Geum.ru

Я 37-летний парень, нервического типа, тщедушен и неловок

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   13

Сцена 2



На авансцене, застыв, глядя на зрителей, стоит актер – мужчина лет 37, бледнолицый, похожий на меня самого. Несомненно, это я и есть. Я стою и не двигаюсь. На мне шляпа, не сказать что новая, но и не похожая на затасканную. Брюки помятые, клетчатая рубашка, что называется, не первой свежести, в кармане ощущается носовой платок, обычных, вероятно, размеров и расцветки – что-нибудь синее с полосками. Рубашка, кажется, тоже помята. (Я мельком поглядываю на блестящий монокль в глазу толстого мужчины, тот, что вытирает пот с шеи и поглядывает на столь же толстую даму, наверное, жену в первом ряду; затаив дыхание, он смотрит на мою шляпу.) Позади меня стоит стол и стул, имитирующие комнату, чуть дальше в трех метрах сорока сантиметрах стоит еще один такой же стол и еще один такой же стул – они имитируют другую комнату. В той, другой комнате неподвижно возле стола застыла фигура старика. (Кто это такой, я вам скажу после.) Чуть дальше от него – застывшие фигуры подростка лет четырнадцати, немного сутуловатого, я бы сказал, горбатого - да, он, безусловно, горбун, - а рядом с ним, улыбаясь куда-то в сторону, несколько бочком к залу, стоит девочка лет двенадцати. Луч прожектора, исходящий временами откуда-то сверху, высвечивает застывшую на заднем плане фигуру в черном облегающем трико, лицо этой фигуры густо посыпано пудрой. (Неприятный субъект – это чувствуется на расстоянии.) Я поворачиваюсь к нему спиной, но этот трюк столь же слаб в исполнении, сколь и неэффективен – его неприятность я все равно ощущаю даже сквозь свою помятую рубашку, брюки, и даже волосы под шляпой тоже это ощущают. Зрители это чувствуют, скорее, инстинктивно. Они отводят глаза, от того места, где стоит фигура в черном трико, когда прожектор выхватывает ее своим длинным, безжалостным языком из мрака «задника».


Я (слегка наклонив голову, почти шепотом, вытирая слезу, невольно навернувшуюся на левом глазу). Я очутился здесь случайно. (Кто-то нервически хлопает в ладоши, но его одергивают.) Быть может, добрые люди, среди вас найдется такой, кто скажет мне, что я должен говорить? (Неприветливо скрипят перья театральных критиков, они снисходительно улыбаются, перешептываясь меж собой, отчего страх мой увеличивается в размерах.) Вы, верно, привыкли к чему-нибудь этакому… (Зачем зевнул тот, что с моноклем в глазу, неужели ему не понравилось?) Я не готов говорить те слова, что вы привыкли слышать с этой сцены. (Впрочем, какая разница, буду ли я почтителен с этой публикой или постараюсь убедить ее в собственной значимости, чего бы мне это ни стоило? Мне плевать на нее. Если она относится ко мне с прохладцей, я не буду ей подыгрывать. Кстати, и тот невидимый советовал прислушиваться к своему внутреннему голосу.) Если вы считаете, что я здесь лишний, то смею вас уверить, это не так. (С вызовом в зал.) Я здесь затем, чтоб показать вам ваше истинное лицо. (В разных местах зала раздаются хохотки.)

РЕПЛИКА ИЗ ЗАЛА. А погромче нельзя?

ДРУГАЯ РЕПЛИКА ИЗ ЗАЛА. Да вы посмотрите только на его шляпу! Ха-ха-ха… (Часть капризной публики поддерживает его реготание.)

Я (срывая голос). Вы, самодовольные жуки, застыли в позах сонных, вы, может быть, считает за благо смотреть на жизнь вполоборота, так, искоса, чтоб не задело, как бы между прочим, но я так не привык, и вы сейчас узнаете меня. (В зале смолкают смешки, кажется. Проняло. Я приободряюсь.)


Я поворачиваюсь спиной к залу и решительно подхожу к стулу, усаживаюсь на него, закидываю ногу на ногу и секунд пять выдерживаю паузу, публика в восторге, я читаю это по глазам, что скрываются там впереди. Глаз театральных критиков мне не видно, но они, порой, только мешают. Кому понравится постоянное наблюдение? Жизнь тем и ценна, что человек проживает ее сам, без всяких подсказок, пусть даже правильных. Я снимаю шляпу и кладу ее аккуратно на пол, рядом со стулом.


РЕПЛИКА ИЗ ЗАЛА. Оденьте сейчас же шляпу!

ДРУГАЯ РЕПЛИКА. А то простудитесь! Ха-ха-ха… (На этот раз кроме двух-трех наглецов, никто не подхватывает этот дерзкий тон. Это меня радует.)


Рука моя инстинктивно дергается вниз, но в последний момент я все-таки беру верх над неосознанным желанием подчиниться чужой воле, и начинаю по капле выдавливать из себя раба. Раба публики. С этого момента я с радостью для себя замечаю прогресс в игре. Я становлюсь постепенно самим собой, мне уже не так неловко, я могу себе позволить даже шутить с публикой. Это мне нравится, но нравится ли это театральным критикам? А, плевать.


Я (скрестив руки на груди и чуть наклонив голову, прищурив глаза). Итак, я здесь. И присутствие мое, раз оно состоялось, должно иметь более веские основания, нежели простая констатация этого факта. (Слышится дружелюбный смех в зале и даже аплодисменты.) Я думаю, вам небезынтересно будет узнать мою историю. Пусть некоторые почерпнут в ней не насмешку над действительностью, а пользу для себя и своих мыслей, которые, в конце концов, и являются источником наших бед. Ведь, не окажись, скажем, под рукой у Чингисхана мысли замуровать миллион восставших жителей Герата в городскую стену, его исторический образ был бы намного симпатичнее, нежели тот, что мы имеем в наличии. (Пауза. Я победоносно вскидываю руку.) Но мысль, вечная спутница любого горя и радости, она направила его совсем не в ту сторону, в которую могла бы направить его другая, более щадящая его репутацию. В итоге мы имеем то, что имеем: миллион жителей Герата, а среди них были и дети, и кормящие матери, и старики, местные вельможи – все они были живьем замурованы в стену. И если бы их стон не стоял в наших ушах, мы, быть может, сочли дела Чингисхана прогрессивными, ибо, как правило, время приглушает не только тоны на ворованных картинах…