Geum.ru

Сегодня: Воскресение, 13 Июля 2008 года

Вид материалаДокументы

Содержание


Горбачев М.С.
Вопрос. Кржевов В.С., Московский государственный университет, философский факультет
Рябов А.В.
Урнов М.Ю., доктор политических наук, декан политологического факультета Государственного Университета – Высшая школа экономики.
Подобный материал:
1   2   3   4   5
Паин Э.А., доктор политических наук, профессору Государственного университета - Высшая школа экономики. Мы с Андреем Рябовым давние знакомые, надеюсь, приятели и, уверен, единомышленники. У меня есть доказательство этому. Это я был составителем той книжки, которую Институт Кеннана здесь представил, и это я пригласил в число авторов Андрея, потому что подбирал единомышленников, полагая, что не единомышленники, оппоненты сами без приглашения найдутся и покритикуют, когда это нужно.

В конце прошлой недели я получил доклад Андрея, прочитал его, в основном с ним согласился, но все же вначале испытал чувство растерянности от того, что наши доклады, на первый взгляд, соответствуют песне: «На Север поехал один и из них, на Дальний Восток другой». Нет, я, конечно, понимаю, что в России не для того ходят на «круглые столы», чтобы слушать доклады. Посетители обычно заняты самообслуживанием и приносят с собой уже готовые реплики и выступления – домашние заготовки. И все же в расчете на тех, для кого интересен поиск общего или особенного в наших с Андреем подходах, я перестроил свой доклад. Да и зачем повторять написанное – не интересно.

В действительности наши доклады посвящены одной и той же теме – изменению политических времен: времени подъема демократического движения и времени спада; времени ожидания перемен и времени надежд на стабильность, которую в политической сфере трудно отличить от застоя. Только мы рассматриваем это в разных проекциях.

Приведу для примера один из фрагментов доклада Андрея о том, что избрание президентом Д. Медведева, «умеренного прогрессиста», создает «окно возможностей» для ограниченной либерализации. Отчасти эти возможности обусловлены противоречиями в элитарных слоях. В данном случае, столкновением интересов так называемых «силовиками», с одной стороны, и представителями гражданского крупного бизнеса – с другой. Прочитал я это и был сражен ощущением дежавю: я уже это слушал, это уже было в 2000-м...

Реплика. Это, значит, закономерность.

Паин Э.А. Конечно, закономерность. Я сейчас это подтвержу. В 2000 году в качестве прогрессиста, и даже совсем не умеренного, воспринимался демократическими силами, например СПС, В.В.Путин, тогда только что избранный президентом, которого сегодня они же называют чуть ли не диктатором. И тогда тоже были надежды на щель возможностей, образовавшуюся от противостояния двух элитарных групп олигархов. Только тогда прогрессистами считали «питерских», ныне именуемых ретроградами и «силовиками». Козней же тогда ожидали от «семейных» или «олигархов», ныне почтительно именуемых представителями крупного бизнеса, заинтересованного в создании надежных правовых инструментов, защищающих права собственности. Это инверсия – смена оценок на противоположные. При этом одни и те же образы получают противоположные оценки. Но разве впервые в истории мы наблюдаем такую инверсию? Разве президента надежды, президента гласности и перестройки не объявляли вскоре те же демократические слои ретроградом? Разве царь-освободитель не переименовывался в царя-тирана, в которого бросали бомбы? Сколько раз в российской истории реформы сменялись контрреформами, а времена перемен – временами застоя? Одни говорят о 1,5 веках подобной инверсии, другие о трех, третьи вообще упирают на тысячелетнюю историю, но мало кто оспаривает некоторую повторяемость исторических коллизий в России. Так, может быть, нам и не заниматься детальным разбором полетов в 80–90-х и 2000-х, не анализировать ошибки и просчеты демократического движения? Может быть, нужно согласиться с куда более популярной нынче идей о предопределенности судьбы России? «Культура – это судьба, традиция предопределяет невозможность построения демократии на нашей почве», – сегодня такую точку зрения по разным причинам поддерживают многие представители противоположных политических взглядов. Скажем, некоторые либералы с гневом отвергают идею «особой цивилизации» как «тысячелетнего величия России», но охотно принимают тот же миф в другой упаковке – как цивилизацию «тысячелетнего рабства».

Прежде чем поспорить с этим историческим фатализмом и с этого бока поддержать тот анализ, который провел Андрей, я хочу высказать свой взгляд на роль интеллигенции. Такая домашняя задачка мне была поставлена, хотя это совсем не мой предмет и мне не очень хочется говорить о том, что должна или не должна делать интеллигенция. Я не готов к всесторонней характеристики ее роли, поэтому поделюсь с вами лишь теми размышлениями, которые я сделал для себя, для собственного потребления и в данный момент.

Думаю, что сегодня, когда в России астрологические прогнозы печатаются чаще, чем прогнозы погоды, когда конца света ожидают не только пензенские затворники в подземелье, но и немалое число творческой и нетворческой интеллигенции, особенно актуальна задача демифологизации массового сознания, противопоставления рационального знания добросовестным заблуждениям и сознательным фальсификациям.

В этой связи важна и другая функция, роль интеллигенции. Я назову ее «профессионализм», хотя понимаю под этим очень узкое явление – стремление заниматься своим делом. Это совсем не просто. В нашей стране, где поэт больше, чем поэт, ученый больше, чем ученый. И я бы не против этого, если бы погоня за «больше, чем поэт» не мешала бы поэтической деятельности. Не возражал бы я и против совмещения науки с поэзией, но, к сожалению, мы часто видим подмену науки поэзией. Так, популярные термины «культурный код», «цивилизационная матрица», «национальные архетипы» так и остались метафорами, поэтическими образами, к которым прибегают без объяснения механизма их действия. Не наполнен содержанием и термин «национальные» или «цивилизационные особенности». Чаще всего предлагается произвольный набор признаков, которые постулируются как особенности. Непонятно по отношению к каким странам, в какой период истории и в чем же проявляются российские особенности.

Или возьмем другое популярное ныне слово «традиция». Чуть ли не всякое исторически устойчивое явление называют у нас традицией, а одной из важнейших особенностей современной России считают традиционализацию – возврат традиций. Но это неверно. Не все исторически устойчивые явления можно назвать традицией. Если люди зимой кутаются, а летом снимают с себя лишние одежды – то это не традиция, а ситуативное приспособление к среде, а вот то, что им следует надевать зимой и до какой степени позволительно оголяться летом, предписывала традиция. Что такое традиция? Это межпоколенная передача социокультурных норм, образцов поведения, идей и ценностей. Это предписания, которые предыдущие поколения оставляют своим потомкам – «делай как мы», – и в этом качестве традиции определяют легитимность действий членов сообщества в тех или иных ситуациях. Такие предписания не передаются по воздуху, как грипп, или с кровью, как СПИД. Для их передачи необходимы институты, выступающие носителем, хранителем, а главное контролером соблюдения традиционных предписаний. Необходим социальный контроль, опирающийся на моральные поощрения при соблюдении традиций и санкции за их нарушение. Поэтому распространенные нынче у представителей всех политических течений представления о самостоятельно разгуливающих традициях, оторванных от какой-либо среды, – это нонсенс, который порождает неоправданные оценки возможности или невозможности интеллигенции воздействовать на культуру.

Одни говорят: вначале улучшим культуру, а затем уже будем заниматься демократизацией. Мне это напоминает анекдот: «Научитесь прыгать с вышки, а потом вам воду нальем в бассейн». Сколько угодно можно внушать людям: «Вы источник власти в государстве», – но если на каждом шагу они сталкиваются с тем, что от них ничего не зависит, то такие проповеди будут бессмысленными. Но и другой тип высказывания: «Давайте построим институты, а затем появится новый дух», – также лишен практического смысла. В том то и дело, что в практическом отношении проблема состоит не в определении приоритета материи и сознания, а в их синтезе. В реальности материальные институты и культурные традиции находятся в нерасчлененном единстве, поэтому современные институциональные теории рассматривают идеальные нормы, «правила игры» в качестве такого же института, как и социальные организации. Ведь что такое демократия? Это переход от власти авторитета к власти нормы. Закон становится главным институтом.

И в этой связи мы можем говорить и должны были бы говорить с большим сожалением о почти тотальном разрушении традиционной институциональной среды, как материальной, так и идеальной. Ныне в России механизмы социального контроля практически полностью демонтированы вместе с институтами, которые их хранили. О сельской общине прочно забыли уже в середине прошлого века. Религиозные общины, православные церковные приходы были разрушены в советское время, и их роль, скорее всего, не восстановится ныне, учитывая, что свыше 87% православных верующих не считают себя частью какого-либо одного прихода и посещают церковь эпизодически, по случаю и какую придется. Еще недавно были дворы, в которых пенсионеры, играя в домино, все же приглядывали за соседями, а бабушки, сидящие лавочках перед парадным, судачили о нравственности тех или иных семей. Это хоть как-то восполняло отсутствие полноценного механизма социального контроля, действующего по принципу: «Что люди скажут?» Сегодня и этого нет. А родственные отношения? Их разрушение, ослабление в российской среде – общепризнанный факт. В таких условиях не вызывает сомнений, что представление о российском обществе как коллективистском, соборном и общинном – это миф. Напротив, сегодня это одно из наиболее атомизированных обществ в современном мире.

Скажем, в Германии неформальными объединениями, включающими как новые институты (благотворительные, профессиональные, по интересам и др.), так и традиционные (соседские, религиозные, этнические), охвачено около 60% взрослого населения. Наши бывшие сограждане труднее всего привыкают как раз жесткому социальному контролю, когда соседи им говорят что нужно делать и чего нельзя.

Реплика. Доносчики.

Паин Э.А. Почему же доносчики? Они ведь в лицо говорят, что нельзя включать водопроводный кран в 6 часов утра или наливать ванну в 12 часов ночи. Нельзя тревожить соседей, не положено. А вот убирать за собой окурки и подметать перед своими окнами улицу – нужно. Так осуществляется социальный контроль.

По уровню охваченности общества как новыми, так и традиционными элементами коллективности Германия не лидирует в Европе и мире. Здесь охват на уровне около 60%. В Скандинавских же странах – почти 70%, а в Соединенных Штатах – почти 75% взрослого населения вовлечено в те или иные формы самодеятельной коллективности.

В России же традиционная институциональная среда разрушена, новая не создана, и уже сам этот факт ставит под сомнение возможность передачи в таком обществе традиционных норм.

А как же тогда объяснить историческую повторяемость однотипных коллизий? Как трактовать, например, такой исторически устойчивый стереотип поведения, как массовое неисполнение законов? Это явление, описанное еще М. Салтыковым-Щедриным в XIX в. как будто бы является фотографией сегодняшнего времени. Другая наша знаменитость, А. Герцен, указал на эту особенность: «Русский, какого бы звания он ни был, обходит или нарушает закон всюду, где это можно сделать безнаказанно; совершенно так же поступает и правительство». При всем уважении к этому мыслителю замечу, что ни он, ни многочисленные эксперты, цитировавшие это высказывание сотни, если не тысячи раз, не проводили сравнительных исследований и вряд ли могли бы сказать, по сравнению с какими странами и народами эта черта российской жизни является особенной.

Такие кросскультурные исследования с использованием социологических опросов и социально-психологических тестов стали проводиться совсем недавно, и они дают удивительные, на первый взгляд, результаты. Так, материалы «Европейского социального исследования» (ESS), проведенного в 2004–2005 годах в 24 странах Европы (было проведено это исследование по одной и той же методике, обеспечивающей надежное сравнение его результатов), показали: все постсоциалистические страны (подчеркиваю – все) очень похожи друг на друга и сильно отличаются от остальной Европы по целому ряду основных признаков. Прежде всего, по отношению к закону, по готовности оправдать его нарушения и по слабой готовности включиться в те или иные общественные организации. А также по отношению к политике, точнее, по отчужденности от нее. Во многих обследованных посткоммунистических государствах неуважение к закону нельзя даже гипотетически отнести к традиции, поскольку оно сложилось за время жизни всего лишь одного поколения, попавшего в жернова тоталитарной системы.

Вполне понятна эта общая закономерность. Если порядок в стране не обеспечивается в результате усвоения (интериоризации) личностью правовых норм, а навязывается властью, то такое сугубо принудительное подчинение закону неминуемо приводит людей к отчуждению людей и от закона, и от власти. В таких случаях строгость не только российского или советского, но и чешского, польского, венгерского и других законов смягчалась необязательностью его исполнения. Такая отчужденность не является следствием традиций, она продукт ситуативного приспособления людей к однотипным условиям жизни. Хочу отметить, что процесс отчужденности от авторитарной власти в обществах, сохраняющих значительные элементы традиционной организации, приводят к совершенно иным последствиям, чем в обществах с разрушенными институтами. В традиционных обществах отчуждение от внешней социальной среды усиливает необходимость роста доверия к «своей» ближайшей среде. В ней деловые отношения обходятся без квитанций и расписок по обычаю, при этом и обмана нет. В детрадиционализированных – и «своя» среда становится чужой. Так, свыше половины опрошенных на Украине с подозрением относятся даже к своей ближайшей социальной среде, подчеркивая в анкете подсказку: «Большинство бу­дет стараться вести себя со мною нечестно». Сравнение же Украины и России показывает, что уровень тревожности и подозрительности в нашей стране несравненно выше, а уровень сохранности традиционных и зрелости новых гражданских институтов намного ниже, чем у наших ближайших соседей.

Горбачев М.С. Теперь еще и Украину догонять нам надо.

Паин Э.А. Похоже, что и Украину.

Кстати говоря, к вопросу о ценностной революции, о которой говорил Андрей Рябов. Этот то единственное утверждение в его докладе, с которым я совершенно не согласен. Я не думаю, что в посткоммунистических странах уже произошла ценностная революция. Результаты ESS как раз это показывают. Уж точно она не произошла на Украине или в Грузии, в странах, элиты которых ориентированы на интеграцию в ЕС и НАТО. Эти ориентации противоположны нынешней российской ориентации: «Мы – особая цивилизация, мы – геополитический остров», но эти особенности определены вовсе не ценностной революцией, а разным положением в советской системе. Элитам тех стран, которые считают себя периферией этой системы, называемой ими империей, легко объединяются по принципу «уйдем, освободимся, будем независимы». А России уходить некуда, поэтому для нее консолидация по принципу «порвем с прошлым, войдем в Европу» заведомо сложнее.

Теперь все же отвечу на свой главный вопрос. Так почему же Салтыков-Щедрин воспринимается как современник Жванецкого?

Да потому, что сохраняются фундаментальные черты российских условий жизни. Как торговала Россия сырьем при Петре I, так и торгует, только вместо леса и пеньки продает нефть и газ. Как сажали государи воевод и губернаторов «на кормление», так и сажают. Вот и воспроизводятся нравы города Глупова. Главное же, как не было на Руси общества, способного контролировать государственный аппарат и осознавать свою ведущую роль в политической системе, так его и нет. Более того, в этом отношении наблюдается даже регресс, связанный с утратой традиционных институтов социального контроля. Если традиционные институты содраны до кожи, а новые не наросли, то массовое сознание становится беззащитным перед угрозами манипуляции им. Отсюда и гигантские качели инверсии. В 1990-м 3/4 населения признает социализм единственно возможной формой политического строя, а к Западу относится настороженно, а в 1991-м (всего лишь за один год) СМИ удается перестроить массовое сознание на противоположную волну – и уже 3/4 населения поддерживает идею «социализм завел нас в тупик», а «Запад – это модель для подражания». Еще через три года новая инверсия: «социализм не так плох, а западная модель не подходит для России». Но маятник не компьютер – не зависает, он снова готов к колебаниям. Демократия не может быть устойчивой, если нация-общество не способно быть основным хранителем ее базовых ценностей. В этих условиях надежды на доброго царя, на умеренного или неумеренного прогрессиста, равно как и надежды на противоречия в элитарной среде, мало обоснованы. Потому что истеблишмент может начать реформы, но не может их завершить. Он доводит их только до того состояния, которое соответствует групповым интересам элиты.

Я совершенно согласен с Андреем по поводу того, что этот узкий, оторванный от народа слой, не укорененный в культуре планктон очень слабо может сейчас воздействовать… хотел было сказать, на общество, да язык не поворачивается. Потому что и общества-то нет. И тут мой упрек экспертам, которые принимали участие в обследовании Андрея (я его внимательно прочитал). Все эксперты, опрошенные в этом исследовании, говорили только о совершенствовании институтов власти, упирали на систему разделения властей, на обеспечении независимого от исполнительной власти правосудия и т.п. Общества как особого элемента политической системы в их рассуждениях нет. А я уверен, что расчет только на государственно-правые изменения – такая же утопия, как и расчет реформатов 90-х на «костлявую руку рынка», которая сама выведет Россию на путь прогресса. Опыт тех же 90-х показывает, что демократические институты быстро портятся без общественного надзора. Поэтому задача строительства общества не менее важна, чем задача строительства государства. А для интеллигенции это и есть главная задача.

Вопрос. Просто на уточнение вопрос. Вот то, что Вы назвали атомизированным обществом в России. Можно ли это просто описать в категориях массового общества? Вот это я хотел уточнить.

Вопрос. Кржевов В.С., Московский государственный университет, философский факультет. У меня вопрос к обоим докладчикам. Полагаете ли вы, что революция в умах или ценностные революции могут быть управляемым процессом?

Паин Э.А. Я могу ответить. Неуправляемых революций не бывает. Я когда-то изучал якобы стихийные движения, например погром турок-месхетинцев в конце 1980-х. Он был стихийный только по своим последствиям (немалое число людей присоединилось к погрому, не ведая, что творят), но он был хорошо организован, и были конкретные люди, которые обозначили место, время и конкретные дома, которые подлежали погромам. То есть совсем неорганизованного движения в социальном мире я не представляю.

Паин Э.А. Есть другая часть этого вопроса. Если бы меня спросили, а могут ли быть эффективными управляемые ценностные революции, я бы с большим сомнением сказал по поводу возможностей проведения эффективной ценностной революции не только в пустыне Сахара или в Ираке, но даже и в Российской Федерации, потому что требуется очень большой комплекс подготовительных условий для перемен в системе ценностей.

Рябов А.В. Я думаю, что управляемость в большей степени может быть характерной в стадии инициирования процессов, в начальной стадии. В дальнейшем очевидно, - я полностью согласен с Эмилем Абрамовичем, - наверное, поддерживать особенно в эффективном режиме управляемость чрезвычайно сложно, если вообще вероятно.

Урнов М.Ю., доктор политических наук, декан политологического факультета Государственного Университета – Высшая школа экономики. Я, к сожалению, лишен был возможности выслушать Андрея Рябова, зато Паина выслушал. Понял всё. Не понял одного - что, собственно, интеллигенция в современных условиях делать должна. Собственно, Паин и предупредил, что он не знает эту тему, но тем не менее будет про нее говорить. Видимо, поэтому эффект такой.

Из того, что написано у Рябова и из того, что говорил Паин, у меня, честно говоря, такое ощущение, что и выступление Эмиля Паина, и написанный Андреем доклад можно было бы демонстрировать в качестве некоторых индикаторов и показателей глубокого кризиса интеллигенции как социальной группы сейчас.

И в том, и в другом – письменном и устном – для меня выступлении очень много умных, конструктивных, абсолютно грамотных мыслей. Нет базовой, с моей точки зрения, интеллигентской проблемы, а между тем она важна не потому, что она традиционно интеллигентская, а потому что она вольно или невольно лежит в основе всей той жути, которую мы переживаем. А лежит в основе глубочайший моральный кризис общества, когда действительно нет ценностей, которые исповедуются и перед которыми люди склоняют голову. Когда во имя больших денег можно всё. Когда нарушение моральных норм воспринимается как норма, а отсюда можно и закон нарушать. И многое чего другого можно делать. А в результате наше общество оказывается одним из самых жестоких и, наверное, самым жестоким обществом на евроазиатском континенте. А в результате разрушена трудовая этика. Тоже моральный аспект. В результате каждый человек, приходящий к власти, думает не столько об общественном благе, сколько о собственном кармане, а общество при этом кричит «ура!», потому что тоже думает о собственном кармане.

Вот то, о чем Паин начал говорил – об атомизации общества, так оно и есть. Тотальное недоверие друг к другу, к социальным институтам, зафиксированное еще в те моменты, когда только-только стало можно социологические исследования проводить на политическую тему. Где-то в середине 80-х годов уже всё это было. Так что делать-то в этой ситуации, когда действительно нет структурных групп, когда мало чего вообще можно сделать?

У меня взгляд на будущее крайне пессимистичный, но тем не менее, я считаю, что каждый должен делать то, что он может в этой ситуации. А интеллигентская позиция, по-моему, должна быть такая: сам, по крайней мере, не нарушай моральных норм, не продавайся, не будь холуем. Потому что огромное количество моих коллег политологов и журналистов, погнавшись за деньгами, ведут сейчас жизнь, с моей точки зрения, нравственно непотребную. Не продавайся! Не продавайся и проповедуй, говори обществу в глаза, какое оно есть. Говори власти в глаза, что эта власть ворует, что эта власть беспринципна. Говори обществу в глаза, что это аморально, что оно аморально, что оно безграмотно, самодовольно, что оно состоит по преимуществу из озлобленных хамов. Говори, но имей на это моральное право. Если будешь иметь на это моральное право, слова, наверное, будет услышаны.

Чем это всё закончится, будет ли такого рода поведение, будет ли такая проповедь иметь желаемый результат оздоровления общества, создания ткани межчеловеческих отношений, а потом институтов, уважения к закону, собственности - не знаю, слишком глубок кризис. Может быть, кончится просто распадом страны. Может быть. Но, по крайней мере, делай вот это, и тогда ты делаешь то, что требуется, ну и Бог по отношению к тебе будет выполнять свои обязательства.

Вот собственно и всё, единственный на сегодня такой полутрагический рецепт, просто потому что других не знаю, в массовые движения не верю. Слоя, который мог бы обновить структуры на сегодняшний день, не вижу. Остается медленное продвижение через моральное оздоровление каждого из нас и микросреды вокруг нас через просвещение, через образование, но это очень долгий срок. Есть ли у нас на это спокойное время (я имею в виду - у страны), не знаю, может быть, и нет. .

Copyright © 2023. All rights Reserved.