Geum.ru

Сверхновый литературный журнал «Млечный Путь» Выпуск 14 Содержание

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9
Третья глава
    
    
     Это было ужасное чувство – лежать, ломать себе голову и знать, что теперь я была одна, действительно и окончательно одна. А Изабель праздновала свой триумф – вместе со своим братом. Я могла бы их на месте прикончить - обоих. Если бы только я была в состоянии подняться по лестнице, но я даже не могла встать с софы.
     Только под вечер я справилась с тем, чтобы дойти до туалета. В зале я заметила, что полиция опечатала кабинет Роберта. Это было анекдотом, абсурдом это было, и я не могла себе этого объяснить. Волберт не мог быть настолько глупым. С другой стороны, разве могла я знать, чего ему еще понарассказывала Изабель, после того, как я потеряла сознание?
     Может быть, он также, как и Роберт, попался на ее уловку, которого вначале тоже не могли убедить возмутительные факты. А я собрала целую массу возмутительных фактов.
     После тех выходных в феврале, когда мне пришлось убедиться, насколько Роберт уже подпал под ее влияние, я наняла частного детектива. Я надеялась образумить Роберта при помощи подходящего материала. Уже через два дня я получила по телефону первый отчет, от которого у меня перехватило дыхание.
     Я правильно идентифицировала ее ногти. Изабель Торховен была «девочкой в баре», так называемой Animierdame(прим. переводчика: Animierdame – женщина, развлекающая гостей и побуждающая их к увеличению расходов). Она работала в одном ночном клубе второсортной репутации. И при этом она собиралась от трех капель коньяка потерять тормоза? Как могла она потерять что-то, чем она никогда не владела?
     Детектив разузнал еще больше за эти два дня. В том числе, что уже некоторое время у нее была любовная связь с одним из гостей. Это была не простая интрижка. Она была на содержании у этого мужчины, правда не оставляя, при этом, работу. По описанию судя, речь должна была идти о темноволосом мужчине с фотографии.
     Я хотела уже вздохнуть с облегчением. Однако, несколькими днями позже, детектив положил передо мной снимки, на которых был запечатлен Роберт рядом с Изабель – перед ее квартирой и в ночном клубе. К этому времени он часто ездил во Франкфурт, по меньшей мере, дважды в неделю. И обычно он оставался там на ночь.
     Потом я лежала в постели и сходила с ума от болей.
     На следующее утро я поехала к Пилю вымаливать клирадон. После доброжелательной нотации, мне сунули в руки рецепт на другое, неэффективное лекарство, а на прощание снова дали совет, что я должна освободиться от Роберта, что я должна его отпустить и предоставить жить собственной жизнью.
     Пиль не находил это таким трагичным, что мой брат связался с проституткой. Если его собираются чуть-чуть выпотрошить, намного беднее от этого он не станет. Самое разумное - это предоставить Роберту самому проделать свой печальный опыт, если он уже и без того глух к моим предупреждениям. Я сама, также, могла от этого только выиграть, считал Пиль.
     Когда я, в возрасте двадцати семи лет, в первый раз находилась у него на лечении, он мне обстоятельно объяснил, что моя любовь к Роберту является в буквальном смысле, ярко выраженной любовью-ненавистью. Я завидовала своему брату с первого дня его рождения, потому что он владел тем, чего не было и никогда не могло быть у меня. Мать, которая всегда была рядом и от которой он не слышал ни окриков, ни злых слов, которая окутывала его теплосердечностью и нежностью, в которых он нуждался, чего я не видела ни от матери, ни от кого-либо другого. И отец, который, в своей гордости за удачливого сына, временами хватал через край и по сто раз на дню превозносил преимущества и уровень знаний «своего Роберта», намеренно упуская при этом из вида мое существование и мое участие в успехах Роберта.
     Так Роберт превратился для меня в безжалостного грабителя. Со своей нежной сущностью, он лишил меня, в переносном смысле, последней горбушки хлеба и, сам живя в изобилии, оставил меня, с протянутой рукой, погибать от голода. Но моя гордость никогда не позволяла мне признаться в нужде. Я должна была доказать самой себе и всему миру, что был один человек, который был лучше моего брата, а именно – я.
     Это была я, кто научил его ходить и говорить. Это была я, которая всякими фокусами и мелкими шалостями вызывала одну за другой улыбки на его лице. Это была я, кто в школьные годы объяснял ему математические формулы, а также писал за него тот или иной реферат. И, наконец, это была снова я, кто придавал ему формы в гипсе, глине или камне.
     Уже к пятнадцати годам я научила его управлять автомобилем. Я взяла на себя его сексуальное просвещение. Коротко говоря, я не жалела усилий, чтобы его для себя завоевать, к себе привязать и сделать от себя зависимым. Роберт был моим драгоценнейшим достоянием, вещью в моей жизни, поднимающей меня надо всеми остальными. Я не могла позволить какой-то Изабель Торховен ее у меня забрать, повредить и, тем более, разрушить. Если кто-нибудь имел право разрушить то, что я создала, так это была единственно я сама.
     Я ненавидела только лишь Пиля за его излияния, Роберта – никогда. Он обесценил моего брата до куска глины, гипса или камня. Кроме любви и потребности его защитить, я ни секунды не испытывала к Роберту что-либо другое. Я никогда и ни в чем ему не завидовала. Все эти годы я ничего другого не искала и не хотела, нежели его близость и его счастье. А Изабель Торховен была его гибелью.
     Но Пиль не желал этого признавать. Он ее не знал, ни одного взгляда на нее не бросил, ни одним словом не обменялся и все же брался о ней судить. По сути это было доказательством собственной переоценки.
     Когда до него, наконец дошло, что у маленькой шлюхи были иные планы, чем просто находиться некоторое время на содержании у Роберта и при этом, как можно больше из него выжать, то Пиль обзавелся другим мнением. Внезапно он уже придерживался того суждения, что по профессии женщины не обязательно делать выводы о ее характере. То, что при этом он сам себе противоречил, он не замечал.
     Годами он утверждал, что мое занятие – ваяние - показывает наличие у меня подсознательной склонности к насилию. Сорвать свою злость на куске камня при помощи резца и молотка, являлось для меня своего рода методом самоконтроля. И это соответствовало моей самооценке – еще один безжизненный предмет подчинить своей воле, придав ему определенную форму.
     Те ночи, когда Роберт не возвращался домой, я стала проводить в «Сезанне» и при этом, вынужденно, разговорилась с Сержем. Его сходство с Робертом облегчило мне доверить ему то, о чем обычно я не разговаривала. Например, то, что уже годами я хожу к Пилю, несмотря на то, что считаю его законченным дилетантом.
     Серж спросил вначале, почему я просто не сменила терапевта. На это был только один ответ: я не хотела еще раз начинать все сначала – это бурение и втыкание во все больные места. Безрадостное детство, плюшевые медведи всевозможных размеров, но никогда ни доброго слова, ни гладящей руки в течение первых семи лет.
     А однажды Серж сказал: «Ты не нуждаешься в душевном сантехнике, Миа. Тебе нужен мужчина, тогда у тебя будут две гладящие руки и кое-чем даже больше. Из-за нескольких царапин на твоем лице, у тебя не будет никаких затруднений. У тебя же определенно имеются преимущества, компенсирующие пару маленьких недостатков».
     Так это тогда получилось. До того времени у меня и мысли не возникало, покупать себе мужчину. Но в этом были и преимущества. Кто платит, тот и не чувствует себя получающим милостыню и, кроме того, это немного отвлекало. Во всяком случае, я себя не спрашивала, в какой постели лежал сейчас Роберт и сколько он за это должен платить.
     Грандиозных надежд или иллюзий я себе не строила. В конце концов, мне достаточно было только заглянуть в ближайшее зеркало, чтобы точно знать, что могло побудить такого мужчину, как Серж Хойзер, со мной связаться. Но мне это не мешало. Денег у меня было достаточно, и он того стоил.
     Порой я думала даже, прекратить терапевтические сеансы у Пиля, пока он мне не объяснил, что я прибилась к Сержу под конец своих « неутомимых поисков замены». Каждый раз, когда я поднималась с ним в его маленькую квартирку, я отдавала себе отчет, как бы это расценивал Пиль.
     Думаю, в этом даже была особая привлекательность: немного фантазии и пара напитков могла полностью стереть маленькие отличия между Сержем и Робертом.
     Пару раз я намеревалась ему об этом рассказать, но потом, конечно, не делала этого. И терапевтические сеансы я тоже не прерывала. Иногда выслушивать версии Пиля было просто забавно. Когда я достаточно долго его слушала, то часто сама потом приходила к истине, если вообще существует истина в вопросе душевных мотивов.
    
    
    
    
    
     Затем поступил второй отчет детектива. Он был еще более исчерпывающим, чем первый – этот мужчина тоже стоил своих денег. Он не пожалел своих сил, чтобы пролить свет на прежнюю жизнь Изабель.
     Ее родители действительно были очень простыми людьми и умерли от пищевого отравления. Ее брат Йонас был охарактеризован бывшими соседями, как честный малый, как прилежный и общительный молодой человек, который, работая по ночам, финансировал этим свое образование и держал «малышку», как называли Изабель бывшие соседи, на коротком поводке. Когда Йонас уехал за границу, Изабель тоже исчезла из доходного дома, в котором выросла.
     Но детектив расспросил не только людей по-соседству и, таким образом, собралось вместе кое-что большее. Изабель проработала в одном банке только неполные полгода. Когда ей было девятнадцать лет, она познакомилась с одним мужчиной – Хорстом Фехнером и уже через короткое время переехала к нему. А рассталась она с ним только в тот день, когда освободилась маленькая квартирка, все расходы по которой нес Роберт.
     Это означало, что в то время, когда Роберт подарил ей колье, она все еще спала в постели Хорста Фехнера. И после своего первого визита в нашем доме, а также после второго и третьего, она уезжала обратно к этому мужчине.
     То, что она налгала мне с квартирой, имело второстепенное значение. Это доказывало, что я не ошиблась, что я была права по всем пунктам. Мужчина на фотографии мог быть только Хорстом Фехнером.
     Я думала, что лопну от злости, когда представляла, как Роберт привез ее на вокзал, попрощался с ней долгим поцелуем и парой страстных слов, а во Франкфурте ее уже ждал Хорст Фехнер. Тогда она могла ему сразу отчитаться, что все прошло великолепно, что, пожалуй, только с сестрой Роберта нужно быть поосторожнее. Такой недоверчивый человек, эта Миа Бонгартц - бдительная и обладающая тонким нюхом, которую совсем не так просто ввести в заблуждение, как ее добродушного брата.
     После такой информации, я была абсолютно уверена, что расставание с Фехнером было только отвлекающим маневром. От одной сотрудницы в ночном баре, детектив узнал, что Изабель была в полном подчинении у этого мужчины и по его распоряжению спала, также, с гостями бара.
     Теперь мне было ясно, что значил для нее Роберт. Они с Фехнером, вероятно, быстро распознали, что с него можно было получить больше, чем вознаграждение за получасовую работу; стало быть, разыгрывала она перед Робертом, по настоянию Фехнера, влюбленную и ласковую самочку.
     Я должна признаться, что отчет детектива меня, с одной стороны, взволновал, а с другой – успокоил. Перед такими фактами Роберт не мог больше закрывать глаза. Если этот материал попадет ему в руки, он должен немедленно сделать из этого выводы.
     Почему я не показала ему сразу? Очень просто. Я думала, что эта милая парочка удовлетворится несколькими десятками тысяч и потеряет дальнейший интерес. И, как говорил Пиль, беднее бы Роберт от этого не стал.
     Я не была, Бог – свидетель, одного с Пилем мнения. Только в этом одном пункте я пела с ним в один голос - Роберт должен был убедиться на собственном опыте. Я не желала ему разочарования, правда нет. Но он ведь не хотел моей помощи. А я не хотела навязываться и постоянно выслушивать, что я должна с Пилем об этом поговорить. И, прежде всего, я не хотела насильно лишать его иллюзий. Об этом должна была Изабель сама позаботиться.
     Я исходила еще только из нескольких недель, в крайнем случае, нескольких месяцев. Даже если в этих кругах ревность была не принята, рано или поздно это должно было Фехнеру не понравиться – делиться своей возлюбленной. Если подумать, то для него многое было поставлено на карту. Дело не должно было зайти так далеко, чтобы эта стерва его спровадила - потому, что с Робертом было удобнее, и она вошла во вкус.
     Когда, затем, от детектива поступил третий отчет, казалось, что все именно так и произошло: Хорст Фехнер отказался от квартиры, в которой он жил вместе с Изабель почти четыре года. Для меня это было крепким ударом в спину.
     Четыре последующие недели я оплачивала детективу наблюдение за квартирой Изабель и ночным клубом. Я была уверена, что Хорст Фехнер не откажется просто так, без церемоний, от своего золотого бычка. Я хотела, также, иметь его свежую фотографию, но вместо этого получила только круглый счет. Фехнер скрылся.
     Как будто исчез с лица земли, сказал детектив: «Это значит, что он сбежал за границу, чего я не могу, к сожалению, утверждать с полной уверенностью. Я только краем уха в баре кое-что слышал».
     «Почему?», спросила я. «Должна же быть причина».
     Детектив многозначительно пожал плечами. «С такими парнями никогда не знаешь, что произошло – неприятности с полицией или с сообщниками. С Фехнером, кажется, обе версии соответствуют действительности».
     «Это могло быть также уловкой», сказала я. «Может быть, он заметил что Изабель была под наблюдением. Он не может рисковать, чтобы его видели рядом с ней, пока мой брат у нее днюет и ночует».
     Детектив не думал, что Фехнер его заметил. Он считал, что он разбирается в своей работе и был осторожен, и посоветовал мне переждать. По его мнению, большая любовь Изабель должна скоро развеяться, как дым.
     «Вы можете спокойно положиться на ее болезненную страсть», сказал он и ухмыльнулся. «После всего, что я об этой связи слышал, она и четырех недель без Фехнера не продержится. Поверьте стреляному воробью, я знаю этот сорт. Очень возможно, что она мечтает находиться здесь, в качестве окруженной заботой супруги, но жить так она бы не смогла. Ей необходимы щекотание нервов и, то и дело, хорошая взбучка, чего она не получит от вашего брата. Через пару недель она сбежит на поиски своего Господина и Повелителя, положитесь на это».
     Это звучало утешительно, но не было, однако, гарантией, которой можно было довериться. Я поручила ему наблюдать дальше и выяснить местопребывание Фехнера, чтобы я могла подсказать это Изабель, когда ее одолеет тоска. А если бы этого не случилось, то я собиралась немножко помочь. Я играла с мыслями, предложить ей определенную сумму, чтобы она добровольно убралась.
     А тремя днями позже, Роберт сообщил мне, что собирается на ней жениться. Это было в начале апреля. Дата уже была назначена.
     Это было так неожиданно! Он выбил у меня почву из-под ног. В первый момент я вовсе не знала, что я должна ответить. Тогда я попыталась ему бережно сообщить то, что я узнала. Я думала, что у меня достаточно фактов на руках.
     Только я не хотела сразу пускать в ход тяжелую артиллерию и начала осторожно: «Ты не должен слишком торопиться, Роберт, так долго ты ее еще не знаешь. Она молода и очень красива, я вполне понимаю, что она тебя привлекает. Если ты хочешь с ней спать, делай это. Другие тоже это делают, потому, что она – проститутка».
     Сначала Роберт отреагировал с изумлением: «Чепуха, Миа, как у тебя появилась такая абсурдная идея?» Когда я не сразу ему на это ответила, он добавил: «Я знаю, что ты не любишь Изу, но я должен тебя попросить сдерживаться в выражениях».
     «Женщин, которые четыре года живут с сутенером и, по его команде, идут на содержание к другим мужчинам, именно так и называют», сказала я.
     Роберт закатил раздраженно глаза. «Откуда ты знаешь про Фехнера?»
     «Означает ли это, что ты тоже про него знаешь?», спросила я.
     «Сначала я хочу получить ответ», потребовал он.
     Итак, я рассказала ему, что я о нем беспокоилась и чтобы его защитить, наняла детектива, который, в ходе своей работы, вытащил на свет некоторые неутешительные факты.
     В начале моего объяснения Роберт еще улыбался, а когда я закончила, спросил:
     «Находишь ты это справедливым, Миа?»
     Тогда он стал говорить, начав это так: «Мне очень жаль, Миа».
     Он мне солгал. Неоднократно он заверял, что это не Изабель побудила его быть скрытным по отношению ко мне. В этом я ему не верила. Я была убеждена, что он сразу в начале знакомства, рассказал ей обо мне, о нашей близости, о наших интенсивных отношениях. И она посоветовала ему молчать, чтобы я не могла перечеркнуть ее расчетов, пока они еще не дали плодов.
     Он знал ее уже в течение двух лет и за все время не проронил об этом ни слова.
     Он даже представлял мне других женщин, правда, не для того чтобы ввести меня в заблуждение. «Я не хотел Изу к себе привязывать», сказал он. «Она казалась мне слишком молодой. Я хотел ей только помочь освободиться от Фехнера».
     Он познакомился с ней после успешной деловой сделки. Один финансовый маклер пригласил его в этот бар, чтобы отпраздновать триумф. В тот вечер она была только молодой, хорошенькой девчонкой – веселой и занимательной. Девочкой, с которой можно провести пару приятных часов. Получили ли эти часы завершение в номере его отеля, об этом он мне не сказал. О чем мне знать с такой точностью, совершенно и не хотелось.
     В первый год он видел ее только от случая к случаю, когда должен был заночевать во Франкфурте, и ему не хотелось весь вечер сидеть в одиночестве, в своем отеле. Мало-помалу, она ему поведала драму своей жизни. И, при этом, они постепенно сблизились – приблизительно так, вероятно, как я сблизилась с Сержем Хойзером.
     В начале Роберт и не думал о прочных отношениях. И еще шесть месяцев назад казалось, что с ней не может быть никакого совместного будущего, сказал он. Поэтому он старался сохранять дистанцию, не подпускать ее к себе очень близко, чтобы потом окончательное расставание не причинило боли.
     Как он это живо описывал - мне сразу стало ясно, что он многократно пытался поставить точку. Только Изабель и ее любовник не могли этого допустить. Крупной рыбе не дают так просто сорваться с крючка, ее держат крепко и осторожно вытаскивают на берег. Я поняла, почему исчез Фехнер. Только затем, чтобы дать Роберту понять, что путь свободен. В декабре они уже разок проделали с ним эту игру.
     Это было то время, когда я была у Лучии в Испании и считала, что он в Швейцарии, вместе с Олафом Вехтером; когда он звонил мне каждый вечер, чтобы спросить, все ли у меня в порядке; когда я получила от него с полдюжины почтовых открыток с видами снежных гор. Он провел тогда четыре недели с Изабель - в квартире, которую снимал Хорст Фехнер и, обычно, делил с ней. В это самое время, якобы, находился Фехнер в короткой отсидке. А Олаф был один в Швейцарии, вооруженный полудюжиной заполненных почтовых открыток. Он же и предложил обойти меня таким образом - сам бы Роберт до этого не додумался.
    
    
    
    
    
     В арест Фехнера я не верила. Об этом детектив гарантированно разузнал бы и, с радостью, доложил. Но все остальное было для меня более чем потрясением.
     Быть погруженной в самолет, как предмет багажа, который, иначе, только на дороге мешался. Каждый вечер быть по телефону обманутой, когда, вероятно, Изабель рядом стояла. Тут должно было у нее верное впечатление создаться.
     «Я не хотел действовать за твоей спиной, Миа», сказал Роберт. «Я только хотел предотвратить, чтобы ты, понапрасну, тревожилась. А ты бы это делала, если бы я тебе сказал, что Иза живет с имеющим судимость мужчиной, который, в настоящее время, снова находится в заключении. Олаф считал, что с почтовыми открытками я мог бы приобрести немного свободного пространства».
     До него не доходило, что он натворил, показав этой отвратительной шлюхе и ее любовнику, что меня можно безнаказанно водить за нос.
     Лично с Хорстом Фехнером, Роберт никогда не был знаком. Он видел несколько его фотографий и целую массу всего о нем слышал. В основном, естественно, от Изабель, но и в баре он услышал немного, краем уха. Неприятный субъект, жестокий и заурядный, но, при этом – вполне привлекательный, именно такой тип, который производит определенное впечатление на молодых женщин, считал Роберт.
     «Она поняла слишком поздно, с кем связалась. И у нее не было сил и мужества с ним расстаться. Долгие годы он был единственным, кто, в известном смысле, о ней заботился. Она чувствовала себя зависимой и обязанной. Ты не должна упускать из виду, насколько она еще молода, Миа. У нее же еще никогда не было шанса развить чувство собственного достоинства».
     Изабель все время подчеркивала, что она хочет уйти от Хорста Фехнера и всегда боялась его реакции. Он будто бы ей угрожал, исполосовать ее хорошенькое личико, переломать ей все кости и выбить все зубы, если она осмелится упаковать чемодан.
     Роберт ей, конечно, верил. Она, наверное, нередко показывала ему свои травмы.
     «Он ее неоднократно избивал», сказал он. «Не только руками и ногами. Меня тошнило, когда я видел ее раны».
     И, что и не могло быть иначе, Роберт чувствовал себя обязанным помочь этому бедному, достойному сожаления существу. Его не интересовало, как оценивал Изабель детектив. Он называл это слабоумием.
     «Миа, я люблю ее», сказал он. «Я люблю ее больше, чем мог бы тебе это разъяснить. И я знаю ее долго и достаточно хорошо, чтобы знать, что она меня тоже любит. В начале, возможно, это была только благодарность с ее стороны. Но теперь это больше, много больше. Я понимаю, что у тебя есть сомнения, но, пожалуйста, предоставь ей, все же, один шанс. Сделай это ради меня».
     Он потребовал от меня, чтобы я немедленно прекратила слежку за ней, в противном случае, он должен серьезно принять во внимание поиски дома, где он сможет, в покое, жить с Изабель.
     «Если этот детектив должен еще что-то получить, заплати ему», сказал он, «и скажи, что на этом заказ выполнен. Мы не интересуемся тем, где сейчас находится Хорст Фехнер, с кем он встречается и как проводит время. Если ты не будешь этого придерживаться, Миа, если ты новые открытия преподнесешь, тогда я ухожу, даже если я вынужден буду временно в отель переселиться».
     Я себя чувствовала такой беспомощной, днями еще после этого разговора была, как парализована, и в таком отчаянии, что не могла ухватить ни одной ясной мысли. Я не могла даже на мою еженедельную встречу с Пилем явиться вовремя. Вместо этого я отправилась к Олафу Вехтеру, делать ему упреки. Он еще и оправдывал свое поведение, даже не пытаясь, поначалу отрицать, что он подбил Роберта на это мошенничество.
     «Было самое время», сказал он. «Таким образом он мог, по крайней мере, разобраться в своих чувствах к Изе. Эти четыре недели дали ему достаточно мужества, чтобы суметь, в конце концов, тебе противостоять. То, что ты сумеешь найти в супе волос, он знал так же хорошо, как и я. Но он этому, слава Богу, не поддался, по крайней мере, до сих пор. А чтобы это так и оставалось, действительно наилучшим решением будет, если он переедет в отель и поищет для себя с Изой дом».
     Олаф не хотел ничего слышать о Хорсте Фехнере. Роберт кое-что рассказал, и ему этого было достаточно. Он не бросил ни взгляда на отчеты детектива, а только отмахнулся, когда я положила их ему на стол.
     За две недели до свадьбы Изабель переехала к нам. Это было моим предложением. Таким образом, я хотела показать Роберту, что у него не было причин меня покидать. И еще я думала, что смогу ее контролировать, если она будет находиться неподалеку.
     Роберт вздохнул с облегчением и был благодарен, что я прилагала все мыслимые усилия. Иногда он казался мне большим ребенком, радующимся полученному подарку. Этими двумя неделями он наслаждался всеми фибрами своего существа. Каждую свободную минуту он проводил с ней. Он ночевал с ней в комнате для гостей, в то время как заново отделывали его спальню – все, только самое изысканное. Дня не проходило, чтобы он не ехал с ней в город, и чтобы она не возвращалась оттуда без новых нарядов, украшений или чего-нибудь еще. А на выходных он ее вывозил - он посещал с ней театр, ресторан, или шел в концерт.
     Для меня эти четырнадцать дней перед свадьбой, были нескончаемой мукой. С каждым часом я теряла еще одну частичку последней надежды, что Изабель еще может исчезнуть. К сожалению, я так и не узнала, где находился Фехнер. Но я была уверена, что он крутится неподалеку от нас и она знает об этом. Что она только потому так невозмутимо шла на это бракосочетание, что Фехнер был в любое время в ее досягаемости.
     Я готова была ее сопровождать, если бы она одна отправилась в город. Только она ни шагу не ступала, без Роберта, за дверь. Я спала, самое большее, только пару часов после полудня, когда они с Робертом уезжали. Ночами я сторожила, не звонит ли она Фехнеру. Но настолько глупой, чтобы заниматься этим дома, она не была.
     Если у Роберта, вдруг, не было для нее времени, она ходила за мной по пятам и была кроткой, как овечка. Она позволяла подробно ей объяснять, как складывался, обычно, у Роберта распорядок дня, как функционировало наше домашнее хозяйство, кто заботился о саде и так далее, и тому подобное. Неоднократно она констатировала:
     «Тогда для меня здесь остается не так уж много дел».
     «Для тебя здесь целая куча дел», возражала я. «Жить в хорошем браке и позаботиться, чтобы Роберт был счастлив».
     Она посмеивалась надо мной. «Об этом я не должна заботиться, Миа. Он уже счастлив».
     Да, так это и было. Оба глаза скрыты за розовыми очками, оба уха закупорены любовным шепотом и голова, витающая на седьмом небе. И он не был единственным, кого ввело в заблуждение представление Изабель.
     Лучия приехала за два дня перед свадьбой и позволила обвести себя вокруг пальца. Я слышала от нее не один раз: «Роберто сделал очень хороший выбор. Она милая девушка, и такая хорошенькая».
     Мелкие колкости, глубоко впивавшиеся в мою плоть, не принимали всерьез ни Роберт, ни Лучия. Изабель не упускала ни одной возможности, чтобы нагло не ткнуть меня носом в мое увечье или внешность. Но делала она это только тогда, когда мы с ней были одни. И всякий раз она облачала свои намеки в одежки чисто человеческого интереса.
     «Ты никогда об этом не думала, сделать себе операцию, Миа? Если бы у меня были такие шрамы, я бы уже давно легла под нож. Ведь у пластической хирургии сегодня, такие возможности. – Почему ты не начала тогда писать, Миа? Это же и с одной рукой должно быть возможным. И Роберт сказал, что ты всегда очень хорошо рисовала. – Могу я тебя о чем-то спросить, Миа? Не сочти меня нескромной, это действительно меня очень интересует. Как ты это делаешь только с одной рукой, когда надеваешь лифчик или чулки? Я бы не смогла».
     Это был настоящий психотеррор. Иногда я думала, что она пошла в обучение к Пилю. Во всяком случае, она знала точно, в какие места наносить удар. С Пилем я говорила об этом неоднократно. Он предполагал, что моя проблема с Изабель объясняется ее внешностью. Здоровая и красивая молодая женщина рядом с моим братом – тут уж я вынужденно должна была опасаться потерять над Робертом свою власть.
     И никто не хотел видеть того, что действительно происходило, никто не хотел понимать. Собственно, даже Лучия была глуха к прошлому Изабель и к Хорсту Фехнеру. Она только выслушала меня, нахмурясь, и спросила: «Разве тогда не подозревала ты тоже, что у Марлиз нечистые намерения?»
     В конце концов, нет. Я только кратковременно предполагала, что там был еще другой мужчина. У Марлиз, когда ей было семнадцать лет, была, в течение нескольких недель, любовная связь с одним студентом. Она говорила открыто об этих отношениях и, казалось, немного тосковала, что меня, естественно, настораживало, но все оказалось совершенно безобидным. Студент был для Марлиз просто первой большой любовью - обходительный молодой человек со средствами – никакого сравнения с Хорстом Фехнером.
     Однако Лучия не хотела с этим соглашаться. «Роберто объяснил тебе, что ты ошиблась», сказала она. «Почему ты не хочешь это признать, Миа? Ты видела фотографию, где Иза стоит рядом со своим братом и на ней надето ожерелье. И на основании этого ты сочиняешь некрасивую историю о другом мужчине. Был, правда, другой мужчина, Иза мне о нем рассказала. Но она счастлива, что его больше нет».
     Лучия пригласила Роберта и Изабель провести свадебное путешествие в Испании. Для меня это были еще четырнадцать дней, когда я будто на раскаленных угольях сидела. Могло, конечно, быть, что с фотографией я ошиблась, но Фехнер не был игрой воображения, он существовал. Даже, если бы Роберт еще сотню раз мне клялся по телефону, что он парит от счастья над облаками, я знала, что Изабель быстро вернет его обратно на землю.
     Я была права. Я только не ожидала, что она сбросит его еще ниже...
    
    
    
    
    
     Волберт и его молчаливый ученик вернулись в субботу перед полуднем, чтобы продолжить этот их фарс с расследованием. Они не сразу появились у меня - сначала основательно осмотрелись в кабинете Роберта.
     В пятницу они не могли зайти в комнату – дверь была закрыта, а ключ лежал или в управлении полиции, или в институте судебной медицины. Роберт носил его с собой. Так что, они только заклеили замок на тот случай, если в доме был еще один ключ, что, однако, не соответствовало действительности.
     Это было более чем странно. За все годы Роберт никогда не запирал свой кабинет. Фрау Шюр рассказала мне позже, что уже в четверг она не могла зайти внутрь, чтобы протереть пыль и пропылесосить. Я не могла себе этого объяснить.
     Волберт считал, что запертая дверь является доказательством того, что Роберт ожидал важное сообщение и хотел предотвратить, чтобы кто-нибудь из семьи подошел к телефону.
     Примерно около получаса после их появления в доме, я услышала, что оба мужчины поднимаются наверх. Некоторое время они беседовали с Йонасом и Изабель. А фрау Шюр использовала время, чтобы заставить меня, по крайней мере, кофе выпить. Когда она привела, потом, обоих полицейских в Ателье, Волберт выразил радость, что нашел меня в лучшем состоянии.
     Это была очевидная насмешка. Я должна была скверно выглядеть. Гораздо хуже, чем накануне. После того, когда я потеряла сознание, и они положили меня на софу, я только дважды выходила ненадолго из Ателье, чтобы сходить в туалет. Я не ужинала и не завтракала. Я, также, никому не звонила - ни Лучии, ни Олафу. О Серже нечего и говорить. Я ни с кем не могла разговаривать, я просто не могла этого выговорить.
     А сейчас об этом говорил Волберт. Пуля в левом виске. Очень маленький калибр, никакого выходного отверстия. Дальнейшие выводы должны быть представлены в судебно-медицинском заключении. Волберт спросил, был ли Роберт левшой. Я сразу поняла, куда он клонит, и покачала головой.
     Роберт владел левой рукой очень ловко, даже немного лучше, чем правой. Но он не мог себя убить. Это было абсолютно исключено. Даже Волберт не должен был этого допускать. Они же не нашли при нем ни оружия, ни даже патронной гильзы.
     «Или убийца унес гильзу с собой», сказал Волберт. «Или он пользовался пистолетом с барабаном».
     Он спросил об оружии, только для проформы, как он подчеркнул. У Роберта был один пистолет, надлежащим образом оформленный, с правом на ношение оружия. Несколько лет назад, в нашем районе произошла серия чрезвычайно жестоких ограблений. Ни сигнализация, ни сторожевая собака или, даже, задействованная служба безопасности, не могли остановить преступников. Роберт последовал – если даже и неохотно – примеру некоторых соседей и обзавелся оружием. Где он его хранил, я не знала.
     «В своей спальне», сказал Волберт и улыбнулся. Мы конфисковали пистолет. Это чистая формальность. Я уверен, что, как оружие преступления, он будет исключен после обследования. Калибр семь шестьдесят пять - тут вышла бы пуля. Другого оружия нет в доме?»
     Я снова покачала головой.
     Несколько недель назад, я попросила Сержа достать мне пистолет, что он немедленно и выполнил. Маленький револьвер, марки «Кольт» с маленькой коробочкой прилагающихся патронов, двадцать второго калибра.
     Роберт нашел вещицу в моем Ателье и забрал ее. «Что это значит, Миа?», спросил он тогда. «Зачем тебе эта игрушка?»
     Зачем же еще? Если в течение десяти лет мучиться от непереносимых головных болей. Если регулярно, раз в неделю, приходится выслушивать от какого-то халтурщика, что нет никакой органической причины, что есть только страх, страх потерять брата или, по крайней мере, контроль над ним. Когда приходится понимать, что единственного мужчину, который для тебя всем является, обманывают почем зря, и который закрывает оба глаза на действительность. Если из ночи в ночь слышишь, как он в соседней комнате немножко нежности вымаливает. Когда днями напролет он ходит только еще с этим удрученным взглядом. Когда он на каждое слово и каждый добрый совет этим «Пожалуйста, Миа, перестань наконец», реагирует. Чего же еще можно хотеть - с маленьким кольтом?
     Роберт его спрятал, но мне не понадобилось много времени, чтобы его найти. Но я не забрала его снова. Я думала, что достаточно того, что, в случае необходимости, я знаю, где он лежит.
     Теперь я себя спрашивала, знала ли Изабель тоже об этом. Маленький калибр, никакого выходного отверстия. Я была уверена, что знаю, из какого оружия был застрелен Роберт. Выкинула ли Изабель кольт, или у нее хватило дерзости положить его обратно, на место? Вероятно, нет. Настолько глупой она быть не могла. Если бы оружие нашли в доме, оставался только лишь маленький шаг к убийце.
     Половину ночи я провела за тем, что представляла, как Роберт лежал сейчас в морозильной камере в институте судебной медицины. А она лежала в теплой постели, которую он с ней раньше делил. Я обдумывала, как мне себя вести, когда полиция придет с дальнейшими вопросами. Высказать открыто мое подозрение? Что значит подозрение? Мою уверенность!
     Нет! Изабель была только моим делом. Я не хотела смотреть, как ее увезут. Я не хотела слышать, как судья приговорит ее к паре смехотворных лет заключения. Это было слишком дешево. Так что я промолчала, ни словом не упомянула, что незадолго до своей смерти, Роберт еще раз был у меня и потом поднялся наверх. И не один, попрошу заметить, не один!
     Поначалу Волберт был мил и неназойлив. Несмотря на то, что он задавал уйму вопросов, он не казался ни любопытным, ни надоедливым, а только лишь старательным. Друг и помощник в несчастье, которого не заботило то, что другие могли ему нашептать. Что изменилось, однако, как раз тогда, когда я начала считать его порядочным человеком.
     «У вас была ночью ссора с вашим братом». Это уже не было вопросом. Это было установленным фактом.
     «Я не могу припомнить никакой ссоры», сказала я.
     О чем я помнила, однако, не играло уже никакой роли. То время, которое я, со сбивчивыми мыслями и страшными представлениями, бесполезно потратила впустую, Изабель и Йонас, напротив, использовали основательно, чтобы содействовать работе полиции. То, что потом произносил Волберт, было уже только констатацией, и от меня он хотел только ее подтверждения.
     В последнее время у вас часто происходили стычки с вашим братом! В ночь на пятницу вы принимали алкоголь, и ваш брат дал вам, дополнительно, сильный медикамент против ваших болей! Могло ли быть, что эта комбинация является причиной вашего провала в памяти? Частые ли у вас затруднения с вашей памятью в последнее время?
     Нет, проклятье! Возможно, то тут, то там и не хватало нескольких часов. Допустим, что последние полчаса с Робертом тоже сюда принадлежали. Но мы не ссорились. Мы вообще никогда не ссорились.
     В то время, пока Волберт продолжал со своими вопросами, которые таковыми не являлись, его ученик слонялся по моему Ателье. Сначала он стоял перед одним из окон, смотрел в сад и бормотал что-то, про прекрасный вид. Потом его потянуло к столу, где лежали мои инструменты.
     В течение десяти лет лежали они там, не использованные, до последнего резца. После несчастного случая я не могла больше работать. Ваяние только с одной рукой, невозможно. Пробовать - я пробовала, но когда-то должна была капитулировать.
     Последняя скульптура, над которой я работала, стояла в углу помещения. Она была высотой в человеческий рост, покрытая покрывалом. Моя последняя работа, и моя лучшая. Последняя работа – всегда самая лучшая, пока она не закончена полностью. Я хотела назвать ее Циклопом, хотя она и не обнаруживала большого сходства с одноглазым великаном из греческой саги.
     Позже это вернулось злым предзнаменованием. Позже, это я была циклопом. Я только надеялась, что любопытный мальчишка не стянет покрывало и не начнет, при этом, задавать мне глупые вопросы.
    
    
    
    
    
     Мы праздновали, тогда, вступление во владение частью «Сезанна» - Роберт, Марлиз, Олаф Вехтер и я. Олаф распрощался незадолго до полуночи, сославшись на свою контору, где, на следующий день - аккуратно к девяти, его ожидали за его письменным столом.
     Было очень весело, и много выпито. Мы оставались до закрытия бара и только тогда отправились домой. Роберт сидел за рулем, Марлиз рядом. Она хотела сесть сзади, но я считала, что ее место рядом с Робертом. Итак, я втиснулась на запасное сиденье, непосредственно за Марлиз. Я хотела видеть Роберта и это было бы невозможно, если б я сидела сзади него. Он был в таком хорошем настроении, кругом счастлив и доволен.
     В течение вечера он выпил несколько бокалов шампанского - не так много, однако, чтобы быть неспособным вести машину. Этого было лишь достаточно, чтобы забыть о своей привычной предусмотрительности. Он стал по настоящему задорным и мы, вначале, получали от этого еще и удовольствие, чувствуя себя, с шампанским в крови, немножко, как на американских горках.
     И тогда - незадолго до одного, плохо просматриваемого, поворота - Роберт пошел на обгон. Там оказалось встречное движение. Я видела, приближавшуюся к нам навстречу, пару автомобильных фар. Роберт видел это, естественно, тоже и попытался снова вернуться в ряд. Но там был этот грузовой автопоезд, который он хотел обогнать...
     Марлиз умерла на месте - ей отрезало голову. Голова упала назад. Пожарной команде потребовались часы, чтобы ее и меня освободить из обломков. Я из этого ничего не видела и не слышала. Я была милосердно избавлена от вида ее отсеченной головы, лежавшей у меня на коленях. Роберт, к сожалению, нет. Он получил только незначительные ушибы, мог сам освободиться и, еще до прибытия спасателей, пытался нам помочь.
     Это почти лишило его рассудка. Он думал, что я тоже мертва, потому что мое лицо представляло примерно такое же зрелище, как и обрубок шеи на переднем сиденье. Правая часть была просто снесена. Это должно было выглядеть, как расколотый череп. Скула была только лишь раздробленной массой, челюстные кости и зубы были обнажены. Правое плечо было полностью разбито.
     Месяцами я лежала в клинике. Правую руку мне удалось сохранить только благодаря одному высококвалифицированному хирургу. Она неподвижна, но, по крайней мере, свисает все еще с моего плеча. Мой правый глаз спасти не удалось, так же, как и отношения с Олафом.
     Он приходил ко мне каждый день. Сменяясь с Робертом, час за часом сидел у моей постели, когда я еще даже не приходила в сознание. Позже я слышала от Роберта, что в первые дни Олаф не отходил от меня ни на минуту, держал мою левую руку и умолял – не покидай меня, Миа, я люблю тебя, ты мне нужна, и так далее...
     Когда я пришла, наконец, в себя, он сделал мне предложение. Он размечтался, как гимназист. Свадебное путешествие в США. «Это будет сказочно, Миа. Ниагарский водопад, Лас-Вегас, все, что ты хочешь, Миа». А затем, переезд в новый дом. Он действительно уже купил для нас дом.
     «Зачем?», спросила я. «Наш дом достаточно большой для четырех человек. Собственно, даже если Марлиз родит полдюжины детей, у нас еще будет достаточно места».
     Тогда я впервые узнала, что Марлиз не пережила автокатастрофу. Вся моя голова еще находилась под повязкой, только левый глаз и кусочек рта оставались свободными. Я не могла кричать. Я даже не могла его ударить, я могла только шептать. «Ты, подлый мерзавец. Ты предлагаешь мне свадебное путешествие. Я должна развлекаться в Лас-Вегасе, в то время, когда мой брат задыхается от чувства вины? Ты думаешь, что я смогла бы оставить Роберта одного в такой ситуации? Именно сейчас?»
     «Роберт согласен», сказал Олаф.
     Да, естественно. Роберт был со всем согласен. Роберт принимал свой смертный приговор и даже собственноручно завязывал петлю. Вероятно, он дал бы палачу еще и щедрые чаевые, чтобы не видеть дольше того, что он натворил в минуту безрассудства. Это безжизненное, изувеченное тело его жены. И меня.
     Я же должна ему показать, что он не положил конец моей жизни. Что я могу еще наслаждаться – думать, видеть и просто существовать. Я должна помочь ему сбросить эту жуткую груду, которую он взвалил себе на плечи. Мой кроткий, милый, щедрый, добродушный брат, который никогда бы не смог, умышленно, причинить человеку зло. Который только один раз, в течение пары секунд, неправильно среагировал.
     Олаф расстался со мной, пока я лежала в клинике. Он не может долго делить женщину с другим мужчиной, объяснил он. Даже тогда, когда этот другой является единственным братом. Он надеется, что мы останемся хорошими друзьями. И так далее, и тому подобное.
     Еще в течение недель после этого разговора, он посылал мне, каждый второй день, букет цветов. Я впадала в истерику всякий раз, когда сестра, с пышной охапкой, входила в комнату. Но и это прошло.
     После шести месяцев и, в общей сложности, пятнадцати операций, меня выписали из клиники. Роберт отвез меня домой. Он был таким маленьким, тихим и беспомощным. Мы целый вечер сидели в его комнате. Он поменял обстановку, все было так, как до его свадьбы с Марлиз. Но он ни о чем другом не мог говорить, только об этом страшном моменте.
     «Она была так полна жизнью», сказал Роберт. «Она наверняка была бы хорошей матерью. Я все разрушил. Если бы я мог только это как-нибудь исправить, Миа».
     В конце концов, я подвела его к тому, чтобы сменить тему. Он рассказал, как в прошедшие недели у него побывал Олаф, чтобы аппелировать к его здравому смыслу. «Если бы не Олаф, то я бы здесь не сидел», сказал он. «То, что Марлиз у меня на совести, это уже скверно. Но она не должна больше страдать. И врач сказал, что она не мучилась. Это произошло так быстро, что она даже не понимала, что ее ожидает. Но ты, Миа, ты должна была понимать, и ты уже месяцами страдала, и ты...»
     «Это неправда», возразила я, перебив его этим. «Врачи позаботились о том, чтобы мне почти не было больно. То немногое, что я еще чувствовала, было мне необходимо, чтобы знать что я еще жива. И это же самое главное, не правда ли? Я жива».
     Он покачал головой, очень настойчиво и решительно. «И при каждом взгляде в зеркало, видишь, что я тебе причинил».
     «Ты мне ничего не причинил», сказала я. «Это была моя ошибка. Как раз я, сидела не на том месте. Если бы я села позади тебя, возможно, только бы ногу себе сломала».
     С минуту он смотрел на меня, потом пробормотал: «Возможно». И уже немного громче говорил дальше: «Что касается Олафа, Миа. С расставанием - это он никогда не имел серьезно в виду. Он думал, что так он сможет оказать на тебя давление, хотел тебя образумить, как он выразился. Ему это не удалось. Теперь я должен попытать счастье, он меня об этом просил».
     Он улыбнулся мне, так жалобно и незащищенно. «Если ты хочешь выйти за него замуж, Миа, если ты хочешь к нему перееха

ть, я это понимаю. И я определенно ничего не имею против. Ты должна, по крайней мере, разок дом посмотреть - он чудесный. В каждой детали он принимал во внимание твой вкус. Он ждет, только, чтобы ты сделала первый шаг. Меня ты не должна принимать в расчет, Миа, правда, нет. Я справлюсь один, а ты ведь любишь его».
     «Забудь об Олафе», сказала я. «Он больше неважен».
     Но он считал себя очень важным. Он пришел к нам - тогда я была только-только пару дней дома и еще билась над тем, чтобы работать одной рукой. Олаф ухватился за это, как утопающий хватается за проплывающую мимо доску.
     «Мечты о славе рассеялись», констатировал он. «Но, вполне ведь могут быть и другие мечты. Я люблю тебя, Миа, я хочу, чтобы ты пришла ко мне. Нам необязательно жениться, если ты этого не хочешь. Но давай, по крайней мере, попробуем жить вместе. А когда ты немного придешь в себя, мы полетим в США. Не в свадебное путешествие, Миа, но я думаю, что там лучшие хирурги. Ты только посмотри, что они со своими «звездами» делают. Ты получишь свое лицо обратно, я тебе обещаю».
     «Это ты только мечтаешь», сказала я. «Если тебе не нравится мое лицо так, как есть, никто не заставляет тебя смотреть. Ты свое решение принял, на нем и остановимся. Не забудь, что это ты дал мне пинка, а не наоборот».
     «Бог мой, Миа!», вскипел он. «Я хотел тебя растормошить. Разве Роберт тебе этого не сказал? Он же согласен, чтобы ты ко мне пришла. Так это не может дальше у вас продолжаться. Вы съедите друг друга, теперь уж точно. Роберт это давно понял».
     Я запустила в него резцом, но не попала. Тогда я еще не так хорошо владела левой рукой. Прежде, чем закрыть за собой дверь, Олаф спросил: «Что, собственно, ты будешь делать, если это Роберт однажды захочет тебя покинуть?»