в свое ведро. Чтобы ускорить процесс работы, стал носить ведра на коромысле, да еще одно в руке. Руки оттягивает, ручка в руку врезается... И еще одно задание: идти за хлебом в МТС. Не хлеб, а горе. Нам его выдавали по 200 граммов. Пекли его не в виде каравая, а кирпичиком. Каравай из такого теста не слепишь. Основу его составляло просо, не пшено, а просо, да еще сорта «сорго», из стеблей которого веники вяжут. Хлеб рассыпался, поэтому его делали избыточно влажным, он здорово горчил. Но, что делать, приходилось есть. Расстояние небольшое, километра два. Меня в этом случае сопровождала собака. Лучшего защитника никогда бы не хотел иметь.

Я не встречал немцев добрых, таких в природе не существовало. Это не славянин, человек с открытой душой. В душу немца не заглянешь. Нет чутья на это! Растерян был этот дар Господа, когда Адам с Евой из Эдема шли. А может, потки их растеряли, кто знает? А вот у четвероногих оно есть: и обоняние превосходное, и слух – неплохой! О зрении не скажу, не ведомы мне границы его у собаки? Но, двумя первыми чувствами дворовая собака по кличке «Бобик» владела. Не королевских кровей, не господской породы, самая обыкновенная дворняга. Ноги короткие, но крепкие, сильные, шерсть короткая, гладкая, как у европейских овчарок, вооружение - крупные белые зубы, отличные клыки. И, наконец, умные коричневые глаза. Мы его знали давно, еще с довоенных времен, когда временно проживали на Правой Мелек-Чесме, во дворе, напротив стадиона. Это была свободолюбивая собака, не знавшая со своего рождения цепи, хорошо знающая свои обязанности, не злоупотреблявшая лаем, хорошо контролирующая все посторонних, без необходимости вывешивания таблички с надписью – «Во дворе злая собака!» Наша семья никаких прав на него не имела, пес пришел к нам без приглашения, после того, как был полностью разрушены дома во дворе, который он охранял. Пес спасся, спрятавшись под кровать. Его извлекли, когда разбирали завалы, чтобы откопать оставшихся в живых людей. С той поры перед самым началом бомбежки, он всегда первым лез под кровать, опережая нас. Не удивляйтесь, по защитным свойствам, я кровати присужу второе место после надежного подвала. Спасает при разрушении здания, при условии, что оно не многоэтажное.



Для нас Бобик служил лакмусовой бумажкой в определении опасности авиации. Он ни одного раза не ошибся, определяя тип самолета, не реагируя на истребители и штурмовики. Когда городом владели наши, он реагировал только на немецкие самолеты, когда владели немцы – только на советские. Он точно определял достанется ли нам порция бомб, или нет. Если бомбы не пренадзначались нам, пес был спокоен. Если бомбы должны были лечь поблизости, он вскакивал в комнату, лез под кровать и дрожал всем телом своим, не издавая иных звуков. Он совсем неплохо разбирался в людях. Нет, он не облаивал, он оскаливал свои зубы – этого было достаточно. Не знаю, каким уже образом он отличал немцев от остальных, даже тогда, когда немец надевал гражданскую одежду? Действовал он в этом случае исподтишка, по-собачьи, нападая сзади. Лежит этак спокойно, даже глаза прикрыл от дремоты, и только враг оказался за его спиной, как он мгновенно бросался и впивался зубами в край шинели. Редко оставался он без добычи. Сделав дело, он стремительно убегал. Искать его в этом случае было бесполезно, в дом он не забегал, словно знал, что не следует навлекать неприятность на хозяев своих. Пес хорошо отличал вооруженного немца от невооруженного. Вооруженного он пропускал. Немцы, познакомившиеся с ним, называли его: «Хунд партизан!»

Однажды, когда мы возвращались с ним, получив хлеб в МТС, и проходили мимо пулеметных гнезд, сооруженных немцами вдоль дороги, пес вдруг толкнул меня, задумавшегося, грудью в ногу. Я встрепенулся, огляделся, и холодок пополз по моей спине. Я увидел следующий вслед за моим движением ствол крупнокалиберного пулемета. Я перепугался не на шутку. «А, что стоит немцу нажать на гашетку пулемета?..» Я делал вид, что не замечаю действий немца, боясь своим видимым страхом спровоцировать пулеметчика. Послышался окрик немца: «Хальт!»

Я остановился, не понимая, зачем он меня останавливает

Последовала следующая команда: «Комм!»

Я подошел. Немец забрал у меня весь хлеб, потом повернул меня спиной и дал коленом под зад. Я сохранил равновесие и, не оглядываясь, поспешил прочь. Как я был рад тому, что пес так умно повел себя! Бог с ним, с хлебом! Я то – жив!

Потом, на досуге, я оценил поведение собаки, Как много в нем было человеческого! Может, война развила в нем эти способности, кто знает? Он толчком предупредил меня об опасности, не покинул меня, но и не бросился на моего обидчика, как это делал прежде! Он сумел заглянуть в душу того человека, увидел всю черноту ее, оценил. А ведь внешне немец не отличался от других. Когда предстанет такой перед Господом, глянет Бог своими ясными глазами, просветит его, как рентгенаппаратом, и душа пришедшего предстанет куском материи в мелкий черный горошек!

Отец стал привозить муку. С подъехавшей с мешками муки подводы, снималась сумка с мукой свежего помола, хлеб из такой муки особенно вкусен! Подвода катила дальше, мать провожала ее завистливым взглядом. Между матерью и отцом возникал тут же неприятный разговор. Мать начинала укорять отца в том, что остальные руководители МТС в сыру и масле катаются, муку мешками завозят к себе, торгуют ею, дорогие вещи покупают... Отец отвечал: « Тебе что, мало? Поешь эту, снова привезу!.. Что тебе надо?..» И взрывался: «Не нравится, иди сама, зарабатывай!» Мы не вмешивались. Для нас было важно то, что мы, наконец-то были сыты. Жаль только, что наша сытая жизнь приближалась снова к концу. Информации у нас не было, но мы по поведению немцев догадывались, что дела у них – неважные. Разобраться в причинах помогла газета «Голос Крыма», издаваемая на русском языке для населения. К нам она не доходила. Но, как-то, я уже не помню, каким образом, один экземпляр попал в руки отца. Он, собрав всех на семейный совет, познакомил нас с очень интересным приказом Гитлера, напечатанном вместо передовицы. В ней фюрер объявлял благодарность авиации за то, что она вывезла из-под Сталинграда более 55 тысяч раненых.

«Подумайте, - восклицал отец, комментируя этот приказ,- каковы же там истинные потери, если только по воздуху вывезено столько?»

Похоже, что там им действительно всыпали по первое число! Немцы теперь не обращались к нам, ликуя: «Москва капут! Ленинград – капут! Сталинград – капут!» Хотя духом не пали. Они, как-то уважительнее, стали относиться к нам.

Газета пыталась формировать у нас, покоренных, но непокорных, лояльное отношение к немецким захватчикам. Какими бы тупыми ни были продажные газетчики, не могли же они не понимать, что, русские, это не два-три продажных полицейских. Ведь им не удалось здесь создать даже крохотного отряда из русских добровольцев, готовых служить Гитлеру. Для формирования «добровольческих отрядов» РОА (русской освободительной армии) Власова использовался проверенный прием, людей морили голодом. Не все выдерживали эту пытку, умирая от голода. Никого не могли обмануть, расклеенные по Ленинской, портреты Гитлера, с надписью под ними – Гитлер освободитель. Не верили мы ни единому слову рупора немцев. Не верили даже тогда, когда они сообщали и правду, скажем, об открытии церквей, о введении в советских войсках офицерских званий, о ношении ими погон.

Все чаще и чаще устраиваются облавы на жителей. Ловят для отправки в Германию. Заманчивые посулы райской жизни для выезжающих на работу не сработали. Стали ловить молодых, те стали уходить в села. Люди не хотели ехать на чужбину, да еще работать там на немецкую военную машину. Чаще всего облавы устраивались на рынке. Задержанных направляли в здание биржи труда (она находилась там, где сейчас находится станция скорой помощи) Оттуда под конвоем на станцию в товарные вагоны... Из наших никто не был задержан, мы вели себя крайне осмотрительно. Правда, один раз была задержана жена дяди Михаила. По счастью я оказался неподалеку, успел прорвать оцепление, заработав по пути удар палки по спине, но принести документы, удостоверяющие о том, что она работает в сельской общине. Крестьян немцы не трогали.

Тяжкой работы не выполняю. Личного времени у меня много. Прежних довоенных шумных игр с приятелями не веду. В свободное время много читаю. Читаю все, что попадает под руки: беллетристику, художественные произведения. Сотни авторов. У меня осталась неприкосновенной любовь к книге. Я не знаю плохих книг. Если книгу писал человек, вкладывая в нее душу, следует покопаться, отыскать его мысли. Если книга не имеет души, пусть живет, бездушный нуждается в бездушном! Школьное образование осталось далеко в прошлом. Только сведения, почерпнутые из книг. У меня только начальное образование. В пятом классе я проучился всего четверть. Я вижу детей учащихся ремеслу, вижу множество подростков бегающих с гуталином и ящиками со щетками для чистки обуви... Какое у них будущее, какое будущее у меня? Отправляемая в Германию молодежь каким образом используется там? Почему так боятся немецкого рая? Тут же и дураку понятно, какую работу может выполнять молодой человек, не имеющий специальности? Ведь из прочитанного мною, ясно, что Германия – государство с высокоразвитым производством, входящая в пятерку самых развитых стран мира. Особенно развиты авиастроение, судостроение. Я давно уже слышал об изделиях Золлингена. Слышал о заводах Крупа, Тиссена. Видел немецкую радиоаппаратуру фирмы «Телефункен» Как же не понять, что нашу молодежь там используют на самых грязных и тяжелых работах. А как обращаются немцы с людьми, мы все видели!

Чувство собственного достоинства заложено в человеке при его появлении на свет. Ведь в священном писании сказано, что Бог создал человека по образу и подобию своему... Значит и эта частица божья получена в наследство от Творца! Маленький человек, еще не научившись говорить, свое возмущение выражает громкими криками и плачем. Стоит только взглянуть на личико новорожденного, сколько в нем видно обиды! Нас в школе учили основам человеческой морали, частью которой и является человеческое достоинство. Пришли немцы, и это человеческое качество исчезло.

Воскресный день. Пролетарская улица напоминает Мекку. Со всех сторон к Сенному рынку едут подводы, тротуары заполнены людьми, движущимися в двух направлениях. В этот день можно было пополнить запасы продовольствия, если в карманах водились оккупационные марки и наши советские рубли. В ходу все купюры, в том числе и с изображением Ленина. Курс : за одну марку – десять рублей. На рынке тьма народу, хотя и часто совершаются облавы для отправки молодежи в Германию. Продают то, что имеют, покупают то, что могут. Очень много антиквариата. Столько дореволюционных книжных изданий, картин и вообще вещей. Как они сохранялись? Немецкие солдаты в антиквариате плохо разбираются. А нашем простому люду нужен хлеб, реже – самогон. Отдают за бесценок то, что потом, много лет спустя, будет оцениваться в миллионы! Я тоже брожу по рынку в надежде заработать несколько марок подноской вещей. Подростков нанимают охотнее, им меньше платят, а право на большую плате защитить не хватает силы. Денег у меня нет, воровать – не умею! Рынок сам по себе интересен. Это ведь не магазин, где цены определены и не меняются, там торговаться не нужно. Общение простое, один взвесил, пода, другой взял и уплатил. На рынке торгуются, общаются. При отсутствии средств массовой информации рынок – источник слухов, правдивых и ложных, предположений и настоящих, реальных, сведений. Здесь их черпают, отсюда их разносят. И следует отметить в этом процессе важнейшую роль женщин. Недаром этот источник информации получил название в народе – «сарафанное информбюро». Сегодня мой выход на рынок неудачен. Возвращаюсь домой. Впереди меня идет средних лет мужчина, поддерживая под руку молодую женщину. Выглядит мужчина настоящим пижоном, на нем серый в полоску великолепно сшитый костюм, под цвет костюму кожаные туфли. Сзади меня, безбожно дыша в затылок, идет здоровенный, рыжий немец. Оттолкнув меня в сторону, он приближается к «пижону», стаскивает со своих плечей тяжелый солдатский ранец и взваливает тому на плечи. Пижон резко разворачивается, чтобы дать отпор нахалу, и тут же лик его тускнеет, словно тень набежала на него. Отпустив даму, он покорно, подобно мулу, безропотно несет на себе чуждую ему поклажу. Что может сделать порабощенный со своим поработителем? Нет у него даже права возмутиться! Его человеческое достоинство доведено до нулевой отметки. Ведь неведомо мне, что думает осел, когда его нагружают. Но известно, что в знак своего возмущения животное может заупрямиться. Даже наносимые ему побои не заставят упрямого осла тронуться с места. Наверное, чувство достоинства у осла есть. Я смотрю на немца, теперь он шагает со мной рядом, на лице его написано блаженство, вызванное вседозволенностью, измывательством. Ведь в массе двигающихся людей много таких, которые одеты, не только скромно, но и просто бедно. Ну, скажем, он не взвалил груз на меня, плохо одетого подростка. Нет, он отыскал самого элегантно одетого мужчину, к тому же идущего под руку с дамой...

Я понимаю, женщина не станет осуждать своего спутника, она понимает его бесправие.

Линия фронта ушла далеко на восток, Поверженная немцами Керчь более не испытывает разрушительных авиационных налетов. Немцев в городе не слишком много, но и немало. Полицаи, свирепствуют хуже своих хозяев. Они опасны еще и тем, что знают много о прошлом каждого из нас, они – жили среди нас, мы их прежде не боялись, видя в них людей. Стоят слишком жаркие дни. Друзья уговаривают меня пойти покупаться в море. Соглашаюсь. При немцах я уже не хожу в трусах. Да и шортов на бретельках у меня нет. Я уже – взрослый. На мне брюки, перешитые матерью из старых отцовских, рубашка тоже пошита ею из старой наволочки розового цвета. Обуви на ногах нет, по-прежнему хожу босиком. Отправляемся на городской пляж, тот, что находится в конце Приморского бульвара, в других местах купаться категорически запрещено. К моему удивлению, на пляже множество людей. Сбрасываем одежду, входим в воду, Плещемся, обрызгиваем друг друга, как в прежние, довоенные времена. Забываем на мгновение, что обстановка изменилась. Мне об этом напомнил здоровенный, упитанный, молодой немецкий солдат, сзади надавивший мне так на плечи так, что я тут же ушел под воду. Он уселся на мои плечи, не давая возможности подняться и ухватить воздуха. Чтобы не захлебнуться, я пришел к единственному правильному решению. Изловчившись, я здорово укусил его за жирную ляжку. Он взвыл и отпустил меня. Я, сделав глубокий вдох, нырнул и долго плыл под водой, пока хватало сил. Вынырнул я метрах в двадцати пяти от того места, где был. Немец продолжал бесноваться на берегу, разыскивая меня глазами. Я неторопливо, сохраняя силы, поплыл к Генуэзскому молу. Друзья догадались. Захватили мою одежду и принесли мне. Я оделся, и домой. На этом посещение моря в период оккупации и закончилось. Самое чудовищное в том, что произошло, это унижение к которому тебя принуждают. Правда, я думаю, тот немец надолго запомнить катание на плечах подростка...

Объявленный в газете «Голос Крыма» военный реванш на Кавказе, похоже, тоже не удался. Стали поступать раненые. Сначала было небольшое количество раненых немцев, для них хватало помещения городской больницы. Потом все большие здания в городе (школы, казино), да и просто приличное жилье стали занимать под раненых. Я никогда прежде не видел столько раненых немцев! А они все прибывали и прибывали со стороны Кубани. На пилотках их красовался какой-то цветок. Потом мне пояснили, что такой цветок растет на альпийских лугах и называется Эдельвейс. Что солдаты с такой эмблемой на пилотках называются фельдъегерями. Обуты они были в специальные ботинки, подбитые широкими стальными шипами. Злы они были невероятно. Сверлили глазами каждого русского. Мы опасались попадаться им на глаза... К нашему счастью, их вскоре куда-то перевели.

Вскоре произошло еще одно событие, показавшее нам, находящимся в оккупации, что силы немцев не те. Я уже не помню месяца. Знаю, что это был воскресный летний день. Сенной рынок бурлил от наплыва людей. И вдруг гул множества самолетов. На бреющем полете, почти крылами касаясь крыш, летел строй наших самолетов, с красными звездами. Были даже видны головы пилотов. Мы зачарованно смотрели на них. Их не боялись» Это же свои! Сколько радости было на лицах людей. Не сломили их немцы! Немцы не стреляли по самолетам. Самолеты пролетели, их бомбы ударили по железнодорожному составу, шедшему из Керчи I к Керчи II. Состав был разбит, долго рвались боеприпасы, находившиеся в нем. А мы радовались, в тот день у нас был настоящий праздник!

Немцы уже совсем не те, которых мы видели прежде. В ряде их стеллитов разброд виден еще лучше. К нам, на Литвинке поставили на постой двух солдат. Прежде они бы изгнали нас из дома, а теперь спят двое на одной кровати, валетом, да еще в проходной комнате. Один из них уходит рано, возвращается поздно, по виду видно, что устает, до чертиков. Другой днями валяется в постели, ходит по двору, дважды ходит на кухню за пищей – вот и вся его служба. Он пытается поговорить с нами, чувствуется, что его одолевает бездействие. С трудом выясняем, что он не немец, а австриец.

Он говорит нам, что ему нет смысла воевать за интересы Германии. Он симулирует болезнь, ему это удается. Мы слушаем его и понимаем, что прежде он и в мысленно не смел бы говорить, кому бы только не было, подобное. Гельмут, так зовут австрийца, терпеть не может своего соседа по постели, называя его грязной немецкой свиньей. Он уверен, что Германия проиграла войну.

Время идет, подходит осень. Мы убрали большой урожай кукурузы и фасоли Есть возможность не бояться голода. Отец наш все чаще и чаще пропадает в общинах, так теперь называются колхозы. Приходит поздно, усталый.

Суетятся и наши соседи -Потатиевы. Правда, главу семейства среди дня дома не увидишь, за то жена домохозяйка, дочка - белая, как сметана, девочка лет 8-ми, прячущаяся от солнца, редко уходят из дома. Михаил - крупный, плотный, мускулистый мужчина, ценящий свою работу – он возит самого Фишера. По-видимому, шеф не слишком дает своему шоферу разгуляться. Тот возвращается домой голодный, как волк. Я знаю, насколько мать ценит моего отца, подкладывая ему куски побольше и лучше. Похоже у Потатиевых все наоборот. В этом я мог убедиться в тот момент, когда моя двоюродная сестренка играла с девочкой Потатиевых в дочки матери. Сестренка говорит подружке: «Надо успеть обед приготовить скоро муж с работы придет!

«Стану я торопиться, - говорит Света.- Давай поедим вкусненькое, они, мужики, придут голодные, все и так поедят. Потом я видел своими глазами, как жена Потатеиева разводила водой борщ мужу, чтобы борща было больше.

Рядом, по 1-му Литвиновскому переулку, расположилась румынская часть. Имея представление о воровстве этих вояк, оставаясь за старшего, когда взрослые уходили по делам, я зорко следил за приходившими румынами. И еще раз убедился, что за ними не уследить.

Дело было так: Потатиева, уходя из дома, попросила последить за их двухмесячным поросенком, нахолодившемся в хлеву. Я никуда не отлучался, был все время на улице, но...

Когда я заглянул в хлев, то поросенка в нем не нашел. Я обегал все вокруг безрезультатно. Потом, преодолевая страх, я направился к румынам. Они на полянке между двумя деревьями разводили костер. Поросенка я нашел, он был в землянке, отрытой солдатами под жилье. Я взял поросенка на руки, зло посмотрел на румын, и изрыгая нецензурщину по-румынски, понес поросенка домой.

Никто из румынских вояк с места не тронулся.

Немцы ни в грош не ставили своих друзей по военной коалиции. Мы тоже понимали, что это не воины. Как мог Гитлер надеяться на воинов Антонеску. Мы их по боеспособности приравнивали к нашим «ялдашам».

Поэтому уже при немцах распевали такую песенку:

Антонеску дал приказ:

«Всем румынам на Кавказ!»

А румыны не поняли,

За три дня Кавказ отдали!

Да действительно, на Кубани наши. По ночам тревожат советские кукурузники, сбрасывая мелкие бомбы. Особых повреждений они не причиняют, но держат немцев в состоянии напряжения. Бомбардировщики Пе-2, к которым мы привыкли в 1942 году, над городом не появляются. Мы догадывались, что наши не подвергают бомбардировкам город, щадя его население. А вот над проливом возникают поединки между немецкими и советскими истребителями. Я видел, как немецкие прожектора, скрестившись, поймали наш самолет. Водили до тех пор, пока налетевший сбоку Мессершмидт не сбил его. Время идет. В конце августа 1943 года немцы объявляют населению приказ: собраться на Японском поле, а сотрудникам учреждений на территориях своих производств. И как всегда, в нем короткая приписка: «Не выполнившие приказа, будут расстреляны!» Мы собираемся на территории Керченской МТС.

Ясный солнечный день, на небе ни облачка. К обеду становится жарко. Мы не знаем, зачем нас собрали? Никто, ничего не говорит. Мы сидим около комбайна, напротив, метрах в 25 стоит телега, груженная домашним скарбом, увязанном в узлы. Мы тоже с вещами. Отец наш позаботился, что бы у каждого из нас был небольшой мешочек с лямками, в нем смена белья, соль, деньги и два килограмма черных сухарей. Все это на случай, если какие-то причины разорвут нашу семью, чтобы мог каждый выжить первое время. Кучер, сидящий на телеге, курит. Кто-то из мужчин протягивает мне самокрутку и посылает прикурить у курящего возницы. Я направляюсь к нему. Остается метров 10, я вижу перед собой яркую вспышку огня. Странно видеть при ярком солнечном свете, еще что-то более яркое. Грохот. Я Гн успеваю упасть, только присаживаюсь. Сверху, что-то сыплется на меня. Поднимаюсь, оглядываюсь по сторонам. Там, где стояла подвода, кроме небольшой воронки ничего нет. У меня гудит в голове. Вижу, мать бежит ко мне. Потом восстанавливается слух, я слышу крики, плач. Вижу раненых, они значительно дальше меня от места взрыва. Я ничего не понимаю. Самолетов в воздухе нет, значит, это – не бомба. Взрослые приходят к выводу, что это снаряд с той стороны. Странно только одно, - больше взрывов нигде по городу не зафиксировано

Так и не выяснив, зачем нас собирали, вечером мы возвращаемся домой. Немецкая пропаганда работает вовсю. Слухи растут, как снежный ком. Основная цель – посеять панику перед приходом советских войск. Говорят много о расправе над теми, кто работает на немцев. Ничего не говориться о дифференцировке этой работы. Если согласиться с доводами пропаганды перед советскими властями придется отвечать всем, поскольку состоять в категории безработных, означало немедленную отправку на работы в Германию. Мать забеспокоилась. Она у нас была, как лакмусовая бумажка для всех непредвиденных перипетий. Дело в том, что она получала огромную информацию от подруг женщин, а те от мужей своих и немцев. Руководство МТС стало готовиться к отъезду. На автомобили грузились вещи, даже мебель. Уехал и наш сосед с семьей, хотя был просто шофером, возившим Фишера, немецкого руководителя МТС.

Я не мог и тогда, будучи мальчишкой, понять поступков зрелых мужчин. Я видел нагруженные мебелью, коврами и чемоданами автомобили руководителей, бегущих на запад, с немцами заодно. Куда бежать? Кто ждет на чужбине? А в том, что Германия рухнет, уже мало кто сомневался? Лучше уж остаться и ждать, что будет, надеясь на прощение?

Мать говорила отцу: «Они едут, а мы? «Пойдем пешком, как и все простые рабочие?» Отец говорил спокойно: «Уезжают те, у кого рыльце в пуху! А мы, как все!»

Мать начинала ворчать, упрекать отца в недальновидности. Немцы нас все равно здесь не оставят» - говорила она.

Отец резонно говорил: « А куда ты хочешь бежать? Скажи, от кого?»

Мать умолкала, вздыхая. Она понимала, что отец прав, но, как женщина, мать, пыталась оградить детей от возрастающей с каждым днем пребывания в Керчи опасности для жизни.

Мы были на стороне отца. Но и мать была права. Немцы начали выселять людей из города принудительно, но пока без конвоя. Мы жили на отшибе, на краю города, еще один ряд опустевших домов а далее начиналась степь. Немцы к нам почти не заглядывали. Город опустел. Гремело в районе Эльтигена, долго гремело. Потом мы стали свидетелем высадки десанта в районе нынешней переправы - теперь гремело на Северо-востоке. Ждали с часу на час освобождения. С деревьев отлетала листва. На нашей улице только в двух домах жили люди.

Из квартиры в центре города к нам на Литвинку перебралась семья Мелиховых (брата матери). Перебралась и семья Вертошко, без пропавшей где-то младшей дочери, красавицы. Все мы твердо решили ждать своих.

Военная гроза над Эльтигеном прошла, оттуда не доносилось звуков взрывов. А вот десант, высадившийся в районе Глейки - Жуковка продвинулся до северной оконечности Аджимушкая.