Сегодня: Воскресение, 13 Июля 2008 года
| Вид материала | Документы |
- Принят Государственной Думой 16 ноября 2007 года Одобрен Советом Федерации 23 ноября, 704.01kb.
- Принят Государственной Думой 7 июля 2010 года Одобрен Советом Федерации 14 июля 2010, 1805.84kb.
- Принят Государственной Думой 6 июля 2007 года Одобрен Советом Федерации 11 июля 2007, 389.94kb.
- Градостроительный кодекс российской федерации, 3599.12kb.
- Принят Государственной Думой 4 июля 2008 года Одобрен Советом Федерации 11 июля 2008, 451.45kb.
- Президента Российской Федерации от 3 июля 2008 года № Пр-1369 и поручением Правительства, 3949kb.
- Президента Российской Федерации от 3 июля 2008 года № Пр-1369 и поручением Правительства, 3957.21kb.
- Президента Российской Федерации от 3 июля 2008 года № Пр-1369 и поручением Правительства, 3946.52kb.
- Принят Государственной Думой 7 февраля 2007 года Одобрен Советом Федерации 21 февраля, 435.14kb.
- Правительства Республики Казахстан от 9 июля 2008 года №675 Об утверждении Технического, 16.04kb.
| Ципко А.С., доктор философских наук, Институт международных экономических и политических исследований РАН На мой взгляд, за полемикой между Леокадией Дробышевой и Эмилем Паиным стоит корневая проблема нынешней, новой идеологической ситуации. Это тот случай, когда Эмиль Паин прав, и Леокадия Дробышева права. Согласен с Эмилем Паиным, что на самом деле нет особого русского архетипа, несущего в себе особую, только ему присущую мотивацию к труду, к государственному строительству, к жизни, нет особого русского архетипа, которому якобы от природы заказан и индивидуализм, и рационализм, и свобода, и частная собственность, и страсть к обогащению. Нет особого русского племени, племени «коллективистов», у которого якобы изнутри, от природы заложена, как думал Федор Михайлович Достоевский, «интенсивная тяга на братство, общину, согласие». Но права и Леокадия Дробышева, когда говорит о том, что надо беречь и национальную гордость, что разрушение, подрыв укорененной в массах веры в особость, избранность и русского человека, и русской истории может привести к моральному опустошению, унынию, утрате и без того слабой веры в будущность России. В конце концов, все народы живут мифами. Более того, многие молодые европейские нации выросли из мифов. Вот почему сегодня необходима в идеологии, в процессе воссоздания российского национального сознания и истина, и вера, необходимо сочетание трезвого отношения к себе и аргументов оптимизма, умение трезво судить о себе и других народах, и в то же время готовность защищать свое национальное достоинство. Нам сегодня необходимо пройти между Сциллой национального нигилизма и Харибдой зряшного, пустого оптимизма. Речь в сущности идет об укоренении того, что русские философы называли «сознательным патриотизмом», об умении одновременно противостоять и соблазнам национальной гордыни, и соблазнам национального нигилизма. А российской интеллигенции, о которой сегодня идет у нас речь, редко когда удавалось одновременно нести в себе и трезвость рассудка, и гордость своей страной и делами своих предков. Почему эта проблема меры здравого отношения и к своей истории, и к добродетелям своего народа приобрела особую остроту именно сейчас, в конце первого десятилетия нового русского века? Да потому, что сегодня на место крайностей начала 90-х, вместо крайностей национального нигилизма, вместо разговоров о том, что русская история не удалась, что русские ничего не умеют, что вся история России – это история несвободы, многие интеллектуалы впадают в прямо противоположную крайность, в крайность самолюбования, национальной гордыни и даже национального шовинизма. Сегодня садомазохизм национального самоуничтожения сменился проповедью национального превосходства русского человека и русской души над человеком Запада. На наших глазах законное и необходимое стремление «встать с колен», с которым в 2000 году приходил к власти Путин, вырождается в шапкозакидательские настроения, во враждебное отношение к Западу не только как к политической реальности, но и как к системе ценностей. Сплошь и рядом критика нынешнего неолиберализма сопровождается отрицанием ценностей свободы частной собственности, частной инициативы и т.д. Многие сегодня, как и славянофилы второй половины XIX века, занялись разоблачением западного комфорта, западной культуры потребления как чего-то чуждого и враждебного природе русского человека. Короче, сегодня сплошь и рядом восстановление национального достоинства, преодоление национального нигилизма 90-х оборачивается реставрацией славянофильских мифов об особой богоизбранной русской душе, сопровождается реставрацией враждебного отношения к западно-европейской цивилизации. Сегодня, как утверждают сторонники особой русской цивилизации, особого русского пути, «…быть русским – это значит не принадлежать к числу европейцев». Интересно, что в середине 90-х последнего, ушедшего от нас русского века только лидер КПРФ Геннадий Зюганов настаивал, вслед за Николаем Данилевским, что «Европа не случайно, а существенно нам враждебна». В середине 90-х прежде всего лидеры КПРФ, пытающиеся вывести Октябрь и порожденный им советский строй из особой русской души, настаивали на том, что нам, русским, чужд рационализм и индивидуализм, что мы живем прежде всего сердцем и воображением, а потом лишь волей и умом. «Тысяча лет нашей истории недвусмысленно подтверждает, - настаивает в своих работах Геннадий Зюганов, - что мы – народ-идеалист, народ-мечтатель, народ-подвижник, зачастую руководствуемся в своей практической деятельности не доводами рассудка, соображениями выгоды или трезвого расчета, а сердечными порывами невероятной силы». Этот странный, идущий от славянофильства патриотизм, согласно которому у русского человека с умом не все в порядке, взят на вооружение бывшими политическими противниками Геннадия Андреевича, теми, кто в 1996 году в рядах Фонда эффективной политики пугал Россию опасностью реставрации коммунизма, опасностью «красного проекта». Наиболее показательна в этом отношении, в смысле перехвата у КПРФ идей жизненности «красного проекта», была VIII секция «Открытого форума», который работал в рамках IX съезда ЕР. «Красный проект», который отстаивал Сергей Кургинян и который он выводил, как в свое время Геннадий Зюганов, из особенностей русской цивилизации, из особенной русской души, теперь прямо или косвенно поддерживают и Сергей Марков, и Владислав Глазычев, и многие другие бывшие российские либералы 90-х. И при этом все новые приверженцы особого русского проекта ссылаются на авторитет Константина Леонтьева, который писал, что «стыдно было бы за человечество, если бы этот подлый идеал всеобщей пользы, мелочного труда и позорной прозы восторжествовал навеки». И вот почему, на мой взгляд, сегодня прежде всего актуальна та правда, о которой говорил Эмиль Паин, актуально его утверждение, что на самом деле и национал-нигилисты от либерализма, и национал-шовинисты от левых, сторонники особого «русского», «красного проекта», эксплуатируют один и тот же миф об особом, уникальном русском архетипе, об особой русской душе, во всем противоположной душе европейца. Первые либералы выводят из этого архетипа тысячелетнее русское рабство. А вторые, напротив, русский мессианизм, «тысячелетия великой России». Не могу не сказать, что мы с Валерием Дмитриевичем Соловьем в своей совместной статье о так называемых «новых западниках», опубликованной в «ЛГ» в 2004 году, пришли к подобному же выводу, пришли к выводу, что миф об особом «коллективистском», «соборном» русском народе питает одновременно и публицистику либералов, и публицистику красных патриотов. Ко всем научным аргументам, приведенным Эмилем Паиным, почерпнутым из современной этнографии и не оставляющих камня на камне от мифа об особом избранном, на этот раз русском народе, о «народе-богоносце», не могу не добавить свидетельства самой истории, свидетельства тех, кто, в отличие от славянофилов, жил среди русского народа. В конце концов, зачем мудрить. Даже в эпоху зарождения первого русского мессианизма, в середине XVI века, когда среди российского монашества зародилась мысль о богоизбранности своей страны, когда начало растространяться убеждение, что Россия, как особый мир, приуготовлена только к одному, но самому важному деянию, к битве с антихристом, к спасению от него всего мира, не было в русском народе ничего такого, что бы его отличало качественно от европейских, так называемых «торгашеских» народов. Никогда не было русского народа, который якобы враждебен по духу и частной собственности, и мелочной экономии, и мелочному труду. Я думаю, что ни ранние, ни поздние славянофилы никогда не раскрывали «Домострой», то есть реальный устав реального русского человека середины XVI века. Я думаю, что «русский семейный устав», как результат коллективного, народного творчества, куда лучше живописует душу русского человека, чем барин-славянофил XIX века, носивший персидский колпак. А если бы прочитали они, теоретики славянофильства, «Домострой», то увидели бы, что на самом деле эта книга является учебником бережливости, рациональной организации быта и ведения финансов, учебником предпринимательского успеха, не только наукой, как беречь каждую копейку, но и как в каждом деле иметь «прибыточек». Нет более яркого свидетельства изначальной русской рациональности, русского индивидуализма, чем наш родной, исконный «Домострой». Только один отрывок из этого путеводителя по реальной русской душе и реальной русской жизни. Домострой прежде всего учит хозяина всячески обхаживать доброго работника, от которого большая польза: «А кто бережлив и понятлив, и радеет в своем деле, и все у него в порядке, и хитрости в нем никакой нет, а прибыточек есть от него, того похвалить и пожаловать едой и питьем, и все его просьбы исполнять, а за добрую службу в награду пожаловать платьем своим». Протестантские пасторы спустя столетие учили переселенцев Новой Англии этой же мудрости – беречь справного работника. Правда, Макс Вебер называл эти наставления по-другому – «духом капитализма». Не было в жизни никогда особой русской коллективности. Тем более в труде. Все честные исследователи русского быта послереформенной России, и прежде всего бытописатель крестьянской жизни Николай Энгельгардт, обращали внимание «на сильное развитие индивидуализма в крестьянах, на их обособленность в действиях, на неумение, нежелание, лучше сказать, соединяться в хозяйстве для общего дела… Действительно, делать что-нибудь сообща, огульно, говорят крестьяне, делать так, что работу каждого нельзя учесть в отдельности, противно крестьянам». Николай Энгельгардт в конце 70-х XIX века обнаруживает в русском крестьянине то, что проявилось с полной силой уже во время сталинской коллективизации, что живописал Андрей Платонов в своем «Котловане», что «крестьяне в вопросе о собственности самые крайние собственники, и ни один крестьянин не поступится ни одной копеечкой». А в наше время, во время коллективизации, они резали своих коров, лишь бы не сдавать их в колхоз. Интересно, что почитаемый ныне на Руси Иван Ильин, который тоже отдал дань мифу о русской душе, которая якобы работает умом в последнюю очередь, тем не менее в той части своих исследований, где он выступает как ученый, как исследователь, вынужден признать, что русских, как всех славян, отличает от других арийских народов не коллективизм и привычка действовать сообща, а, напротив, индивидуализм. Русскому народу, пишет Иван Ильин, «всегда была присуща тяга к индивидуализации, склонность человека «быть о себе», стоять на своих ногах, самому строить свою жизнь, иметь свое мнение и расширять предел своей личной власти над вещами». Отсюда, как считал Иван Ильин вслед за Николаем Бердяевым и Семеном Франком, русский анархизм, слабые навыки самоорганизации снизу. Самым нелепым русским мифом, писали и Николай Бердяев и Иван Ильин, является миф о прирожденном государственничестве русского народа. В рамках нашей дискуссии нет места для серьезного разговора об особенностях русского характера, к примеру, о русском дефиците инстинкта национального самосохранения, о нашем пристрастии к крайностям, которые олицетворяют с одной стороны преподобный Сергий Радонежский, а, с другой, удалой разбойник Стенька Разин. Серьезный анализ российской истории заставляет искать ее особенности не в особом русском характере, не в особом русском архетипе, а в особых взаимоотношениях правящего слоя со своим народом. Скорее всего дело в том, что русские князья, а затем и русские цари, относились к русскому народу точно так, как их бывшие хозяева, татарские ханы, то есть как завоеватели. И Иван Грозный, и Петр Первый, и Ленин, и Сталин относились к народу российскому как к материалу, из которого они при помощи зубила-насилия высекали желанное им здание России. Интересно, что уже русские книжники начала XVII века выводили опустошения опричнины и последовавшей затем смуты из поразительного долготерпения русского народа, из его «поразительного молчания». Но сейчас, в начале XXI века, после того, как всем открылась вся правда об Октябре, о большевизме, когда жива и находится перед нами правда о распаде СССР, о 1991 годе, просто смешно выглядят все эти красивые сказки об особой русской душе, которой от природы заказан рационализм и жажда обогащения, жажда своей частной собственности, своей личной выгоды, которая якобы живет только высшими интересами и идеалами. В 1991 году рабочие растащили по кусочком, до последнего гвоздика свои заброшенные предприятия, как крестьяне растаскали в 1917 году до бревнышка имения своих бывших бар. Раз мы сегодня учимся российскому патриотизму по текстам Ивана Ильина, то извольте тогда слышать все то, что говорил этот автор и о русском народе, и о том, что по его мнению заставило наш народ идти под знамена большевизма. От себя замечу, что в своем анализе причин победы большевиков он повторяет во веем и Антона Деникина, и Николая Бердяева, и Семена Франка. У «народа-богоносца» на самом деле не было в этой критической ситуации серьезной веры, не было патриотических чувств, не было сознания ответственности за судьбу своей Отчизны. На самом деле в 1917 году, пишет Иван Ильин, «массы помышляли о частном прибытке, о частной собственности». От себя не могу не добавить, что домостроевский идеал «прибытка» в 1917 году играл куда более важную роль, чем идеал равенства и братства. И Бухарин был прав, когда говорил, что мы, большевики, победили, когда дали массам то, что они хотели, дали им право на расправу. Об этом и говорит Иван Ильин, о том, что в 1917 году взяла верх не только «жажда революционного грабежа», но и мстительное памятозлобие, подземно тлевшее еще от эпохи расправ». Кстати, этот факт косвенно тоже опровергает миф Константина Леонтьева об органичности для русских крепостного права, о том, что якобы русский безграмотный и послушный крестьянин мудр был тем, что не впустил в свою душу либеральную правду о природном равенстве людей. Не знали, не видели архитекторы мифов об особой русской душе и особой русской цивилизации, чем жил на самом деле русский крестьянин. Не было бы жажды расправы, если бы в душе русского крестьянина не было бы чувства естественного равенства людей. На самом деле его злоба, его потребность мести – от накопившихся обид, от оскорбленного чувства собственного достоинства. И тут логика моего исследования, мои собственные усилия, направленные на опровержение устойчивого, а сегодня более того – модного и популярного мифа об особом русском архетипе, об особой русской цивилизации и особом русском пути и т.д. – подводит меня к проблеме, которую озвучила Леокадия Дробышева. А не опасно ли разрушать миф об особом русском народе, об особой миссии России, якобы призванной от Бога указать человечеству путь к подлинному счастью? Не приведет ли к деформации психики, к душевной травме вся страшная правда об ужасах массового крепостничества, русского самодурства, о причинах победы Октября и о реальных результатах семидесятилетнего коммунистического эксперимента, страшная правда о подлинных причинах распада СССР, о причинах победы Ельцина над Россией? Правда состоит и в том, о чем я говорил в начале своего выступления и на что обращала внимание в своем выступлении Леокадия Дробышева, что без веры в счастливую будущность своей страны, без веры в особые, исключительные достоинства своего народа трудно жить. Тем более, без веры трудно жить после катастрофы 1991 года, когда было утрачено многое из того, что было завоевано кровью наших отцов и дедов во время Великой Отечественной войны. Легче пережить тяготы нынешней русской жизни, когда ты ощущаешь сопричастность к «великому русскому народу», к «великой русской истории». И, соответственно, трудно найти опоры для веры в себя и в Россию, если ты обнаруживаешь, что на самом деле мы проиграли весь ХХ век, что мы посвятили десятки лет служению, по словам Владимира Путина, «пустым идеалам», что мы семьдесят лет, как он говорил, «двигались по тупиковому маршруту истории». Интересно, что этот конфликт между русской правдой и русской надеждой ощущали все серьезные русские мыслители, которым была дорога Россия, которые ни при каких условиях не могли порвать навсегда и окончательно и со своим русским народом, и со своей страной. В наиболее драматической форме этот конфликт между правдой о русском народе и одновременно подвижнической верой в его исцеление от всех духовных недугов дает о себе знать в творчестве Ивана Ильина. Он отбрасывает миф о русском народе-богоносце, говорит, что большевики могли появиться и победить только у народа, у которого на самом деле не было ни серьезных религиозных чувств, ни глубинной связи со своими национальными святынями, ни патриотизма, ни чувства собственного достоинства. Приговор, который вынес Иван Ильин своему народу, суров. С его точки зрения большевики могли победить у недостаточно развитого в духовном отношении народа. Но в то же время он посвящает сотни страниц описанию своей надежды на то, что его народ выздоровеет от всех недугов, которые привели его к катастрофе 1917 года. Все русские мыслители в изгнании связывали будущее своего народа с осознанием им ужасности, противоестественности того строя, который он сам себе избрал. Правда о большевизме и советской истории рассматривались в данном случае как предпосылки морального перерождения, духовного воскрешения. На мой взгляд, существует, уже давно существует рецепт преодоления того противоречия, который появился в полемике между Эмилем Паиным и Леокадией Дробышевой, и в патриотической публицистике Ивана Ильина. Он заключен в вере в возможность духовного перерождения, духовного совершенствования своего народа. Проблема решается сравнительно просто, если вы станете на позиции мировоззрения, которое Семен Франк назвал «сознательным патриотизмом» и которое развивали в своей исторической публицистике и Петр Струве, и Николай Бердяев, и самый молодой из русских философов в изгнании Иван Ильин. Сознательный патриотизм отличается от национал-патриотизма, от славянофильства Николая Данилевского и Константина Леонтьева тем, что он оценивает и российскую историю, и российскую жизнь, и русского человека европейской, христианской и одновременно гуманистической мерой, отличается тем, что признает изначальную самоценность каждой человеческой жизни. Сознательный патриотизм хотя бы в идеале связывает политику и мораль. Сознательный патриотизм рассматривает Россию как часть общего европейского христианского мира. Он исходит из того, что «русскому человеку, как и каждому человеку, нужно прежде всего достоинство и свобода убеждения, веры, инициативы, труда и творчества» (Иван Ильин). Сознательный патриотизм исходит из того, что подлинная «социальность», подлинная «общественность» - это «бережное отношение к человеческой личности, к ее достоинству, к ее свободе» (Иван Ильин). Сторонники же особой русской цивилизации, особых русских ценностей, напротив, освобождают и российскую историю и российскую жизнь от суда европейских ценностей, пытаются доказать, как это делал Константин Леонтьев, что и «крепостное право», и недостаточная образованность, и наша традиционная бедность все же в духовном отношении стоят выше европейской жизни со всей ее «позорной прозой» индивидуализма и либерализма, верой в равенство каждой личности». Сторонники национал-патриотизма во всех его формах, от позднего славянофильства до «красного патриотизма» КПРФ, полагают, что быть русским – «это не значит принадлежать к числу европейцев». Сторонники сознательного патриотизма, напротив, видят удачи и достижения российской истории там, где нам удавалось реализовывать христианские идеалы благочестия, европейские идеалы героизма, государственничества и подлинного суверенитета. И действительно, нетрудно доказать, что за идеологией особой русской, антизападной цивилизации на самом деле стоит лицемерие, неверие в духовные силы своего народа, неверие, что он и умом и сердцем в состоянии проникнуться ответственностью и за теневые стороны нашей жизни, и за наши российские катастрофы. Отсюда и стремление выдать российское рабство, и садистские наклонности наших русских самодержцев от Ивана Грозного до Сталина, и, самое главное, нашу традиционную российскую неустроенность, нашу бедность за наши достоинства и наши добродетели. Отсюда и попытки наших новых славянофилов, и в лице «красных патриотов», и в лице новых евразийцев, представить нашу национальную катастрофу 1917 года, нашу кровавую гражданскую войну как «праздник русской истории», как свидетельство величия русского духа. Сознательные патриоты верили, что народ российский силен все же духом, ибо он будет в состоянии ужаснуться от преступлений и уродств большевизма и созданной им системы. Для них, для сознательных патриотов, «любить свой народ не значит льстить ему или утаивать от него слабые стороны, но честно и мужественно выговаривать и неустанно бороться с ними. Национальная гордость не должна вырождаться в тупое самомнение и плоское самодовольство, она не должна внушать народу мании величия. Настоящий патриот учится на политических ошибках своего народа, на недостатках его характера и культуры, на исторических крушениях и на неудачах его хозяйства» (Иван Ильин). Конечно, надо беречь психику народа российского, избежать болезни уныния и отчаяния. Кстати, европейское прочтение российской истории, особенно российской истории второй половины XIX – начала ХХ века, дает достаточно аргументов для оптимизма и для реальной, осознанной веры и в свой народ, и в его будущность. Но надо понимать, что противоположный подход, все эти красивые мифы об особом русском народе, об особой русской цивилизации, об особой русской системе ценностей, отрицающей и личную свободу, и личный успех и достаток, на самом деле являются идеологией национального поражения. Рискну утверждать, что нынешнее повальное увлечение идеей особого русского пути, все эти поиски особого «русского» и обязательно «красного» проекта, увлечение, охватившее значительную часть нынешней российской интеллигенции, от Зюганова, Хазина и Кургиняна до Сергея Маркова и Владислава Глазычева, вызвано не столько взрывом оптимизма, сколько болезнью тотального пораженчества. Сегодня все эти разговоры об особом русском пути, о необходимости возвращения к красному проекту вызваны полным и окончательным отчуждением нынешней элиты от своего народа, ее неспособностью или нежеланием модернизировать, оздоровить нынешнюю, по всем параметрам больную и отсталую Россию. Рискну утверждать, что, к примеру, авторы труда «Русская доктрина», утверждающие, что СССР погубил западный идеал благоденствия, что любой «комфорт имеет оборотной стороной внутреннее опустошение», на самом деле являются не патриотами, а врагами своего народа. В конце концов, во всех этих стенаниях, что без особого мессианского проекта мы погибнем, что наш главный враг – это буржуазная цивилизация, нет ничего нового. С чего началось красное почвенничество конца 60-х, красное почвенничество Чалмаева, Михаила Лобанова? С того же убеждения, что мы, русские, не можем жить и развиваться, в том числе и в духовном отношении, как нормальные люди, что стоит нам, русским, а в то время – советским, дать комфорт, освободить от советского дефицита и сталинских бараков, то мы тогда обязательно погибнем, и прежде всего в духовном отношении. Помните, у Михаила Лобанова в его нашумевшей статье «Просвещенное мещанство»: «Нет более лютого врага для народа, чем искус буржуазного благополучия. Это равносильно параличу для творческого гения народа». Уродство нынешней ситуации, очередное русское уродство состоит в том, что сегодня апологетикой российской нищеты и сталинских бараков занимаются люди совсем не бедные, которые обсуждают свои очередные русские проекты где-нибудь на Корфу или Капри, и которые не могут сделать шагу без личных шоферов и высоко оплачиваемых помощников. Какой из всего сказанного вывод? Наибольшую опасность для современной России, для ее будущности все же представляют старые и новые русские мифы о нашем особом русском характере и особом предназначении России. Задача, главная задача ответственной интеллигенции, которой дороги и демократические свободы, дарованные нам Михаилом Сергеевичем, и будущность нашей России, на мой взгляд, сегодня состоит в разоблачении всех этих красивых, но как всегда «пустых» мифов об особой русской цивилизации. Надо понимать, что нынешнее увлечение различного рода особыми «русскими проектами» связано с тем, что на самом деле мы не преодолели марксистские стереотипы мышления, никогда всерьез не изучали негативные последствия, и прежде всего негативные духовные последствия жизни людей в условиях советской системы. Надо понимать, что наша либеральная элита, как и ее противники, «красные государственники», тоже родом из марксизма, что в целом всей нашей элите близка идея, ценность революционизма, перетряхивания жизни. Правда состоит в том, что основным субъектом нашей духовной, идейной жизни как была, так и остается атеистическая по духу, антихристианская интеллигенция. Надо знать и видеть, что все те, кто сегодня утверждает, что красный проект на самом деле себя не исчерпал, что «Россия на протяжении тысячелетий была исключительно проектной страной и просто не может существовать без этого», что «разрушение «красного» проекта впервые оставило ее в вакууме», были и являются убежденными марксистами. Болезненность и драматизм перехода России от коммунистической системы к демократии во много связана с тем, что у нас, в отличие от других стран Восточной Европы, от Польши, Чехии, Венгрии, более глубокой была марксистская, атеистическая закваска. Отсюда и очень характерное для нашей интеллигенции и, как ни странно, либеральной, видеть смысл истории, считать ее праздниками революции, события, связанные с «глубинными преобразованиями общественной жизни». При этом глубина преобразования связывается с интенсивностью «перетряхивания» быта, нравов, производства, с количеством пролитой крови. Надо понимать, что по своей моральной, духовной направленности марксистская идея коммунизма, как это ни покажется странным, близка вере в возможность создания особой русской цивилизации, альтернативной буржуазному, капиталистическому Западу. И там, в марксизме, во всех его вариантах – ленинском, троцкистском – и в идее особого русского пути главной является вера в возможность построить иной, незападный мир. Разница между сторонниками особого русского пути и марксистами в том, что первые верили, что они живут в ином, «непрозаическом мире», а вторые же делали ставку на преодоление буржуазного, «отчужденного» мира в будущем. Но и за марксистским «красным проектом», и за славянофильским проектом Константина Леонтьева стоит стремление дезавуировать основные ценности европейской христианской цивилизации, ценность морального равенства людей, ценность личной свободы и собственного достоинства, ценность частной собственности, дезавуировать христианское «Не убий». И за марксизмом, и за идеей особого пути стоит максимализм, нигилистическое отношение к достижениям человеческой цивилизации, утрата чувства реальности. Отказ от старого мифа о существовании особого русского пути, об особой мессианистической миссии лишает людей самых простых и доступных путей соединения себя с Родиной, с Россией. Идея национальной исключительности так приятна, так легко ложится на душу. Легче всего стать русским, как нам советуют авторы трудов о русской цивилизации, сказав себе, что мы не европейцы, что нам враждебны ценности старой Европы. Но какой смысл нашей русскости, если она, эта русскость, не признает ни чувства личности, ни индивидальных свобод, ни частной собственности, ни нормального быта и устроенной жизни. У меня складывается впечатление, что все эти интеллектуалы, живописующие нам ужасы распада капитализма и капиталистической цивилизации, ужасы потребительства, и предлагающие нам снова вернуться к «красному проекту», или больны душой, или не имеют совести. Как можно разоблачать блага комфорта и устроенного быта в стране, где до сих пор нет нормальных дорог, где сорок процентов населения живет в ветхом жилье, построенном еще в годы первых пятилеток? Как можно критиковать потребительство в стране, где до сих пор около тридцати процентов населения бедны и вынуждены ограничивать себя в фруктах, белках, где старшее и среднее поколение прошли через муки советского дефицита? Не надо заниматься очернительством прошлого. В советской жизни на самом деле было больше духовности, чем в наши демократические времена. Но все же надо считаться и с уроками нашего коммунистического эксперимента, с последствиями нашей попытки семьдесят лет идти по особому русскому, коммунистическому пути. Нельзя не видеть, не признать, что сам по себе рост образования в тоталитарном обществе, в полицейском государстве не ведет ни к самостоятельности мыслей, ни к чувству собственного достоинства, ни к навыкам самоорганизации. Преодоление безграмотности не привело к росту политической культуры русского человека, не привело к преодолению всего того, что эксплуатировали без стыда и совести большевики, не привело к преодолению традиционного российского легковерия, не привело к преодолению традиционного русского максимализма, не дало нам недостающее нам чувство реальности, чувство личного достоинства, не дало нам инстинкта национального самосохранения, не привило нам чувство личной ответственности за судьбы своей страны. Я не могу сказать, что образованные россияне, проголосовавшие за Ельцина вместе с его самоубийственной идеей «суверенитета РСФСР», обладали большей политической культурой, чем неграмотные крестьяне, идущие за эсерами в 1917 году. Нельзя не видеть, что советский аскетизм, советский дефицит рождал не столько особую русскую духовность, сколько страсть приобретательства, зависть к тем, кто питался из «распределителей». Не могут нищие люди, над которыми довлеет советский дефицит, творить, видеть красоту жизни и мира. На бедности невозможно построить ни подлинное братство, ни подлинный коллективизм. Да, советский мессианизм, как писал Иван Ильин, породил у советского человека «нелепое чувство собственного превосходства над всеми другими народами», породил «гордыню собственного безумия и иллюзию собственного превосходства». Но это нелепое чувство собственного превосходства советского человека сейчас же испарилось, когда он увидел реальные блага реального Запада. Нельзя не видеть, что прививаемое нам с детства политическое доктринерство развило одновременно и притворство, и привычку лгать, привило нам привычку мыслить чужими мыслями, штампами официальной идеологии, вечный страх сказать собственное слово, раболепство перед классиками. Весь этот анализ приводит меня к выводу, что все же сегодня наибольшую и духовную и политиескую опасность представляет не правда о нашей истории и нашем национальном характере, а происходящая у нас на глазах реставрация, реабилитация старого и нового мифа об особой, «проектной», «красной» судьбе. Когда-то интеллигенция сыграла важную роль в демократизации нашей страны, в победе идей гласности, свободы слова, в окончательном преодолении наследия ленинизма и сталинизма. Сейчас, на мой взгляд, у интеллигенции, сохраняющей верность идеалам и ценностям гуманизма, стоит задача уберечь страну, людей, особенно молодежь, от соблазнов особого русского «красного» проекта. Даниэль А.Ю., Международное общество «Мемориал» Прошу прощения: я пришел ко второй половине и поэтому вообще не должен был бы, наверное, брать слово. Но я все-таки читал доклады и внимательно их прочел. Оба доклада, на мой взгляд, очень интересные. Оба по-разному показывают и историю кризиса либеральной идеи в России, и ресурсы либерализма. Но меня больше заинтересовало, чего в обоих этих докладах нет. Знаете, мне очень близка мысль Эмиля Абрамовича о том, что не бывает успешного либерального проекта без роста гражданской нации. Но я бы хотел заметить, что и не бывает роста гражданской нации без мощной исторической рефлексии. Почему-то и в докладах, и в дискуссии эта тема отсутствует. А ведь гражданская нация не может существовать только в рамках настоящего, гражданская нация — это еще принятие совместной гражданской ответственности за национальное наследие, за прошлое. Что происходило в этой сфере с либеральным сознанием? Давайте сначала посмотрим на либерализм 1980-х, либерализм времен перестройки. Осмысление недавнего прошлого было, наверное, самым значительным, что происходило в те годы в общественном сознании. Собственно, перестройка в общественном сознании вся крутилась вокруг проблем и оценок советской истории. Всё это прекратилось буквально в одночасье — в ночь с 21 на 22 августа 1991 года. Потеря интереса к истории была абсолютно тотальной. Мы, в «Мемориале», очень хорошо это ощутили, когда мы моментально превратились из действительно массового движения, - наверное, самого массового в доавгустовском Советском Союзе, - в сеть энтузиастов: пенсионеров, любителей-историков, любителей-правозащитников. Все 90-е годы у нас ушли на то, что мы эту сеть как-то развивали и подымали, как-то возрождали движение. Нам это более или менее удалось, мне кажется, — но при почти полном равнодушии либерального сообщества. Именно в либеральном сознании прежде всего и ярче всего проявилась эта тотальная потеря интереса к советскому прошлому. Либералы-политики, либералы-экономисты просто отказывались думать о советском периоде. Как будто 22 августа 1991 года наступило сразу после 25 октября 1917-го, а в промежутке — черная дыра, в которую неинтересно и страшно вглядываться, о которой лучше всего поскорее забыть. Назначить культовой фигурой Столыпина, нарисовать на знамени Медного всадника… Ну вот, Медного всадника и получили в конечном итоге. А чего мы еще могли ждать? На этом пустыре памяти выросли, естественно, мифы, мифы довольно опасные. И, опираясь на эти мифы, стимулируя и развивая их, антилиберальные, антидемократические силы — они-то о необходимости осмысления прошлого не забывали! — стали осуществлять с конца 1990-х свой «национальный проект». И в этом я, кстати, вижу, как ни странно, и некоторую надежду, и некоторый ресурс тоже. Понимаете, когда в 1990-е ни власть, ни общество, ни либеральное сознание абсолютно не интересовались отечественной историей, это была одна ситуация. А когда на этом поле вновь начали играть политики, то возникла совсем другая ситуация: тема вновь вернулась в общественный дискурс. Она все более мощно возвращалась в течение всех последних восьми лет: да, в виде мифов, да, в виде легенды о великой эпохе (она ведь и в самом деле была великой — великой и трагической, «великой под знаком понесенных утрат», как сказал Борис Пастернак), — но и в виде общественного противодействия мифотворчеству. И теперь вновь, как в 1980-е, линия фронта проходит по этой территории. Это осознают политики, это прекрасно понимают высшие государственные чиновники, это начинает доходить в последние годы и до либерального сознания. Это начинает осознавать, между прочим, и бизнес. И ряд проектов по работе с прошлым, которые сейчас возникает, инициируется уже не только «Мемориалом», но и другими общественными силами. Последний проект «Новой газеты», который курирует Михаил Сергеевич, ряд других проектов — все это показывает, что общественный интерес к исторической рефлексии, осознание необходимости этой рефлексии, растет быстро и повсеместно. И это, по-моему, все-таки дает надежду на то, что либеральной мысли удастся, наконец, справиться с осмыслением и сегодняшнего дня, отстоять и вернуть в общественное сознание ценности свободы и права, построить убедительный либеральный проект будущего страны. Иванова Н.Б. (реплика) Я хотела сказать, что всё произошло гораздо раньше и немножко по-другому. Андрей Донатович Синявский говорил о том, что его расхождения с Советской властью были эстетическими. Так у нас и схождения с Советской властью начались тоже эстетическими. Первые программы Нового, 1993 года назывались «Старые песни о главном», и реабилитация советской эстетики была начата творческой интеллигенцией, как ее ни назови в кавычках, без кавычек, но на самом деле это делали такие же, как и мы, художники слова, художники кино. Вот это тот реванш, который мы видим сегодня, начался тогда – со стёба как бы, но этот стёб, как мы понимаем, это одновременно было и возрождение. И вот это возрождение постепенно достигло таких высот, что, как мы понимаем, утрата Советского Союза была и т.д. там объявлена была такой-то катастрофой и т.д. и т.п. Просто добавление и о чувстве вины в этом. Белоусова М.П. старший научный сотрудник Института социологии РАН ( Санкт-Петербург) Здесь оба докладчика неоднократно упоминали, и в дискуссии проскальзывала мысль о нерациональности, о мифологичности общественного сознания, поступков, поведения людей. Знаете, над рабочим столом моей дочери-подростка висит популярный в Интернете афоризм: «Прислушайся к голосу своего разума. Послушай! Какую чушь он несет!» Я думаю, что этот афоризм не зря так популярен в Интернет-среде и не зря так нравится подросткам. Они к нему относятся настолько внимательно, что делают его своим лозунгом. Я думаю, что эта фраза, которая действительно в некоторой степени отражает состояние сознания человека и общества. Я по профессии социолог и мне, наверное, проще апеллировать к результатам собственных социологических исследований, которые объясняют – откуда такая нерациональность, неразумность, с нашей точки зрения, откуда такая мифологичность мысли человека в его поступках? Исследования, которые я провожу сейчас, посвящены теме: право на доступ к информации органов государственной власти. И мы спрашиваем у профессиональных пользователей, у тех, кто регулярно обращается к государственной информации – с какими проблемами они сталкиваются? Эти люди – это те самые интеллигенты, те самые интеллектуалы, о которых мы говорим. И в тех интервью, которые мы уже обработали, они говорят о том, как они добывают эту информацию и что для них является препятствием. Я сейчас просто набросаю короткие пассажи, не претендуя на то, чтобы всё пересказать. Историки говорят о том, что велико засилье чиновничьего контроля. Они в каждом архиве должны доказывать то, что им действительно нужно это «дело», и почему им нужно именно это «дело». Социологи, которым нужна статистика, говорят о том, что современные российские методики получения статистической информации совершенно не пригодны – у них нет возможности сравнивать полученные данные с данными других стран. Они не уверены в правильности, в достоверности этой статистической информации. Экономисты говорят о том, что у них нет никакой надежды на то, что они получат ту информацию, которая их заинтересует. И о том, что даже, если экономистов нанимает государство для выполнения какого-то государственного заказа, они могут не получить ту информацию, которая им нужна. Они не могут создать то знание, которое будет полезным, востребованным и каким-то образом развенчивать те мифы, которые существуют в интеллектуальной среде. Журналисты сейчас полностью становятся жертвами механизмов пресс-служб, когда всё, что им удается получить от органов власти, это только то, что пресс-службы им предоставляют. Как говорят в наших интервью: «журналисту остается только эмоционально пересказать то, что пресс-служба ему предоставила». Его личная попытка постучаться в дверь чиновника и получить какие-то комментарии часто обречена на неудачу. Но, что выгодно отличает интеллектуалов? Что выгодно отличает тех, кто регулярно обращается за государственной информацией и может потом ею распоряжаться? Они используют личные связи. Они используют свои собственные ресурсы, используют свой собственный человеческий капитал. Им удается получить эту информацию. Они профессионалы не только в своих потребностях, но они профессионалы и в том, как они эту информацию добывают. Основной вывод, который следует из исследования – получение этой нужной, необходимой для принятия разумных решений информации, похоже на добычу. Эта добыча – практически отдельная рабочая задача, которая стоит перед интеллектуалами. И, конечно, на это уходят силы, уходят временные, личные, моральные потери и ресурсы. Но все-таки выход они находят. Находят выход, благодаря своему личному капиталу. Что же происходит с людьми, которые сталкиваются с той же самой проблемой – пытаются получить достоверную информацию и распоряжаться этой информацией для того, чтобы быть такими, как нам хотелось бы, - рациональными и разумными и жить без мифов? Ведь у них нет таких личных связей как у профессионалов! У меня перед глазами графики, которые я получила, буквально, позавчера. На них еще, можно сказать, краска принтера не высохла. Это результаты общероссийского опроса по этой же теме. Мы обращались к людям с вопросами: какая информация им нужна от государственных органов, какую информацию они считают нужной для их жизни и что они считают недостоверным. Вот этот замечательный график, который нам очень многое демонстрирует. Более всего сомневаются в информации, полученной от органов власти, люди от 25 до 39 лет. Что это за возраст? Это ведь возраст социальной активности и это возраст ответственности за несовершеннолетних детей, как правило. И вот список категорий информации, которой они не доверяют. Самое потрясающее, что более всего они не доверяют информации об адресах и телефонах органов власти и учреждений. То есть, это первая категория – самая элементарная, которую мы предлагали. Дальше идет правовая информация, экологическая, о международной политике и т.д. О какой рациональности мы можем говорить, если 40 процентов из этой группы не уверены в надежности адреса органа власти, и, что они через Интернет-сайты или через какие-то другие источники могут об этом получить достоверную информацию? Здесь другие возраста четко отражают потребности людей. То есть, в зависимости от тех задач, которые приходится человеку решать в определенном возрасте, находится неуверенность в достоверности такой информации. То есть, если мы говорим про людей молодых, от 18 до 24 лет, то они более всего не доверяют государственной информации об образовании, о состоянии преступности и криминальной обстановке вокруг, о вакансиях на должности государственных служащих, еще – об изменении в экологической среде своего города. А для пенсионеров характерна высокая степень недоверия к информации о пенсионном обеспечении и здравоохранении. На мой взгляд, это достаточно четко объясняет, откуда такая неуверенность в том, что можно принять рациональное разумное решение, откуда такая высокая мифологизация сознания. И получается, что мы – люди интеллектуального труда и люди обычные – находимся совершенно в разном положении. Если мы, люди интеллектуального труда, желаем получить информацию – мы желаем и можем. А, если люди хотят получить ту же информацию, они сталкиваются с серьезными проблемами. У них нет таких личных ресурсов, как у интеллигентов. Виноградов М.Ю. , генеральный директор Центра политической конъюнктуры России Мне показалось важным то, о чем говорили (может быть, я прошу прощения у Эмиля Паина, сегодня не так много говорится о его докладе) Андрей Рябов и Наталья Иванова. Можно говорить о профессионалах, о городском среднем классе, как говорит Андрей Рябов – но есть ощущение пропасти между интеллигенцией и этим городским средним классом. Проблема, наверное, здесь не только в языке. Языковые проблемы отражают некоторый вектор мышления, неготовность пытаться находить общий язык с этими людьми. Что можно было бы предложить в части языка при общении с населением, при общении со средним классом? Выступавшие приводили пример «Новой газеты». Чего, на мой взгляд, не хватает «Новой газете» и почему ее, собственно, аудитория остается ограниченной? Ей не удается сделать политическую тематику интересной. Мы видим, что, с одной стороны, интерес населения к политике, безусловно, катастрофически упал в последние годы. С другой стороны, у общества есть много разных интересных стереотипов, которыми можно пользоваться, рассказывая о политике. У людей есть понимание, что любое политическое действие кому-то выгодно, кто-то за ним стоит. Если сделать на этом акцент в виде небольших текстов – без жанра публицистики, может быть, с бóльшим числом наглядных слайдов, что-то заимствуя даже пусть у «желтой» прессы с точки зрения подачи материалов - это сделало бы подачу более яркой, более понятной и побудило бы людей, собственно, пересказывать то, о чем они прочитали в «Новой газете». Не просто еще раз подтверждать свою картину мира, видя, что всё плохо и несправедливо, а побуждать к пересказу прочитанного. В этой связи, наверное, предстоит адаптироваться к той картине мира, которая сегодня появилась, как говорит Андрей Рябов, у городского среднего класса. Да, это пространство, во многом сформированное телесериалами, пространство, сформированное какими-то обывательскими, малопонятными вещами. Но без понимания, как устроены их мозги, без погружения даже в просмотр этих телесериалов невозможно понять, как они думают, и, соответственно, невозможно воздействовать на эту картину мира. Одна из тем, которой можно увлечь, это местная повестка дня. То, что происходит в городе, регионе - это, может быть, единственное, что может быть интересно обществу за рамками потребительского идеала – идеала, который сегодня в обществе доминирует и которому противопоставить нечего. Появилась же в свое время на телеканале «Россия» появилась программа «Вести-Москва», и оказалось, что в городе Москва есть какие-то новости, есть какая-то жизнь на фоне той картинки, которую рисовал ТВЦ. Без адаптации, без увлечения местной повесткой дня «Новая газета» останется бессильной в борьбе за этих не желающих ее читать людей. Что же касается диалога с властью и попытки искать общий язык с властью. На мой взгляд, периодически возникают окна возможностей по тем или иным темам, когда существует возможность для участия в интеллектуальной дискуссии – пусть порой без уверенности, что, если ты выиграешь, ты окажешься при деньгах и на коне, но, по крайней мере, получив возможность реализовать те или иные идеалы. Возьмите сегодняшнюю ситуацию с муниципальной реформой. Какой бы она ни была по замыслу, пусть и достаточно спорной, очевидно, что без создания каких бы то ни было нормальных органов местного самоуправления говорить о серьезных сдвигах в настроении людей к повышению гражданственности не приходится. Наверное, муниципальная сфера – это единственное, где хоть как-то можно пробудить гражданскую активность людей и вызвать у них интерес. Я понимаю нежелание идти в муниципальную тематику. Как бы это кажется низко, неинтересно и скучно, не так возвышенно. Но по большому счету во многом неспособность протранслировать либеральные, демократические установки на низовой уровень породила неудачи проектов 80-х-90-х годов. Если ли окно возможностей при разговоре с властью сегодня муниципальной реформе? Пожалуй, есть. Я думаю, что нет каких-то у власти четких фильтров не делать местное самоуправление. Оно есть на уровне губернаторов, но оно преодолимое. Поэтому, на мой взгляд, по крайней мере, здесь можно вести диалог с властью. Что же касается предложения Александра Даниэля по поводу истории, мне оно кажется, может быть, более спорным. Я думаю, что те фильтры, которые сегодня появились в общественном мнении на критическом восприятии истории, в том числе советской эпохи, они, наверное, не преодолимы. С элитой все легче. Она абсолютно деидеологизирована, ей в принципе достаточно все равно. Для нее историческая тематика – часто просто предмет манипуляции. А те фильтры, которые сегодня стоят на попытках критического осмысления истории, которое есть у общества, сегодня вряд ли преодолимо. И поэтому мне кажется, что эту тему стоит отложить на попозже. Здравомыслова О.М. Когда уже все всё забудут окончательно. Виноградов М.Ю. Я окончил истфак МГУ, как и часть коллег, и значимость этой темы понимаю, но считаю ее не очень своевременной. Горбачев М.С. Дело не в МГУ. Сколько вам лет? Виноградов М.Ю. 34. Горбачев М.С. А мне 77, у меня нет столько времени. Возьмите учебное пособие Филиппова. Я просто им был потрясен. Такую муру рекомендуют чуть ли не в качестве эталона. Виноградов М.Ю. Одно дело, когда граждане с радостью повязывают георгиевские ленточки. Это легко, это можно. Но когда появляется необходимость погрузиться в более сложную тематику, то они стараются это игнорировать, на мой взгляд. Я думаю, что здесь есть риск большие силы на это потратить, но не добиться успеха, потому что те фильтры, которые стоят на историю той же Второй мировой войны, они в ближайшие пять лет непреодолимы в обществе. Реплика... тогда германское общество не должно было говорить о денацификации (Многоголосье). Мужской голос. Тема про фильтры – это совсем не простая вещь. (Многоголосье). Виноградов М.Ю. Понимаете, когда мы говорили про интеллигенцию, есть некоторый кризис формата дискуссии экспертных «круглых столов». Если мы соберем «круглый стол» предметно по тому, что делать с историческими фильтрами. Если мы соберем «круглый стол» по поводу того, как адаптироваться к муниципальной повестке дня и каким образом пробуждать гражданскую активность на муниципальном уровне. Мне кажется, это будет более продуктивно, чем разговоры все-таки про более общие материи. Хотя, наверное, не все присутствующие согласятся с этим. Федоров А.В., проректор по научной работе Таганрогского государственного педагогического института Вначале я хочу тоже поблагодарить Горбачев-Фонд за приглашение, тем более, что я выступаю здесь впервые. Как президент Ассоциации медиапедагогики России, я хотел бы перевести ракурс разговора в медийную сторону. В течение ряда лет мы пытаемся проводить исследования медийного восприятия различных слоев населения, в том числе школьников, студентов, учителей. И в этом контексте интересно поспорить с коллегой Н.Ивановой, которая говорила о том, что в 1989-1990 годах было 10 миллионов человек, которые запоем читали журналы «Новый мир», «Знамя» и т.д., а потом (в 90-е годы) все эти 10 миллионов как бы растворились и исчезли. Я с этим не согласен, потому что думаю, что общество сохраняет некую стабильность, и эти 10 миллионов активных читателей никуда не исчезли. Просто они находятся в другой медийной ситуации. Давайте вспомним. В 1990-м году в любом книжном магазине России, начиная от Москвы и до Камчатки, книг в продаже не было, как вы помните, вообще практически никаких. В библиотеках ситуация была несколько лучше, но «Доктора Живаго» Б.Пастернака и «Архипелага Гулага» А.Солженицына там тоже тогда еще не было… Горбачев М.С. Книга была ... любимым подарком. Федоров А.В. Совершенно верно. Был огромный книжный дефицит, очереди, процветающий «черный» книжный рынок... Сегодня в любом большом книжном магазине любого города можно найти разнообразную интеллектуальную литературу. О книжных магазинах Москвы я уже и не говорю. Можно свободно купить собрание сочинений М.Булгакова, А.Солженицына, философские тома Н.Бердяева, ведущих зарубежных интеллектуалов. Прежнего дефицита давно нет… Полагаю, что читатели, вместо того чтобы оформлять подписку на толстые журналы, просто идут в магазин, подходят к полкам с интеллектуальной литературой и покупают те книги, которые их интересуют... Иванова Н. А Вы знаете, какие тиражи этих книг? Федоров А.В. Не важно, каковы эти тиражи. Дело в том, что если бы это была одна интеллектуальная книга тиражом 4 тысячи экземпляров, я бы с Вами согласился, что это мало. Но когда этих книг 100 тысяч, и каждая издана тиражом от 1 до 4 тысяч экземпляров, то есть выбор. И можно купить 10-20 разных книг, напечатанных тиражом 4 тысячи экземпляров, и спокойно читать. Или пойти в библиотеку, где по сравнению с 1990 годом выбор книг тоже значительно расширился. Но это только первая причина оттока читающей аудитории от подписки на толстые журналы. А вторая причина, уважаемая госпожа Н.Иванова, заключается в том, что мы живем в другой медийной ситуации. И сегодня молодые люди, или, во всяком случае, те, кому сегодня до 40 лет, даже и в книжный магазин не очень-то пойдут. Они откроют интернет-библиотеку Мошкова, скачают оттуда собрание сочинений В.Набокова, А.Солженицына, кого угодно. Я говорю только о тех 10 миллионах читателей, которые стабильно, из года в год остаются стабильными приверженцами интеллектуального чтения. Мужской голос. Что именно эти 10 миллионов из Интернета скачают, это мы тоже знаем ... (Многоголосье). Федоров А.В. Нет, я с Вами не согласен. Вы говорите не о 10 миллионах читателей интеллектуальной литературы, а о десятках миллионах (пусть их будет условно 100 миллионов) обычных читателей, которые в 80-е годах читали Ю.Семенова, а в начале XXI века читают бумажные или интернет-версии книг А.Марининой или (более продвинутый вариант) Б.Акунина. Для этого большая часть старшего поколения просто идет в книжный магазин и в обычную библиотеку, а большая часть молодого поколения скачивает примерно тоже самое (и книжки и картинки еще менее интеллектуального свойства) из Интернета. Я знаком с социологическими выкладками. И, в общем-то, знаю, что эта меньшая часть, т.е. именно 10 миллионов читателей, одни в книжном магазине, другие в Интернете находят для себя и литературу арт-хауса, и труды и философов, психологов, политологов, социологов. Допустим, кто-то пойдет купит «Галактику Гутенберга» Маршалла Мак-Люэна в магазине «Москва», а кто-то эту же самую «Галактику» скачает из Интернета. Так что я убежден, что общий объем читающей аудитории в России с 1990 года ничуть не уменьшился, а просто люди помимо бумажных носителей информации активно пользуются иными – дисками, Интернетом и т.д. А вот число подписчиков бумажной прессы закономерно уменьшилось. Это факт… В заключение мне хотелось сказать несколько слов о той ситуации, которая складывается с современными медиа в плане их воздействия на подрастающее поколение. Известно, что Россия во многих областях отстает от западных стран, но вот в области пропаганды насилия в аудивизуальных медиа, наша страна, увы, к сожалению, чуть ли не впереди планеты всей… В 2003 году я работал в Кеннан-институте, в библиотеке Конгресса над темой Violence on the Russian & American Media Screen and Youth Audience (Насилие на российском и американском экране и молодежная аудитория»). Я обнаружил, что после крушения Советского Союза (с его жесткой медийной цензурой) ситуация с уровнем медийного насилия стала складываться сначала аналогично западной, а потом и превзошла ее по натуралистичности и частоте изображения. Я проводил специальное исследование, и в своей монографии* детально описал: как именно в детское время, скажем, до 9 часов вечера, на несовершеннолетнюю аудиторию обрушивается огромный медийный поток (в первую очередь через телевидение) актов насилия. Во время специального мониторинга мною было подсчитано, сколько актов насилия было показано с 7 до 8 часов вечера, с 8 до 9 и т.д. Моя книга вышла в 2004 году. Прошло четыре года, и я вижу, что ситуация, к сожалению, если и меняется, то, может быть, даже в худшую сторону. Это ведь касается не только, скажем, игровых фильмов и сериалов, где насилия очень много, но и документальных передач. К примеру, недавно по ТВ практически пропагандировалось дело о «битцевском маньяке». В какой стране мира было бы возможен многочасовой показ показаний и «откровений» матерого убийцы? А по российским телеканалам серийный убийца детально рассказывал о деталях, подробностях своих злодеяний… И этот «аудиовизуальный ряд» переходил с канала на канал. У меня лично сложилось впечатление, что в разгар судебных разбирательств битцевский маньяк имел доступ к эфиру чуть ли не больше, чем президент России… То есть ответственность современных российских медиа настолько низка, что этот «уровень безответственности» дает возможность практически беспрепятственно пропагандировать насилие и тем самым негативным образом воздействовать на подрастающее поколение. Конечно, вначале это подается под знаком того, что это некая объективность, фактор жизни. Но когда идет концентрация такого рода «факторов» по всем основным каналам? Я не говорю, что здесь должны быть цензурные запреты, и что нужно создавать некие цензурные комитеты, которые должны что-то запрещать. Взрослая аудитория, на мой взгляд, имеет право получать доступ к любой информации. Но для несовершеннолетней аудитории нужны возрастные рейтинги, нужны также и усилия медиаобразования, включающие развитие критического мышления по отношению к любым медиатекстам. И если в Америке пытаются эти вещи обсуждать в Сенате, Конгрессе, принимать какие-то государственные законы. И, во всяком случае, эти законы действуют, то в России, как отметил Э.Паин, всё по Салтыкову-Щедрину. То есть законы принимаются, но контроля никакого нет. Любой десятилетний паренек зайдет в любой магазин, где продается видео и DVD и купит там спокойно и порно, и насилие – всё что угодно. Ему спокойно продадут, без проблем. К сожалению, в этом плане у нас законы не работают. И это тоже достаточно серьезная опасность для нашего подрастающего поколения. Соловей В.Д., доктор исторических наук . Я вернусь к теме, которая посвящена месту и исторической роли интеллигенции в трансформациях последних 20 лет. Конечно же, это место и эта роль, без преувеличения, колоссальны. Ведь интеллигенция была главной социальной силой перестройки, или, выражаясь афористично, Михаил Сергеевич Горбачев начал революцию сверху, а интеллигенция начала революцию снизу. Сомкнувшись, эти два потока и вызвали грандиозную историческую динамику, последствия которой мы можем сейчас наблюдать. Но, как учит история всех революций, их последствия для революционеров чаще всего довольно плачевны. Интеллигенция не исключение. Перефразируя Карла Маркса, советская интеллигенция сама выковала то оружие, которое ее уничтожило, стало ее могильщиком. В новой социоэкономической и политической системе, как бы ее ни определять, места интеллигенции в том виде, в котором она существовала в советское время, нет. Более того, интеллигенция как феномен принципиально не восстановима, и надо отдавать себе в этом ясный отчет. Историческая миссия советской интеллигенции закончилась в 91-м году. Что же возникло на ее месте? Весьма приблизительно новую социальную ситуацию мы можем охарактеризовать как двухполюсную. Один полюс – масса нищих бюджетников, которые и есть основная часть бывшей советской интеллигенции. И второй полюс – культур-капиталисты. Это очень небольшая группа людей, которая контролирует культурный и символический капитал, и получает от него, опять же говоря марксовым языком, изрядную прибавочную стоимость. И между двумя этими полюсами находятся небольшие группы профессиональных интеллектуалов. Группы, которые смогли адаптироваться к новой ситуации, отчасти даже добиться успеха. Но их политическое и социальное влияние, в отличие от западного интеллектуального класса, мизерно. Во многом потому, что эти группы не осознают себя, свой интерес, между ними нет устойчивой коммуникации. Профессиональные интеллектуалы в России не могут выставить никаких корпоративных требований, ибо их группы друг с другом не общаются и часто даже не хотят общаться. В то же время по своей социальной позиции и базовым интересам эти профессиональные интеллектуалы примыкают к тем самым средним городским слоям, о которых сегодня много говорилось. Я согласен с оценкой этих городских слоев как непонятого нами социального объекта. Тем не менее одно мы можем о них сказать с высокой степенью вероятности: в этих слоях нарастает и ширится запрос на перемены. Однако я бы не стал переходить здесь в революционную тональность, порою превалировавшую во время нашего обсуждения, поскольку мы не знаем, какого рода перемены произойдут. Да, существующие аналитические модели позволяют с очень высокой вероятностью предсказать общенациональный кризис. Точность прогноза составляет 85 %, что выше точности краткосрочного прогноза погоды. Так вот, исходя из этих моделей, в России очень велика вероятность общенационального кризиса. Более того, она возрастает. Но эти же самые модели гласят: мы можем предсказать вход в кризис, но мы не можем предсказать ни его развитие, ни его результаты. Мы априори исходим из того, что горизонт этого кризиса - демократический. А почему он, собственно говоря, должен быть таким? Я не будут вам напоминать, что демократия, вообще-то, хрупкий цветок западной цивилизации, возникший вследствие уникальной констелляции. И этому цветку вовсе не гарантирован подходящий климат в современном мире, который быстро трансформируется и радикально отличается от мира не только 70-х-80-х годов, но даже от мира 90-х годов. Всего лишь один пример: продовольственный кризис. Он может здорово изменить представление о желательном типе политической системы, поскольку рационирование продовольствия способен успешно осуществлять только авторитарный, но никак не демократический режим. А ведь дефицит продовольствия - реальная перспектива для многих современных государств, не исключая Россию. Поэтому давайте отделим готовность к переменам (она нарастает) от характера грядущих перемен, который не столь уж предвидим. Но в любом случае ясно одно: интеллигенция – этот необратимо дезинтегрировавшийся субъект, более не сможет повлиять на процесс этих перемен и не сможет сыграть в нем сколько-нибудь значительной роли. Заключение Рябов А.В. Но у меня очень короткое заключение, поскольку практически со всем, что говорили, я согласен. Опции могут быть самые разные на этот сюжет. Единственное, что мне хотелось бы подчеркнуть, то, что сейчас Валерий Дмитриевич Соловей сказал, что действительно при всем универсализме этого движения, если говорить о какой-то конкретной российской перспективе, я согласен – она совершенно не задана. И эта некоторая плавность, о которой я сказал, которая вызвала некоторую такую негативную реакцию у Дмитрия Ефимовича Фурмана, что я его не так проинтерпретировал, как раз связана с тем, что скачкообразность развития может как раз привести совершенно к другой альтернативе, вовсе не демократической. Собственно говоря, это я и хотел подчеркнуть. Паин Э.А. Не смогу быть кратким, как Андрей, но и не буду прояснять все свои несогласия. Есть несколько позиций, которые я хотел бы все-таки артикулировать. Понятно, что если проповеди малоэффективны, то уж доклады тем более. Каждый слышит то, что хочет, или то, что может. В этом смысле –зачем собираться? Горбачев М.С. Мы стараемся такие вещи все публиковать. Паин Э.А. Больше всего меня заинтересовала идея профессора Межуева. Я хотел бы развить ее буквально в нескольких словах. Возможно, те два подхода, о которых он говорил, могут быть противоположными, альтернативными: либо модернизация, и тогда якобы стоит задача борьбы с косной традиционной средой, либо защита окружающей среды, скажем в целях экологической безопасности. Но ведь эти задачи могут быть и дополнительными. И я вижу в этом выход для России. Идея-то моя была вовсе не в том, чтобы сказать, что мы обречены. Напротив, я говорил о том, что культурных традиций, которые бы мешали модернизации, в России не существует. Это мой главный вывод. В этом смысле нет нужды бороться с ними. Есть совсем другая проблема -отсутствие институтов гражданского общества, которые плохо приживаются как раз потому, что не опираются на традиционные институты. Вот Борис Макаренко говорил о немцах, которые не забивают шурупы, а вкручивают их. Может быть, он прав в отношении какого-то количества немцев. Только в последние годы в Германию переехали десятки тысяч немцев из России, у которых давно атрофировалась такая традиция. Некоторые их них и немцами-то стали, только женившись на немках или купив в Казахстане паспорт у продажного милиционера. Но, попав в Германию, они осваивают культуру вкручивания шурупов и новую трудовую этику. Почему? Потому что сохраняются традиционные институты социального контроля, через которые можно освоить эти элементы. И у нас проблема состоит в том, что нужно не бояться традиционных институтов. Мировой опыт показывает: не мы одни были в ситуации разрушенной традиционной среды. Не мы одни десятилетиями жили в условиях тоталитаризма, и не мы одни из него выходим. И тот опыт, который имеется, – опыт Испании, Италии, Чили после Пиночета – показывает, что новые демократические институты, то самое гражданское общество прорастает через использование неких традиционных институтов. В Испании это были соседские хунты, в Чили и Польше – религиозные приходы, а в Италии – возрожденные цеховые организации плюс региональные ассоциации. На них опирались новые институты, через них укоренялись в народе новые политические течения, а потом и партии. Так вот, на мой взгляд, сейчас надо попытаться отыскать и в России те клеточки и традиционные институты, через которые может прорастать гражданское общество. Без такого общества дальнейшая модернизация невозможна. Разговор о том, что нам нужна эффективная государственность, правильный. Только такая государственность невозможна без социального, общественного контроля. Она сразу портится, сразу заворовывается, а в перспективе грозит перерасти и в диктатуру Я не утверждаю, что моя гипотеза о роли традиций верна. Это как раз предмет исследования и анализа. Но посмотреть на то, каким образом могут укорениться гражданские институты в России, безусловно, важно. В этом, собственно, и состояла конечная цель моего выступления.
| ||||||
