Ф. М. Достоевский родился 11 ноября 1821 года в Москве в семье врача Мариинской больницы для бедных. Кпятнадцати годам интересы Федора уже определились. Он знал, что будущее его литература. Ранняя смерть матери все п
| Вид материала | Литература |
- Личность и творчество Федора Михайловича Достоевского (1821-1881), 167.96kb.
- Фёдор михайлович достоевский (1821 – 1881), 48.47kb.
- Ильин Иван Александрович биография, 45kb.
- Николай Иванович Пирогов родился 13 ноября (ст стиля) 1810 года в Москве в семье чиновника., 214.94kb.
- Курс специальность «Лечебное дело» З. Х. Сиразетдинова, преподаватель хирургии, 46.47kb.
- Лекция 22. Фёдор Михайлович Достоевский. Схождение, 106.72kb.
- Л. В. Канторович Нобелевский лауреат в области экономики Леонид Витальевич Канторович, 377.67kb.
- Биография ф. М. Достоевского федор Михайлович Достоевский, 97.64kb.
- Алек Странса родился 12 декабря 1982 года в городе Оломоуц в семье военнослужащего,, 14.24kb.
- «О, Родина! Печальный твой поэт!», 333.92kb.
Также и Иван Карамазов, решив, что нет «Бога бесконечного», полностью подчиняет свое сознание какой-то сущности из «того» мира, из «надзвездной жизни», дрянному, мелкому и пошлому черту. Эта сущность порождена им и есть воплощение его самых скверных, гадких, низких и подлых мыслей и чувств. «Фантазия» Ивана переходит в страшную реальность, которая теперь диктует ему все поступки и заставляет творить мерзости.
Размышляет о каком-то высшем, не всем доступном бытии «святой» князь Мышкин из романа «Идиот»: «Он задумался, между прочим, о том, что в эпилептическом состоянии его была одна степень пред самым припадком… когда вдруг, среди грусти, душевного мрака, давления, мгновениями как бы воспламенялся его мозг и с необыкновенным порывом напрягались разом все жизненные силы его. Ощущение жизни, самосознания почти удесятерялись в эти мгновения, продолжавшиеся, как молния. Ум, сердце озарялись необыкновенным светом; все волнения, все сомнения его, все беспокойства как бы умиротворялись разом, разрешались в какое-то высшее спокойствие, полное ясной, гармоничной радости и надежды, полное разума и окончательной причины… Раздумывая… впоследствии, уже в здоровом состоянии, он часто говорил сам себе, что ведь все эти молнии и проблески высшего самоощущения и самосознания, а стало быть, и ″высшего бытия″, не что иное, как болезнь, как нарушение нормального состояния, а если так, то это вовсе не высшее бытие, а, напротив, должно быть причислено к самому низшему. И, однако же, он все-таки дошел наконец до чрезвычайно парадоксального вывода: ″Что же в том, что это болезнь? – решил он, наконец. – Какое до того дело, что это напряжение ненормальное, если самый результат, минута ощущения, припоминаемая и рассматриваемая уже в здоровом состоянии, оказывается в высшей степени гармонией, красотой, дает неслыханное и негаданное дотоле чувство полноты, меры, примирения и восторженного молитвенного слития с самым высшим синтезом жизни?″» Здесь дано описание собственных чувств, которые писатель не раз испытывал.
В предсмертном дневнике Достоевского неслучайно появляется запись: «Убеждение же человечества в соприкосновении мирам иным, упорное и постоянное, тоже ведь весьма значительно». Об этом говорит и старец Зосима в романе «Братья Карамазовы»: «Многое на земле от нас скрыто, но взамен того даровано нам тайное сокровенное ощущение живой связи нашей с миром иным, с миром горним и высшим, да и корни наших мыслей и чувств не здесь, а в мирах иных… Сущности вещей нельзя постичь на земле. Бог взял семена из миров иных и посеял на сей земле и взрастил сад свой, и взошло все, что могло взойти, но взращенное живет и живо лишь чувством соприкосновения своего мирам иным; если ослабевает или уничтожается в тебе сие чувство, то умирает и взращенное в тебе. Тогда станешь к жизни равнодушен и даже возненавидишь ее».
В начале 1867 года писатель женился на двадцатилетней девушке – А.Г.Сниткиной. «Анна Григорьевна моя истинная помощница и утешительница, – писал Достоевский, – любовь ее ко мне беспредельна, хотя есть много различного в наших характерах». Анна Григорьевна была верным и преданным другом Федору Михайловичу до конца его дней. И через два месяца после венчания они бегут в Германию от преследующих Достоевского кредиторов. За границей писатель создает романы «Идиот» и «Бесы».
В романе «Идиот» Достоевскому принадлежат изумительные слова, что «красота спасет мир». Для него не было ничего выше красоты. «Да, знаете ли, знаете ли вы, – писал он, – что… прожить человечеству… без науки можно, без хлеба можно, без одной только красоты невозможно, ибо совсем нечего будет делать на свете! Вся тайна тут, вся история тут!» Красота божественна, но и красота представлялась писателю полярной, двоящейся, противоречивой. Слишком много подмен истинной красоты в этом мире. И Достоевский знал и предупреждал об этом. И эту двойственность красоты он показывал через двойственную природу человека. Известны слова Мити Карамазова: «Красота – это страшная и ужасная вещь! Страшная, потому что неопределимая, а определить нельзя, потому что Бог создал одни загадки. Тут берега сходятся, тут все противоречия вместе живут… Красота! Перенести я притом не могу, что иной, высший даже сердцем человек и с умом высоким, начинает с идеала Мадонны, а кончает идеалом содомским. Еще страшнее, кто уже с идеалом содомским в душе не отрицает и идеала Мадонны, и горит от него сердце его и воистину, воистину горит, как и в юные, беспорочные годы. Нет, широк человек, слишком даже широк, я бы сузил». И еще: «…Красота есть не только страшная, но и таинственная вещь. Тут дьявол с Богом борется, и поле битвы – сердца людей».
Роман «Бесы» написан был написан Достоевским о грядущей русской революции. Он изобразил нарождавшийся класс революционеров: безбожников, людей без чести и совести. Их также мучают вопросы о Боге, они слышат призывные зовы иных миров, но выбор они делают в пользу земного, а не Высшего. Нигилист Кириллов в тончайших, внутренних оттенках мысли повторяет чрезвычайные ощущения князя Мышкина: «Есть секунды, их всего за раз проходит пять или шесть, и вы вдруг чувствуете присутствие вечной гармонии. Это не земное; я не про то, что оно небесное, а про то, что человек в земном виде не может перенести. Надо перемениться физически или умереть. Это чувство ясное и неоспоримое. Как будто вдруг ощущаете всю природу и вдруг говорите: да, это правда. Бог, когда мир создавал, то в конце каждого дня создания говорил: ″Да, это правда, это хорошо″. Это… это не умиление, а только так, радость. Вы не прощаете нечего, потому что прощать уже нечего. Вы не то что любите, о – тут выше любви! Всего страшнее, что так ужасно ясно и такая радость. Если более пяти секунд – то душа не выдержит и должна исчезнуть. В эти пять секунд я проживаю жизнь и за них отдам всю мою жизнь, потому что стоит. Чтобы выдержать десять секунд, надо переменится физически… Будет Богом человек и переменится физически. И мир переменится, и дела переменятся, и мысли, и все чувства». Но Кириллов выбирает не путь Богочеловеческий, не путь Преображения, а отменяет Бога, подменяя собой. «Если нет Бога, то я Бог, – говорит он. – Только это одно спасет всех людей и в следующем же поколении переродит людей физически; ибо в теперешнем физическом виде, сколько я думал, нельзя быть человеку, без прежнего Бога, никак. Я три года искал атрибут божества моего и нашел: атрибут божества моего – Своеволие! Это все, чем я могу в главном пункте показать непокорность и новую страшную свободу мою». Для Достоевского Кириллов – сумасшедший, одержимый бесом. В нем писатель исследовал, до каких крайностей может дойти в русской природе идея безбожия. «…Историю будут делить на две части, – заявляет Кириллов, – от гориллы до уничтожения Бога и от уничтожения Бога до… перемены земли и человека физически», то есть, говоря другими словами, до появления человекобога – сверхчеловека.
Молодые герои «Бесов» отрицают Бога, будущую вечную жизнь и провозглашают человекобожие, верят в здешнюю вечную жизнь, предлагают себя взамен Христа, готовят революцию. «Если в России бунт начинать, непременно начать с атеизма», – заявляет один из них. Появляется и кандидат на роль диктатора – человекобог, духовный самозванец – Николай Ставрогин, главный герой романа. Тот самый, который видит или чувствует иногда возле себя какое-то злобное существо и верует в личного беса.
Все эти революционеры готовили России новую будущность – социалистическую, без Высшего, без Христа, и новое устроение жизни, которое сводилось к примитивному деспотизму малой кучки избранных над всеми остальными. «Люди без Бога перегрызут горло друг другу, и больше ничего», – напророчил Достоевский. Так и вышло, и выходит. «Нынешний социализм в Европе, да и у нас, везде устраняет Христа, – писал Федор Михайлович, – хлопочет, прежде всего, о хлебе, призывает науку и утверждает причиною всех бедствий человеческих одно – нищета, борьба за существование, ″среда заела″.
Но Христос отвечал: ″не одним хлебом бывает жив человек″, – то есть сказал аксиому и о духовном происхождении человека. Дьяволова идея могла подходить только к человеку-скоту. Христос же знал, что хлебом одним не оживишь человека. Если притом не будет жизни духовной, идеала Красоты, то затоскует человек, умрет, с ума сойдет, убьет себя или пустится в языческие фантазии. А так как Христос в себе и Слове своем нес идеал Красоты, то и решил: лучше вселить в души идеал Красоты; имея его в душе, все станут один другому братьями и тогда, конечно, работая друг на друга, будут и богаты. Тогда как дай им хлеба, и они от скуки станут, пожалуй, врагами друг другу.
Но если дать и Красоту и хлеб вместе? Тогда будет отнят у человека труд, личность, самопожертвование своим добром ради ближнего – одним словом, отнята вся жизнь, идеал жизни. И потому лучше возвестить один хлеб духовный».
К сожалению, русская революция свершилась по Достоевскому. Духовный полюс в России был уничтожен, восторжествовали одни материальные интересы. Трагична была судьба всякого рода ставрогиных, верховенских, кирилловых, всех одержимых бесами. Они пришли к духовной пустоте, были безразличны к жизни и смерти, несли и себе, и миру гибель и разрушение, имели печальное будущее в мирах неземных. «Удостоимся же лучших миров, а не смерти в мирах низших», – призывал Достоевский.
В 1871 году Федор Михайлович возвратился в Россию. Непродолжительное время редактирует газету «Гражданин», пишет роман «Подросток». И выпускает в 1873, 1876-77 годах «Дневник писателя» – небольшие ежемесячные сборники статей – отклики на текущие события и проблемы. Его интересует буквально все, самые различные темы: Россия и Европа, молодое поколение, судебная реформа, русский народ, самоубийства, русско-турецкая война, литература, художественные выставки, детская преступность, женский вопрос, спиритизм, социализм, революционное движение, еврейский вопрос, экономика, уголовные и политические дела и т.д. В своих статьях он указывал на действительные причины тех или иных общественных явлений, давал психологически точный анализ поступков и действий героев судебных процессов, политических деятелей России и Запада, целых социальных групп.
В составе «Дневника писателя» были напечатаны маленькие шедевры творчества Достоевского: «Мальчик у Христа на елке», «Кроткая», «Мужик Марей», «Сон смешного человека».
В последнем рассказе главный герой, человек Земли, попадает во сне на незнакомую планету, истинный рай, жителей которой он называет детьми Солнца, так они были прекрасны, счастливы и безгрешны. Их знание было глубже и выше земного и «восполнялось и питалось иными проникновениями», чем у нас на планете. Они с огромной любовью относились ко всему окружавшему их. «Они соприкасались еще с умершими своими даже и после их смерти и… земное единение между ними не прерывалось смертию». Они были убеждены безотчетно в вечной жизни, и это не составляло для них вопроса. «У них не было храмов, но у них было какое-то насущное, живое и беспрерывное единение с Целым Вселенной; у них не было веры, зато было твердое знание, что когда восполнится их земная радость до пределов природы земной, тогда наступит для них, и для живущих и для умерших, еще большее расширение соприкосновения с Целым Вселенной». «Пусть это сон, – говорит главный герой рассказа, – но все это не могло не быть. Знаете ли, я скажу вам секрет: все это, быть может, было вовсе не сон».
Небольшие выпуски «Дневника писателя» завоевали сердца тысяч людей из разных слоев общества, особенно молодежь. У юношей и девушек Достоевский пользовался большой симпатией и любовью, она смотрела на него, как на учителя жизни. Федор Михайлович получал сотни писем со всех уголков страны. Люди писали, приходили к нему домой, чтобы решить свои личные или общечеловеческие проблемы. К примеру, дочь богатого купца писала Достоевскому: «…В ваших произведениях, а в ″Дневнике″ в особенности, сказалась такая святая, честная, чистая душа, что как-то невольно веришь Вам и симпатизируешь… Скажите же, что делать? Помогите, научите меня…»
Один владелец фирмы писал Достоевскому, узнав, что издание «Дневника писателя» прекращается: «У Вас только одного я видел указания и разъяснения таких свойств человеческих, которых почти никто не видит и которые единственные всего действуют в обществах людских. В особенности, я жалею, что не буду слышать от Вас мыслей о необходимости понятия о бессмертии души для человеческого прогресса». Федор Михайлович отвечал на это письмо так: «Представьте себе, что нет Бога и бессмертия души (бессмертие души и Бог – это одно, одна и та же идея). Скажите, для чего тогда мне жить хорошо, делать добро, если я умру на земле совсем? Без бессмертия-то все дело в том, чтоб только достигнуть мой срок, и там все хоть гори. А если так, то почему мне… и не зарезать другого, не ограбить, не обворовать, или почему же мне, если уж не резать, так прямо не жить за счет других, в одну свою утробу? Ведь я умру, и все умрет, ничего не будет! Таким образом, и выйдет, что один лишь человеческий организм не подпадает под всеобщую аксиому и живет для разрушения себя, а не для сохранения и питания себя».
«Идея о бессмертии, – писал Достоевский в «Дневнике писателя», – это сама жизнь, живая жизнь ее, окончательная формула и главный источник истины и правильного сознания для человечества».
В другом письме Федор Михайлович отвечал женщине: «Ваш ребенок восьми лет: знакомьте его с Евангелием, учите его веровать в Бога строго по закону. Это непременное условие, иначе не будет хорошего человека, а выйдет в самом лучшем случае страдалец, а в дурном так и равнодушный жирный человек, да и еще того хуже. Лучше Христа ничего не выдумаете, поверьте этому». Писатель считал, что «жить без Бога – одна лишь мука».
Достоевский был практически деятельным человеком и помог многим людям: кому советом или сердечной беседой, кому деньгами или ходатайством перед властями, кому добился пересмотра уголовного дела, кому статьей в защиту. Но главное, по свидетельству одной мемуаристки, он «до того пронизал нам душу любовною жалостью, состраданием ко всему страдающему, что нам сделалось тесно в семье и все больное, забитое и приниженное стало нам близко и родственно, как свое!»
Писательница В.В.Тимофеева, работавшая в молодости корректором в газете «Гражданин», так описывает Достоевского: «Это был очень бледный – землистой, болезненной бледностью – немолодой, очень усталый или больной человек, с мрачным изнуренным лицом, покрытым, как сеткой, какими-то необыкновенно выразительными тенями от напряженно сдержанного движения мускулов. Как будто каждый мускул на этом лице с впалыми щеками и широким и возвышенным лбом одухотворен был чувством и мыслью. И эти чувства и мысли неудержимо просились наружу, но их не пускала железная воля этого тщедушного и плотного в то же время, с широкими плечами, тихого и угрюмого человека. Он весь точно замкнут на ключ – никаких движений, ни одного жеста, – только тонкие бескровные губы нервно подергивались, когда он говорил». Через некоторое время автор этих воспоминаний увидела «настоящее» лицо Достоевского, «как бы озаренное властной думой, оживленно-бледное и совсем молодое, с выразительно-замкнутым очертанием тонких губ, – оно дышало торжеством своей умственной силы, горделивым сознанием своей власти... Это не доброе и не злое лицо. Оно как-то в одно время и привлекало к себе и отталкивало, запугивало и пленяло… И я бессознательно, не отрываясь смотрела на это лицо, как будто передо мной внезапно открылась ″живая картина″ с загадочным содержанием, когда жадно торопишься уловить ее смысл, зная, что еще один миг, и вся эта редкая красота исчезнет, как вспыхнувшая зарница. Такого лица я никогда не видела у Достоевского. Но в эти мгновения лицо его больше сказало мне о нем, чем все его статьи и романы. Это было лицо великого человека, историческое лицо.
Я ощутила тогда всем моим существом, что это был человек необычайной духовной силы, неизмеримой глубины и величия, действительно гений, которому не надо слов, чтобы видеть и знать. Он все угадывал и все понимал каким-то особым чутьем».
С этой же мемуаристкой состоялся у Федора Михайловича один характерный разговор. «Но как же вы понимаете Евангелие? – задал он ей вопрос. – Его же разно толкуют. Как, по-вашему: в чем вся главная суть?» Тимофеева отвечала так: «Вопрос, который он задал мне, впервые пришел мне на ум. Но сейчас же точно какие-то отдаленные голоса из глубины моей памяти подсказали ответ:
– Осуществление учения Христа на земле, в нашей жизни, в совести нашей…
– И только? – тоном разочарования протянул он.
Мне самой показалось этого мало.
– Нет, и еще… Не все кончается здесь, на земле. Вся эта жизнь земная – только ступень… в иные существования...
– К мирам иным! – восторженно сказал он, вскинув руку вверх к раскрытому настежь окну, в которое виднелось тогда такое прекрасное, светлое и прозрачное июньское небо.
– И какая это дивная, и хотя и трагическая, задача – говорить это людям! – С жаром продолжал он, прикрывая на минуту глаза рукою. – Дивная и трагическая, потому что мучений тут очень много… Много мучений, но зато – сколько величия! Ни с чем не сравнимого… То есть решительно ни с чем! Ни с одним благополучием в мире сравнить нельзя!
– И как трудно осуществить эту задачу! – робко вставила я, думая о своем.
Он взглянул на меня с блеском в глазах.
– Вы говорите, что хотите писать. Вот и пишите об этом!»
Сам Достоевский писал и говорил об иных мирах. Это была та истина, которую он познал, видел ее своими глазами, видел всю ее славу. Это был тот живой образ, который наполнил его душу навеки, поправлял и направлял ее до конца жизни. Там, в иных мирах он созерцал гармонию и идеальное устроение жизни и знал, что и на земле люди могут быть прекрасны и счастливы, и верил, что зло не может быть нормальным состоянием людей. «Все могло бы устроиться в один бы день, в один час, – считал писатель. – Главное – любить других как себя и это все, больше ровно ничего не надо». Великий князь Константин Константинович (поэт «К.Р.») сделал в своем дневнике следующую запись, отмечая особый внутренний мир Федора Михайловича: «Я люблю Достоевского за его чистое детское сердце, за глубокую веру и наблюдательный ум. Кроме того, в нем есть что-то таинственное, он постиг что-то, что мы все не знаем».
В жизни и творчестве Достоевского огромную роль играли сны. Сон Федор Михайлович понимал, как проникновение в иную реальность, как пребывание в мирах иных, откуда приходит к нам различная информация, часто пророческая. Анна Григорьевна передает сказанные ей мужем слова: «Я придаю снам большое значение. Мои сны всегда бывают вещими. Когда я вижу во сне покойного брата Мишу, а особенно когда мне снится отец, я знаю, что мне грозит беда». Сны, по определению Достоевского, «второе зрение». Поэтому для него фраза «боюсь, что зарядило несчастьями… Я все вижу дурные сны» является абсолютно логичной. Да, и работал писатель чаще всего по ночам, когда непреложно действуют законы сна. Для Достоевского как человека не существовало преграды от сна к яви и наоборот. Этот процесс был для него полностью обратим, грань между земным и запредельным была очень тонкой. В пограничном состоянии между сном и явью, между реальным и ирреальным он часто создавал свои произведения. Писатель так описывал атмосферу, в которой творил: «Особенно к ночи, усиливается впечатлительность, по ночам длинные безобразные сны, и сверх того, с недавнего времени мне все кажется, что подо мной колышется пол, и я в моей комнате сижу, словно в пароходной каюте… Когда такое нервное время находило на меня прежде, то я пользовался им, чтоб писать, – всегда в таком состоянии напишешь лучше и больше, – но теперь воздерживаюсь, чтоб не доконать себя окончательно».
Так же во сне происходило осознание своих творческих замыслов. Один знакомый Достоевского вспоминал: «Однажды Федор Михайлович рассказал мне, что часто видел во сне, как наяву, героев своих произведений, сцены из них. Один из снов навел его написать роман ″Подросток″». Поэт И.Анненский писал, что у Достоевского «были творческие сны, преображавшие действительность, и эти сны требовали от него… чтобы он воплотил их в слова».
Сны играют большую роль и в произведениях Федора Михайловича. С «Преступления и наказания» сновидческий мир полностью формирует структуру романов, которые можно назвать романами-снами, романами с инобытийной основой. Различные сны снятся героям: пророческие, кошмарные, утопические, сны-предупреждения. И светлые ангелы или злые духи овладевают во сне их душами.
Великий писатель знал, что живет в двух мирах. И его герои постоянно находятся под воздействием неземного, что и определяло, в сущности, все их мысли и поступки. Все это Федор Михайлович Достоевский описал с гениальной точностью.
Достоевский многие годы участвовал в благотворительных литературно-музыкальных вечерах. Он выступал с чтением и своих, и других авторов литературных произведений. Его выступления производили потрясающие впечатление на слушателей. Историк литературы С.А.Венгеров вспоминал: «Когда читал Достоевский, слушатель… совершенно терял свое ″я″ и весь был в гипнотизирующей власти этого изможденного, невзрачного старичка, с пронзительным взглядом беспредметно уходивших куда-то глаз, горевших мистическим огнем, вероятно, того же блеска, который некогда горел в глазах протопопа Аввакума». Из других воспоминаний: «Что за чудеса! Еле душа в теле, худенький, со впалой грудью и шепотным голосом, он, едва начнет читать, точно вырастает и здоровеет. Откуда-то появляется сила, сила какая-то властная». Еще одна запись о выступлении Достоевского: «Мы слушали это с возрастающим волнением… И вдруг все в нас чудодейственно изменилось: мы вдруг почувствовали, что не надо нам ″погодить″, но именно нельзя медлить ни на минуту… Нельзя потому, что каждый миг нашей жизни приближает нас к вечному сумраку или к вечному свету, – к евангельским идеалам или к зверям… Он кончил, этот ″ненормальный″, ″жестокий талант″, измучив нас своей мукой, – и гром рукоплесканий опять полетел ему вслед, как бы в благодарность за то, что он вывел нас из ″нормы″, что его идеалы стали вдруг нашими идеалами, и мы думали его думами, верили его верой и желали его желаниями… И если это настроение было только минутным для одних слушателей, – для других оно явилось переворотом на целую жизнь и послужило могущественным толчком к живительной работе самосознания, неиссякаемым источником веры в божественное происхождение человека и в великие судьбы его всемирной истории. И эти слушатели имели право назвать Достоевского