Данпиге Гюнтера Грасса была весьма характерная для юноши его возраста биография

Вид материала

Подобный материал:

1 ... 19 20 21 22 23 24 25 26 ... 61

часть своих платков, своих белых накрахмаленных сорочек. Ведь речь-то, в

конце концов, шла о Польше, а не о моем барабане! И если уж им так важно,

чтобы Польша, коль скоро она сгинела, по меньшей мере сделала это в

бело-красном цвете, то неужели и мой барабан, весьма подозрительный из-за

свежей раскраски, тоже должен сгинуть вместе с ней?

Во мне медленно укоренялась мысль: речь идет вовсе не о Польше, речь

идет о моей помятой жести. Ян заманил меня в почтамт, чтобы предоставить тем

служащим, для которых слово "Польша" не тянуло на сигнальный огонь, еще один

воспламеняющий знак. Ночью, покуда я вместе с письмами спал в ящике на

колесиках, но кататься не катался и снов тоже не ви дел, дежурившие

чиновники нашептывали друг другу, словно пароль: умирающий детский барабан

попросил у нас убежища. Мы -- это Польша, мы обязаны его защитить, тем более

что Англия и Франция заключили с нами договор о взаимной помощи.

Покуда эти абстрактные размышления перед полуоткрытой дверью в

хранилище писем ограничивали для меня свободу действий, со двора впервые

подал голос пулемет. Как я и предсказывал, эсэсовское ополчение предприняло

первый бросок именно со стороны полицейского участка, со Шнайдемюленгассе.

Вскоре после этого ноги у всех у нас отделились от земли: людям из ополчения

удалось взорвать дверь к хранилищу посылок над пандусом для почтовых машин.

Сразу после этого они возникли в складе посылок, потом в отделе приема

посылок, а дверь в коридор, ведущий к операционному залу, уже была

распахнута настежь.

Люди, которые втащили наверх раненого и уложили в тот самый ящик, где

скрывался мой барабан, бросились прочь, за ними побежали другие. Если судить

по звукам, борьба шла уже в коридоре нижнего этажа, потом в отделе приема

посылок. Ополченцам пришлось отступить.

Сперва нерешительно, потом все целеустремленнее вступил Оскар в

хранилище писем. У раненого стало изжелта-серое лицо, он скалил зубы и

вращал глазами под сомкнутыми веками. Еще он сплевывал, и в слюне у него

были кровяные прожилки. Но поскольку голова у него свешивалась над краем

корзины, можно было не опасаться, что он закапает почтовые отправления.

Оскару пришлось встать на цыпочки, чтобы запустить руку в корзину. Зад

раненого лежал как раз там, где был зарыт барабан. И Оскар сумел, сперва

осторожно, щадя раненого и письма, потом дергая сильней, потом, наконец,

разрывая, вытрясти из-под стонущего многие десятки конвертов.

Сегодня я готов утверждать, будто уже прощупал край своего барабана, но

тут люди затопали вверх по лестнице, вдоль по коридору. Они вернулись, они

выгнали ополченцев из склада посылок, покамест они были победителями, и я

слышал их смех.

Укрывшись за одной из корзинок с письмами, я поджидал неподалеку от

двери, пока они стояли подле раненого. Сперва громко разговаривая и

размахивая руками, потом тихо чертыхаясь, они перевязали его.

На уровне операционного зала разорвалось два противотанковых снаряда,

потом еще два, дальше -- тишина. Залпы линкоров в Вольной гавани, напротив

Вестерплатте, рокотали добродушно-ворчливо и равномерно и мало-помалу

становились привычными.

Так и не попавшись на глаза тем, кто хлопотал вокруг раненого, я

выскользнул из хранилища писем, я бросил на произвол судьбы свой барабан и

снова пустился разыскивать Яна, своего предполагаемого отца и дядю, а также

Кобиеллу, коменданта здания.

На третьем этаже располагалась служебная квартира старшего секретаря

почты по фамилии Начальник, который своевременно отправил семью не то в

Бромберг, не то в Варшаву. Для начала я обследовал складские помещения,

выходившие во двор, потом обнаружил Яна и Кобиеллу в служебной квартире

Начальника, в детской.

Приветливая светлая комната, только обои, к сожалению, в нескольких

местах повреждены шальными пулями. За любым из двух окон в мирные времена

можно бы постоять, с удовольствием разглядывая Хевелиусплац.

Вполне исправная лошадь-качалка, всевозможные мячи, рыцарская крепость,

полная опрокинутых оловянных солдатиков, раскрытая коробка, где полно

рельсов и миниатюрных товарных вагончиков, множество более или менее

поврежденных кукол, кукольные домики, где царил дикий беспорядок, -- короче,

неопи суемое изобилие игрушек, дававшее понять, что секретарь Начальник, по

всей видимости, приходился отцом двум весьма избалованным деткам, мальчику и

девочке. Как хорошо, что их эвакуировали в Варшаву, что встреча с братцем и

сестричкой, смахивающими на дегей из семейства Бронски, здесь мне не грозит.

С налетом злорадства я представил себе, как потомку секретаря, по всей

видимости, было жалко расставаться с эдаким раем для детей, полным оловянных

солдатиков. Возможно, он сунул себе в карман несколько улан, чтобы позднее,

когда разгорятся бои за крепость Мод-лин, с их помощью усилить польскую

кавалерию.

Хоть Оскар слишком много разглагольствует об оловянных солдатиках, он

не может утаить от вас:

на верхней полке открытого стеллажа для игрушек, книг с картинками и

разных игр выстроились в рядок музыкальные инструменты уменьшенного размера

-медово-желтая труба безмолвно стояла подле набора колоколов, отражающих ход

боевых действий, иными словами -- затевающих перезвон при каждом очередном

разрыве снаряда. С правого края косо примос тилась, вытянувшись во всю

длину, пестрая гармоника. У родителей достало тщеславия, чтобы приобрести

для своего отпрыска настоящую маленькую скрипку с четырьмя настоящими

струнами. А уж возле скрипки, хотите верьте, хотите нет, стол, демонстрируя

нетронутый круг белой жести и подпертый чурбачками, чтобы никуда не

укатился, жестяной барабан, крытый бело-красным лаком.

Я даже и не пытался снять барабан с полки собственными силами. Оскар

сознавал, сколь ограничены его возможности, и в тех случаях, когда сходство

с гномом оборачивалось беспомощностью, не гнушался звать на подмогу

взрослых.

Ян Бронски и Кобиелла лежали за мешками с песком, закрывавшими нижнюю

треть больших, до самого пола, окон, Яну досталось левое окно, Кобиелла взял

на себя правое. Я тотчас смекнул, что у Кобиеллы едва ли найдется время

доставать и чинить мой барабан, который все больше проседает под тяжестью

раненого, что лежит на нем и плюется кровью. Дело в том, что Кобиелла с

головой ушел в свое занятие", через равные промежутки времени он стрелял

сквозь оставленный между мешками зазор поверх Хевелиусплац в направлении

Шнайдемюленгассе, где на углу перед самым Радаунским мостом установили

противотанковую пушку.

Ян лежал скрючившись, закрыв голову и дрожа всем телом. Я узнал его

только по элегантному, хоть и осыпанному теперь известкой и песком

темно-серому костюму. Шнурки на его правом, тоже сером, ботинке развязались.

Я наклонился и завязал их бантиком. Когда я затягивал узел, Ян вздрогнул,

поднял свои слишком уж голубые глаза над левым рукавом и скользнул по мне

непонимающе голубым и водянистым взглядом. Он беззвучно плакал, хотя, как

Оскар мог убедиться после беглого осмотра, вовсе не был ранен. Ян Бронски

плакал от страха. Я пренебрег его хныканьем. Я указал на жестяной барабан,

принадлежащий эвакуированному сыну Начальника, и недвусмысленным жестом

призвал Яна, соблюдая сугубую осторожность и используя необстреливаемый угол

комнаты, подползти к стеллажу и снять для меня жестянку с верхней полки. Но

мой дядя ничего не понял. Но мой предполагаемый отец ничего не уразумел.

Любовник моей бедной матушки был так поглощен своим страхом, так им

заполнен, что мои взыскующие подмоги жесты только усугубили его страх. Оскар

уже готов был поднять на него голос, но побоялся, как бы Кобиелла, занятый

исключительно своей винтовкой, не заметил присутствия по стороннего.

Тогда я лег слева от Яна за мешки и прижался к нему, чтобы передать

часть своей обычной невозмутимости несчастному дяде и предполагаемому отцу.

Немного спустя он и впрямь показался мне более спокойным.

Моему равномерному дыханию удалось сообщить и его пульсу почти такую же

равномерность. Но когда потом я, хоть и преждевременно, во второй раз указал

Яну на жестяной барабан Начальника-сына, поворачивая его голову сперва

медленно и ласково, а потом весьма решительно в сторону перегруженного

игрушками стеллажа, Ян снова меня не понял. Страх заполнял его снизу

доверху, потом стекал обратно, сверху вниз, но внизу, вероятно из-за толстых

подметок со стельками, встречал до того мощное противодействие, что ему,

этому страху, становилось тесно и тогда, отпрянув через желудок, селезенку и

печень, он захватывал столько пространства в бедной голове Яна, что голубые

глаза прямо выкатывались из орбит, демон стрируя ветвистые красные прожилки

по белому фону, которых Оскару ни разу до тех пор не доводилось видеть на

глазных яблоках своего предполагаемого отца.

Я приложил немало времени и трудов, чтобы вернуть дядины глаза в

исходное положение, чтобы напомнить его сердцу о приличиях. Но все мои

усилия на службе у эстетики пошли прахом, когда люди из ополчения первый раз

пустили в ход полевую гаубицу и прямой наводкой, контролируемой с помощью

оптики, уложили на землю чугунную ограду перед почтамтом, с поразительной

точностью -- что свидетельствовало о высоком уровне выучки -- ударяя по

кирпичным столбам и принуждая их, один за другим, окончательно рухнуть на

колени и увлечь за собой железную решетку. Бедный мой дядя Ян всей душой

переживал каждое падение каждого из не то пятнадцати, не то двадцати

столбов, переживал с таким страстным участием, слов но то повергали в прах

не только постаменты, но -- вместе с постаментами -- и стоящие на них фигуры

воображаемых, близких его сердцу и столь необходимых в жизни богов.

Лишь так можно понять, почему Ян отмечал каждое попадание криком столь

пронзительным, что, будь этот крик сформирован более сознательно и

целеустремленно, ему, как и моему убийственному для окон крику, вполне можно

бы приписать свойства режущего стекло алмаза. Ян же кричал хоть и нутряным

голосом, но бессистемно и достиг лишь того, что Кобиелла пере местил к нам

свое костлявое, искалеченное тело, поднял свою худую птичью голову с глазами

без ресниц и провел водянисто- серыми зрачками над нашим сотовариществом по

несчастью. Он встряхнул Яна, Ян заскулил. Он расстегнул сорочку Яна и

торопливо ошу-

пал его тело в поисках раны -- я с трудом удержался от смеха, -- потом,

не обнаружив ни малейших следов ранения, перевернул Яна на спину, схватил за

подбородок, двинул так, что хрустнули челюсти, заставил голубые Яновы глаза,

фамильные глаза семейства Бронски, выдержать водянисто-серые всполохи огней

Кобиеллы, выругал его по-польски, обрызгав слюной его лицо, и, наконец,

перекинул ему винтовку, которую Ян до той поры держал без употребления перед

специально устроенной для него бойницей, потому что винтовка даже не была

снята с предохранителя. Приклад сухо ударил Яна по левому колену. Мимолетная

и -- после всех душевных терзаний -- первая физическая боль явно пошла Яну

на пользу, потому что он схватил винтовку, хотел было испугаться, когда

ощутил под пальцами -- и сразу же в крови -- холод металла, однако,

повинуясь полупроклятиям, полууговорам Кобиеллы, занял место за своей

бойницей.

Мой предполагаемый отец имел настолько точное и при всей его податливо

богатой фантазии настолько реалистичное представление о войне, что ему было

крайне тяжело, пожалуй и невозможно, держаться храбро по одной лишь скудости

воображения. Даже не восприняв сквозь отведенную ему бойницу поле обстрела и

не подыскав сколько-нибудь подходящей цели, он косо задрал ствол к небу,

подальше от себя, по-над крышами домов на Хевелиусплац и принялся палить

быстро, вслепую, так что в два счета расстрелял весь магазин, дабы уже

вторично с пустыми руками скрючиться позади мешков. Тот молящий о

снисхождении взгляд, который Ян из своего укрытия адресовал коменданту,

напоминал смущенное покаяние надувшего губы школьника, который не удосужился

выполнить домашнее задание. Кобиелла несколько раз щелкнул нижней челюстью,

потом громко, словно бы неудержимо захохотал, но с пугающей резкостью

оборвал смех и трижды, а то и четырежды пнул Яна -- который был секретарь, а

стало быть, лицо вышестоящее -- в ногу, снова изготовился, намереваясь

засадить Яну в боксвой бесформенный ортопедический башмак, но, когда

пулеметный огонь пересчитал еще уцелевшие фрамуги детской и расковырял

потолок, опустил башмак, занял место за своей амбразурой, после чего хмуро и

неспешно, словно хотел наверстать упущенное из-за Яна время, начал делать

выстрел за выстрелом, что тоже надлежит причислить к расходу боеприпасов во

время Второй мировой войны.

А меня, значит, комендант не заметил? Он, который обычно вел себя

строго и неприступно, как умеют одни лишь инвалиды войны, желая создать

определенную, почтительную дистанцию, он оставил меня в этом пронизанном

сквозняками углу, где воздух был напоен свинцом. Может, он про себя

рассуждал так: это дет ская комната, значит, Оскар может оставаться здесь и

даже играть в минуты затишья.

Не знаю, сколько мы так пролежали, я -- между Яном и левой стеной

комнаты, мы оба -- позади мешков с песком, Кобиелла -- позади своей

винтовки, где он стрелял за двоих. Часов около десяти пальба пошла на убыль

и стало до того тихо, что я услышал жужжание мух, голоса и команды с

Хевелиусплац и мог даже время от времени внимать глухим раскатистым усилиям

линкоров в порту. Сентябрьский день, облачный с прояснениями, солнце,

обмакнув кисточку, покрывало все слоем старого золота, все тонкое, как

дыхание, чуткое и в то же время тугоухое. Близился мой пятнадцатый день

рождения, и, как всякий раз в сентябре, я желал себе жестяной барабан:

отрекаясь от всех сокровищ мира, чувства мои неуклонно устремлялись к

барабану из бело-красной лакированной жести.

Ян не шевелился. Кобиелла дышал до того равномерно, что Оскар уже

решил, будто он спит, использовав краткое затишье для освежающего сна, ибо

всем людям, даже и героям, время от времени необходима малая толика

освежающего сна. Лишь я был вполне бодр и с неумолимостью своего возраста

изнывал по барабану. Не потому, что именно сейчас среди растущей тишины и

замирающего жужжания мухи, утомленной солнцем, мне снова пришел на ум

барабан, жестяной барабан юного Начальника. Нет, даже и во время сражения,

среди боевого грохота Оскар не терял барабан из виду. А теперь у меня

появилась возможность, упустить которую я и мысли не допускал.

Оскар медленно встал, тихо, стараясь не наступать на осколки стекла, но

целеустремленно передвигался он в сторону стеллажа, где стояли игрушки, в

мыслях он уже воздвиг из детского стульчика и ящика с кубиками подставку,

которая была бы и достаточно высока, и достаточно устойчива, чтобы сделать

Оскара обладателем новенького барабана, но тут голос Кобиеллы и вслед за

голосом жесткая рука коменданта остановили меня. Я в отчаянии указывал на

столь близкий барабан. Кобиелла рванул меня назад. Обеими руками я тянулся к

жестянке. Инвалид задумался, хотел уже протянуть руку наверх и осчастливить

меня, но тут в детскую вторглась пулеметная очередь, перед порталом

разорвались противотанковые снаряды. Кобиелла отшвырнул меня в угол к Яну

Бронски, закатился на свою боевую позицию и успел вторично перезарядить, а я

все еще не отрывал глаз от жестяного барабана.

И вот Оскар лежал, а Ян Бронски, мой милый голубоглазый дядя, не поднял

даже и носа, когда птичьеголовый, с искалеченной ногой и водянистыми глазами

без ресниц уже перед самой заветной целью отбросил меня в сторону, в угол,

позади мешков с песком. Не надо думать, что Оскар заплакал! Нет, во мне

закипела ярость Множились жирные безглазые личинки, подыскивая достойную

падаль. Какое мне дело до Польши? Да и что это такое, Польша? В конце

концов, у них же есть своя кавалерия, вот пусть она и скачет! А то они

целуют дамам ручки и слишком поздно замечают, что поцеловали отнюдь не

усталые дамские пальчики, а ненакрашенную пасть полевой гауби цы. После чего

девственница, урожденная Крупп, немедля разрешается от бремени. Вот она

причмокнула губами, воспроизведя хоть и плохо, но похоже звуки боя, какие

можно услышать в еженедельных выпусках

"Вохеншау", она принялась забрасывать несъедобными леденцами парадный

вход почты, она желала пробить брешь, и она пробила ее, эту брешь, возжелала

пройти через развороченный операционный зал, обглодать лестничную клетку,

чтобы никто впредь не мог подняться, никто впредь не мог спуститься. А ее

свите за пулеметами и той, что намалевала на элегантных разведывательных

бронемашинах красивые имена типа "Остмарк" и "Судеты", им все было мало, и

они с грохотом разъезжали в своей броне перед почтой взад и вперед, словно

две молодые любознательные барышни, надумавшие осмотреть некий замок, а

замок-то еще был закрыт на замок. Это усиливало нетерпение избалованных,

всегда жаждущих допуска красоток и принуждало их бросать взгляды, серые как

свинец, пронзительные взгляды все того же калибра в поддающиеся обозрению

покои замка, дабы хранителей его бросало в жар и в холод, дабы у них

сжималось сердце.

Как раз одна из бронемашин, помнится мне, это был "Остмарк", выехав с

Риттергассе, устремилась на здание почты, и Ян, мой весьма продолжительное

время как бы безжизненный дядюшка, выставил в бойницу свою правую ногу и

задрал ее в надежде, что разведывательная машина ее разведает, ее обстреляет

либо что заплутавшийся снаряд чиркнет его по голени либо пятке и нанесет ему

такое ранение, которое позволяет солдату отступить, преувеличенно хромая.

Но долго держать ногу в такой позиции, должно быть, показалось Яну

слишком утомительным. Время от времени он ее опускал. Лишь перевернувшись на

спину, он нашел в себе достаточно силы, чтобы, поддерживая ногу обеими

руками под коленом, уже дольше и с большими шансами на успех подставлять

птку и голень прицельному огню, а также случайным выстрелам.

Хоть я и отнесся к Яну с полным пониманием и до сих пор таковое храню,

не мог я не понять и ярость Кобиеллы, когда тот узрел свое начальство,

секретаря Яна Бронски, в этой постыдной, в этой отчаянной позе.

Комендант одним прыжком вскочил с пола, вторым оказался возле нас, над

нами, дал волю рукам, схватил костюмную ткань, а вместе с тканью и самого

Яна, приподнял этот узел, швырнул его обратно, снова схватил, так что ткань

затрещала, ударил слева, перехватил справа, замахнулся справа, отбросил

слева, перехватил справа на лету, хотел одновременно соединить лево и право

в большой кулак, а затем нанести этим кулаком могучий удар и поразить им Яна

Бронски, моего дядю и предполагаемого отца Оскара, но тут раздался

дребезжащий звон, как, возможно, дребезжат ангелы во славу Господню, но тут

раздалось пение, как по радио поет эфир, но тут угодило -- только не в

Бронски, но тут угодило в коменданта, тут один снаряд решил хорошенько

пошутить, тут кирпичи хохотали до осколков, а осколки -- до пыли, тут

штукатурка стала мукой, а дерево нашло свой топор, тут вся эта забавная

детская комната подпрыгнула на одной ноге, тут раскололись куклы, тут

лошадь-качалка понесла и была бы куда как рада заполучить всадника, чтобы

его можно было сбросить, тут в конструкторе сложились ошибочные сочетания, а

польские уланы захватили одновременно все четыре угла детской -- и тут

наконец опрокинуло весь стеллаж, и колокола заблаговестили к Пасхе, и

гармонь вскрикнула, не иначе труба что-то кому-то протрубила, все звучало

разом, будто настраивался оркестр, все закричало, лопнуло, заржало,

зазвонило, разлетелось, треснуло, заскрежетало, взвизгнуло, дернуло струну

Blog

Данпиге Гюнтера Грасса была весьма характерная для юноши его возраста биография