Geum.ru

Сол Беллоу. Герцог

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   19   20   21   22   23   24   25   26   ...   31

-- Мозес,-- сказала Рамона,-- давай кончим этот разговор, честное

слово. Что-то ненужное в этом... Нам с тобой ненужное. Давай

кончим...

-- Ты еще не все слышала. Существует письмо Джералдин -- как

они обращаются с ребенком.

-- Я знаю. Я читала. Хватит об этом, Мозес.

-- Но ведь... Ладно, ты права,-- сказал Герцог.-- Умолкаю. Я помогу

тебе убрать со стола.

-- В этом нет необходимости.

-- Помогу вымыть посуду.

-- А уж посуду ты точно не будешь мыть. Ты в гостях. Я хочу составить

все в мойку до завтра.

В качестве мотива, думал он, я недопонятое предпочитаю понятному

вполне. Кристально ясное объяснение, по мне,-- ложно. Но о Джун я должен

позаботиться.

-- Нет, Рамона, нет, меня каким-то образом умиротворяет мытье посуды.

Случается такое.-- Он заткнул водосток, высыпал мыльного порошка, пустил

воду, повесил на ручку шкафчика пиджак и закатал рукава. Предложенный фартук

он отверг.-- Я опытный мойщик. Не забрызгаюсь.

Поскольку у Рамоны даже пальцы сексуальные, Герцогу было интересно

посмотреть, как она справляется с обычными делами. Нормально она управляется

с полотенцем, протирая стекло и серебро. Значит, не притворяется домоседкой,

а так и есть. У него закрадывалось подозрение, не тетка ли Тамара готовит

креветочный ремулад перед своим побегом. Получается, что -- нет: Рамона сама

готовит.

-- Тебе надо подумать о будущем,-- сказала Рамона.-- Что ты

предполагаешь делать в будущем году?

-- Какую-нибудь работу найду.

-- Где?

-- Не могу решить: не то податься на восток, поближе к Марко, не то

вернуться в Чикаго и приглядывать за Джун.

-- Послушай, Мозес, практичность не порок. Или это дело чести --

отказать себе в здравом рассуждении? Ты хочешь победить через

самопожертвование? Так не бывает, и ты уже мог убедиться в этом. С Чикаго ты

сделаешь ошибку. Ничего, кроме страданий, это тебе не даст.

-- Может быть, но ведь страдание -- это просто дурная привычка.

-- Ты шутишь?

-- Нисколько.

-- В более мазохистское положение трудно себя поставить. Сейчас про

тебя там знает каждая собака. Ты не будешь успевать отбиваться,

оправдываться, получать плюхи. Зачем тебе такое унижение? Ты просто не

уважаешь себя. Тебе хочется, чтобы тебя разодрали на куски? И в этом виде

думаешь быть полезным Джун?

-- Да нет, какая уж тут польза? Но как я могу доверить ребенка этой

паре? Ты читала, что пишет Джералдин.-- Он знал письмо наизусть, и ему не

терпелось прочесть его.

-- Все равно: ты не можешь забрать ребенка у матери.

-- Это мой ребенок. У нее мои гены. Духовно они чужие друг другу.

Он снова стал горячиться. Рамона постаралась отвлечь его.

-- А что ты мне рассказывал, как твой приятель Герсбах заделался

чикагской знаменитостью?

-- Ну как же. Он начинал учебными программами на радио, а теперь он

везде. Он в комитетах, в газетах. Читает лекции в Хадассе... читает свои

стихи. В Темплах. Вступает в Стандард-клуб. Он еще на телевидении!

Фантастика! Был совсем деревенский парень, думал, что в Чикаго всего один

вокзал. А теперь стал колоссальным деятелем -- разъезжает по городу в

"линкольн-континентале", носит твидовый пиджак рвотного розового цвета.

-- Тебе вредно о нем думать,-- сказала Рамона.-- У тебя глаза делаются

дикие.

-- Я не рассказывал тебе, как Герсбах снял зал?

-- Нет.

-- Он распродал билеты на чтение своих стихов -- мне друг рассказывал,

Асфалтер: по пять долларов первые ряды, по три -- задние. И когда читал стих

про дедушку-дворника, не выдержал и расплакался. А люди выйти не могут. Все

двери заперты.

Рамона несдержанно рассмеялась.

-- Ха-ха! -- Герцог спустил воду, выжал тряпку и пофукал моющим

порошком. Отскреб и вымыл раковину. Рамона принесла ломтик лимона от рыбного

запаха. Он выдавил сок на руки.-- Герсбах!

-- И все-таки,-- убежденно сказала Рамона,-- тебе нужно вернуться к

научной работе.

-- Не знаю. У меня такое ощущение, словно мне ее навязали. С другой

стороны, чем мне еще заняться?

-- Ты это говоришь со зла. В спокойном состоянии ты посмотришь иначе.

-- Может быть.

Она прошла к себе.-- Завести еще египетскую музыку? Хорошо действует.--

Подошла к проигрывателю.-- Ты что не разуешься, Мозес? В такую погоду, я

знаю, ты не любишь обувь.

-- Без нее ноги дышат. Пожалуй, сниму. Я уже шнурки развязал. Высоко

над Гудзоном стояла луна. Помятая стеклом, помятая

вечерним зноем и словно обессилевшая от собственной белой силы, она же

качалась на струях Гудзона. Внизу белели узкие вершины зданий, протяженно

цепенели под луной. Рамона перевернула пластинку, и теперь с оркестром

аль-Баккара пела женщина:

Viens, viens dans mes bras -- je te donne du chocolat (Приди, приди в

мои объятья -- я дам тебе шоколаду).

Опустившись рядом с ним на пуфик, Рамона взяла его за руку.-- В чем они

пытались тебя уверить,-- сказала она,-- это все неправда. Вот это он всего

больше хотел услышать от нее.-- Ты о чем?

-- Я немного разбираюсь в мужчинах. Я с первого взгляда на тебя поняла,

до какой степени ты был невостребован. В эротическом смысле. Нетронут даже.

-- Иногда я позорно не оправдывал ожиданий. Абсолютно не оправдывал.

-- Некоторых мужчин надо охранять... если угодно, силой закона.

-- Как рыбу и дичь?

-- Я вовсе не шучу,-- сказала она. Он ясно и определенно видел ее

доброту. Она сочувствовала ему. Знала, что ему больно и почему, и предлагала

утешение, за которым он, собственно, и пришел.-- Они старались, чтобы ты

почувствовал себя конченым стариком. А я тебе скажу такую вещь: старики

пахнут старостью. Любая женщина подтвердит. Когда ее обнимает старик, она

слышит запах затхлости и пыли, как от непроветренных вещей. Если женщина

допустила обнять себя, и тут обнаружилось, какой он старый (поди знай, если

он молодится) , а унижать догадкой не хочется, она, может, смирится. И это

самое страшное! А ты, Мозес, элементарно молод.-- Она обняла его за шею.-- У

тебя восхитительно пахнет кожа... Что понимает Маделин? Кукла в коробке.

Он думал о том, как чудесно вывезла его жизнь: чтобы стареющий

себялюбец, законченный нарциссист, страдалец не самого достойного разбора

получал от женщины умиротворение, которого ей на себя-то не хватало. Ему

приходилось видеть ее усталой, убитой, без сил, с омраченным взглядом, в

сбившейся юбке, с холодными руками и приоткрывшими зубы холодными губами,

распростертой на диване -- малорослая женщина, грузная, но не о том же речь;

усталая карлица с пепельным запахом усталости изо рта. Готовая повесть

борьбы и разочарований, суемудрие и суесловие, за которыми лежит простая

потребность -- женская. Она чувствует, что я убежденный семьянин. Я по

натуре семьянин, и ей хочется создать со мной семью. И мне мила ее

домашность. Она терлась губами о его губы. Уводила, если не оттаскивала, от

ненависти и изуверских расправ. Откинув голову, она дышала жарко, умело,

рассчитанно. Куснула его губу, от неожиданности он дернулся. Прихватив губу,

все сильнее забирала ее, отчего в Герцоге резко наросло возбуждение. Она

расстегивала его рубашку. Гладила его кожу. Ерзая на пуфике, завела

свободную руку за спину и расстегнула блузку. Они держали друг друга в

объятьях. Он поглаживал ее волосы. Духами и плотью пахло ее дыхание. Они еще

целовались, когда грянул телефон.

-- Господи! -- сказала Рамона.-- Господи ты боже мой!

-- Будешь брать трубку?

-- Нет, это Джордж Хоберли. Наверно, видел, как ты вошел, и хочет все

испортить. Зачем помогать ему в этом?

-- Я бы тоже не хотел,-- сказал Герцог.

Она перевернула аппарат и выключила звонок.

-- Вчера он меня опять довел до слез.

-- Последнее, что я знаю,-- он собирался подарить тебе спортивный

автомобиль.

-- Сейчас он настаивает, чтобы я повезла его в Европу. То есть

он хочет, чтобы я показала ему Европу.

-- Я не знал, что у него есть такие деньги.

-- У него их нет. Ему придется занимать. Это обойдется в десять тысяч

долларов, если жить в гранд-отелях.

-- Интересно, какие слова он найдет?

-- Для чего? -- Что-то в его тоне насторожило ее.

-- Хотя бы для того, чтобы у тебя нашлись деньги на такое путешествие.

-- Дело не в деньгах. Просто кончились отношения.

-- А было им с чего начаться?

-- Было, по-моему...-- Ее ореховые глаза диковато глянули на него с

порицанием, скорее даже с грустным вопросом, какая ему охота заводить эти

странные речи.-- Ты хочешь это обсуждать?

-- Что он делает на улице?

-- Я тут ни при чем.

-- Он выложился ради тебя и погорел и теперь считает себя проклятым и

ищет смерти. А куда лучше сидеть дома, потягивать пиво и смотреть Перри

Мейсона.

-- Ты очень суров,-- сказала Рамона.-- Ты, может, думаешь, что я

порвала с ним ради тебя, и от этого чувствуешь неудобство. Ведь ты его

вытесняешь и, значит, займешь его место.

Герцог поразмышлял и откинулся в кресле.-- Может быть,-- сказал он.--

Но, мне кажется, дело в том, что если в Нью-Йорке у меня есть крыша над

головой, то в Чикаго я такой же неприкаянный.

-- Как ты можешь равнять себя с Джорджем Хоберли,-- сказала Рамона так

нравящимся ему музыкальным тембром. Восходя из груди, ее голос менял

звучание в гортани, что бесконечно восхищало Мозеса. Другой не услышит здесь

посулов чувственности, а Мозес -- слышал.-- Я пожалела Джорджа. Поэтому

ничего, кроме временной связи, тут не могло быть. А ты... ты не тот мужчина,

чтобы женщина испытывала к тебе жалость. Что угодно, но ты не слабый. В тебе

есть сила...

Герцог кивнул. Опять его учат. И в общем-то он не возражал. Ясно как

день, что его нужно приводить в порядок. И всех больше вправе это делать

женщина, которая предоставила ему убежище, креветок, вино, музыку, цветы,

сочувствие, заключила его, так сказать, в свое сердце, а потом и в объятия.

Нужно помогать друг другу. Потому что в этом бессмысленном мире милосердие,

сострадание, сердце (пусть даже подточенное эгоизмом), вообще все редкое, с

трудом отвоеванное в многочисленных схватках редкими же единицами и

сомнительное в своей победе, ибо мало в ком надежны ее плоды,-- так все это

редкостное зачастую развенчивается, отвергается, отклоняется сменяющимися

поколениями скептиков. Самый разум, логика велят опуститься на колени и

возблагодарить за малейший знак истинной доброты. Играла музыка. В окружении

летних цветов и красивых, даже роскошных вещей, у нежно-зеленой лампы

убежденно толковала с ним Рамона -- с любовью глядел он на ее теплое,

спелого цвета лицо. Снаружи дышал зноем Нью-Йорк; освещенная огнями, ночь

могла обойтись без луны. Восточный ковер с его загогулинами обнадеживал

выходом из тупиков. Он сжимал в пальцах мягкую прохладную руку Рамоны.

Рубашка на груди была расстегнута. Он слушал ее, улыбаясь и время от времени

кивая головой. В основном она совершенно права. Умная женщина, а главное --

любимая. У нее доброе сердце. На ней черные кружевные трусики. Это он знал

наверняка.

-- Ты необыкновенно живучий,-- говорила она.-- И у тебя очень любящее

сердце. Тебе бы избавиться от раздражительности. Она тебя изведет.

-- Боюсь, что да.

-- Ты, конечно, считаешь, что я слишком много теоретизирую. Но меня

саму жизнь прикладывала не раз: кошмарное замужество, одна за другой дрянные

связи. Слушай, у тебя есть силы восстановиться, и грех этим не

воспользоваться. Воспользуйся!

-- Догадываюсь, каким образом.

-- Пусть это биология,-- сказала Рамона.--- Ты сильно действуешь.

Знаешь, что я тебе скажу? Тут одна из булочной говорит вчера, что я очень

переменилась -- цвет лица, говорит, глаза. "Мисс Донзел, вы, наверно,

влюбились". И я поняла, что это благодаря тебе.

-- Ты действительно переменилась,-- сказал Мозес.

-- Стала привлекательнее?

-- Дальше некуда,-- сказал он.

Еще больше расцвело ее лицо. Она взяла его руку себе под блузку.

Благослови ее, Господи! Сколько радости от нее. Весь ее склад -- ее

франко-русско-аргентино-еврейский склад -- был ему по сердцу.-- Давай тебя

тоже разуем,-- сказал он.

Рамона выключила свет, оставив только зеленую лампу у постели.-- Я

скоро,-- шепнула она.

-- Может, ты плаксу египтянина выключишь? Язык бы ему вытереть насухо

кухонным полотенцем.

Тронув кнопку, она остановила проигрыватель и сказала:-- Я на пару

минут,-- неслышно прикрывая за собой дверь.

"Пара минут", конечно, метафора. Она готовилась долго. Он привык к

ожиданию, видел в нем смысл и не обнаруживал нетерпения. Ее возвращение

производило большой эффект-- ради этого стоило потомиться. Однако же, как

выяснилось, она чему-то его учила, а он, вечный прилежный ученик, это что-то

пытался усвоить. В чем, он думает, выразился этот урок? Выяснилось, для

начала, то, что в душе у него дикий беспорядок, что он, если угодно, дрожмя

дрожит. А отчего? Оттого, что открылся миру и тот давит на него. Конкретно?

Вот конкретно: что представляет собой мужчина? В городе. В этом веке. В

переходный период. В общей массе. Преображенный наукой. Подвластный

учреждениям. Всецело подконтрольный. Среди торжествующей механизации. После

недавнего краха радикальных надежд. В обществе, которое перестало быть

сообществом и обесценило личность. Ибо возобладала множественная сила

большинства, не принимающая в расчет единичное. Тратящая миллиарды на борьбу

с внешним врагом, оставляя без денег домашние порядки. Допустившая дикость и

варварство в крупнейших своих городах. При этом добавьте давление человечьих

миллионов, познавших силу согласованного образа действий и мыслей. Как

мегатонны воды формуют организмы на дне морском. Как приливы шлифуют гальку.

Как ветры выдувают утесы. Прекрасная сверхструктура, открывающая новые

горизонты перед неисчислимым человечеством. И ты пошлешь их работать и

голодать, а сам будешь лакомиться старомодными Ценностями? Да ты сам чадо

этой массы и брат всем остальным. В противном случае ты неблагодарный

человек, идиот и дилетант. Вот, Герцог, думал Герцог, ты просил конкретности

-- получай ее. Израненное сердце и спрыснутые бензином нервы венчают ее.

Теперь: что говорит на этот счет Рамона? Она говорит: верни себе здоровье.

Mens sana in corpore sana (В здоровом теле здоровый дух). Органическая

напряженность, откуда бы она ни бралась, требовала сексуальной разрядки.

Независимо от возраста, биографии, положения, образования, культуры и

развития у мужчины бывает эрекция. Это везде твердая валюта. Ее признает

Английский банк. С какой стати я должен сейчас страдать от своих

воспоминаний? Сильные натуры, говорил Ф. Ницше, могут забывать неподвластное

им. Он, правда, говорил и другое: резорбция семени могучий питатель

творческого начала. Поклонимся сифилитикам, учащим целомудрию.

Нет, меняться, меняться -- кардинально меняться! Тут себя обмануть не

получится.

Рамона хотела, чтобы он ни перед чем не останавливался (ресса fortiter

(Греши смело!)). Почему он такой квакер в любви? Он сказал, что после былых

невезений рад хоть как-то это делать -- простенько, по-миссионерски. Она

сказала, что для Нью-Йорка он диковина. Женщиной здесь быть непросто. У

приличных с виду мужчин бывают специфические запросы. И она готова

удовлетворить его любое пожелание. Он сказал, что из лежалой селедки она не

сделает дельфина. Иногда она странным образом сбивалась на роль героини

женского журнала. В этом случае высказывались самые возвышенные доводы.

Цитировались Катулл и великие лирики всех времен -- образованная женщина.

Цитировались классики-психологи. Привлекалось Мистическое Тело. Вот затем

она сейчас в соседней комнате--радостно готовится, раздевается, душится. От

него требуется одно: остаться довольным и дать ей это понять, после чего она

станет проще. С какой радостью она бы вообще переменилась! С каким

облегчением она бы услышала: -- Рамона, зачем все это? -- Но к делу:

жениться или нет?

Мысль о браке пугала, однако он обдумал ее всесторонне. У нее хорошие

задатки: практичная, способная, не причинит ему зла. Женщина, проматывающая

мужнины деньги, рано или поздно -- по утверждению всех психиатров --

кастрирует его. В житейском плане -- он с увлечением отдался практическим

мыслям -- беспорядочность и одиночество холостой жизни были ему невмоготу.

Он любил свежие сорочки, выглаженные носовые платки, своевременные набойки

-- все это было глубоко безразлично Маделин. Тете Тамаре хочется выдать

Рамону замуж. У старушки в памяти наверняка застряло несколько слов на идише

-- шидах, тахлис (Сватовство, цель). Он заделается патриархом, как написано

на роду всем Герцогам. Семьянин, отец, продолжатель жизни, посредник между

прошлым и будущим, орудие таинственного творения,-- сейчас это не

котируется. Чтобы отцы вышли из употребления?! Разве что у мужеподобных

женщин, у презренных и жалких синих чулков. (Как укрепляют практические

мысли!) Он знал, что Рамона дорожит его учеными занятиями, книгами и

статьями в энциклопедии, его докторской степенью, Чикагским университетом и

очень не прочь стать фрау профессор Герцог. Развлекая себя, он вообразил,

как они являются на фрачные приемы в отель "Пьер": Рамона в длинных

перчатках, волнующими верхами голоса она представляет его: "Мой муж,

профессор Герцог". И он сам другой человек, Мозес, он излучает благополучие,

до краев исполнен достоинства, приветлив со всеми без исключения. Поправляет

волосы на затылке. Отменную они составляют парочку, она со своими бзиками,

он -- со своими! Рамона отыграется за всех, кто нагадил ей в жизни. А он? Он

тоже взыщет со своих врагов, йимах шмо! Да сотрутся их имена! Они поставили

тенета на моих путях. Вырыли яму впереди меня. Сокруши, Господи, зубы в их

ртах!

Темнея и напрягаясь лицом и особенно глазами, он снял штаны, расстегнул

до конца рубашку. Интересно, как будет реагировать Рамона, если он

попросится к ней в цветочное дело? А что? Больше соприкасаться с жизнью,

общаться с покупателями. Человеку его темперамента оказалось не по силам

аскетическое ученое затворничество. Он читал недавно, что заточенные в своих

комнатах одинокие ньюйоркцы повадились звонить в полицию за помощью: "Ради

Бога, пришлите наряд! Пришлите кого-нибудь! Посадите меня к кому-нибудь в

камеру! Спасите меня. Потрогайте меня. Придите. Пожалуйста, придите

кто-нибудь".

Герцог не стал бы со всей определенностью говорить, что не завершит

свою работу. Глава "Романтический морализм" вышла вполне удачная, зато к

следующей, "Руссо, Кант и Гегель", он охладел и застрял на ней. Что, если в

самом деле податься в цветоводы? Важность этого бизнеса чертовски

преувеличивают, но ему-то какое дело? Мысленно он видел себя в полосатых

брюках, в замшевых туфлях. Придется свыкнуться с запахом земли и цветов. Лет

тридцать с лишним назад, когда он умирал от пневмонии и перитонита, он

отравился сладким духом красных роз... Их прислал брат Шура, работавший

тогда у цветовода на Пил-стрит,-- наверно, украл. Герцогу казалось, что

сейчас он вытерпит розы. Губительная штука, пахучая красота, стройный

пурпур. Надо иметь силы выдержать такие вещи, не то они, постаравшись,

пронзят до нутра, и ты изойдешь кровью.

Тут появилась Рамона. Толчком открыв дверь ванной, она замерла напоказ

в светлой кафельной раме. Надушенная, до бедер открытая. На бедрах черные

кружевные трикотажные трусики по низу живота. Туфли на трехдюймовых

гвоздиках. И весь наряд, плюс духи и губная помада. Чернота волос.