Сосредоточившись на последней теме, я вынужден буду лишь слегка коснуться двух первых. Поэтому я не претендую на большее, чем изложение ряда общих тезисов, из которых вытекают, однако, вполне определенные выводы
| Вид материала | Изложение |
- -, 297.35kb.
- Точная инсулинотерапия инсулинзависимого сахарного диабета практика точного расчета, 1802.92kb.
- Верхоглазенко В. Н. Аналитический обзор по теме, 593.64kb.
- И я это особенно подчеркивал что активность в первых двух ситуациях всегда идет, 214.61kb.
- Эверетт Шостром, 2886.21kb.
- Эверетт Шостром, 4794.27kb.
- Эверетт Шостром, 2881.64kb.
- Эверетт Шостром, 2114.6kb.
- Н. С. Келлин Перевод и анализ содержания текстов на немецком языке в двух первых изданиях, 417.44kb.
- Смирнягин курс США население Лекция население США этой теме будут посвящены три лекции, 288.75kb.
| Тему, сформулированную в заглавии данной статьи, можно рассматривать в трех различных аспектах: 1) исследовать отношения между большевизмом и другими российскими марксистскими течениями, например, «легальным марксизмом» и меньшевизмом, (учитывая также тенденции внутри самой большевистской партии); 2) провести сопоставление большевизма с западной марксистской школой; 3) сопоставить большевизм с так называемым классическим марксизмом, то есть с учением Маркса и Энгельса. Сосредоточившись на последней теме, я вынужден буду лишь слегка коснуться двух первых. Поэтому я не претендую на большее, чем изложение ряда общих тезисов, из которых вытекают, однако, вполне определенные выводы. Первый вопрос, который предлагается на рассмотрение: действовали ли большевики в 1917 году в соответствии с общественной теорией Маркса и Энгельса? Для ответа на этот вопрос необходимо четко представить себе эту теорию и сравнить ее не только с большевистским марксизмом, как он отображен, например, в теоретических работах Ленина, но и с политикой партии большевиков в 1917 году. В том, что писали Маркс и Энгельс о социальном будущем царской России, нашла точное отражение их общая концепция исторического развития. Поэтому следует напомнить об их отношении к России. Известно, какую ненависть вызывала у них идея самодержавия. Царизм являл собой законченное воплощение этой идеи, еще более яркое, чем прусская монархия и бонапартизм. У Маркса недоверие к русским граничило с фобией, хотя позднее это не помешало российским либералам и даже революционерам (сам Маркс не раз жаловался на это) обратить не него свои пристальные взгляды. Разве не предостерегал он на протяжении четверти века относительно мессианских претензий России на мировое господство? В 1856-1857 гг. он написал для «Фри Пресс», органа отъявленного русофоба Дэвида Уркарта [1], историческое исследование в совершенно уркартовском стиле. Достаточно одного отрывка, чтобы составить представление об этой работе, озаглавленной «Разоблачения дипломатической истории ХVШ века»: «Московия была воспитана и выросла в ужасной и гнусной школе монгольского рабства. Она усилилась только благодаря тому, что стала virtuoso в искусстве рабства. Даже после своего освобождения Московия продолжала играть свою традиционную роль раба, ставшего господином. Впоследствии Петр Великий сочетал политическое искусство монгольского раба с гордыми стремлениями монгольского властелина, которому Чингисхан завещал осуществить свой план завоевания мира». [2] Можно обнаружить, что отношение Маркса стало менее негативным, когда он наблюдал за первыми признаками социальной революции в России: освобождением крестьян после Крымской войны и царской политикой в отношении крестьянства в 1860-е годы. Но социальные и экономические проблемы России по-настоящему привлекли его внимание лишь после его знакомства с русскими революционерами. Возникал вопрос: удастся ли этой стране избежать судьбы Западной Европы, то есть капитализма, частной собственности, буржуазного государства? Сумеет ли она решить фундаментальную задачу строительства нового общества, основанного на общинной собственности и кооперации производителей, свойственных крестьянской общине? Побуждаемый экономистом Н.Ф. Даниельсоном, переводчиком «Капитала», Маркс погрузился в исследование архаичных и азиатских форм собственности на землю. И сделал вывод, согласившись в данном случае с народниками, что при определенных условиях российская крестьянская община может стать отправной точкой для грядущей социалистической революции и даже позволить стране миновать стадию капиталистического накопления. Уступив настоятельным просьбам Маркса, Энгельс в 1875 году опубликовал ответ на критику со стороны П. Ткачева, российского ученика Огюоста Бланки. В форме открытого письма Ткачев упрекал Энгельса в непонимании социального устройства России и ее революционных перспектив. Россия - земля обетованная для социализма, утверждал Ткачев, поскольку она никогда не знала ни буржуазии, ни пролетариата и основывалась, напротив, на общинных институтах, артели и мире. Оставалось лишь решить политическую задачу: революционное меньшинство должно свергнуть царизм и взять в свои руки государственную власть. Вот что, вкратце, отвечал на это Энгельс: безо всякого сомнения, социальная революция в России стоит в повестке дня, но при отсутствии мощного городского пролетариата и сильной капиталистической буржуазии эта революция не сможет обрести социалистический характер. Иными словами, подобная перспектива невозможна, ибо производительные силы недостаточно развиты; именно в их развитии заключается функция капитала и буржуазии. У Энгельса не вызывало никакого сомнения, что общинные формы труда и собственности свидетельствуют о глубинном стремлении русского народа к производственной кооперации, однако это едва ли служило доказательством наличия у него мессианской устремленности к социализму или независимости российского движения от западных. Хотя развитие капитализма угрожает миру, последний может стать основой русского социализма — но лишь при одном условии: прежде пролетарская революция должна победить в Западной Европе. А пока русским (и европейским) революционерам следует мобилизовать все силы народа на свержение царизма. [3] Два года спустя Маркс лично вступил в дискуссию. Публицист Н.К. Михайловский подверг критике его философскую систему, тезис о неизбежности капиталистического этапа в развитии любой страны. Стремясь раз и навсегда положить конец подобной интерпретации своих идей, Маркс заявил, что анализировал западный капитал и вовсе не выводил из своего исследования «историко-философскую теорию о всеобщем пути, по которому роковым образом обречены идти все народы». Чтобы понять историю, следует рассматривать информацию эмпирически, в деталях и в целом, а не полагаться на какую-то особую философскую теорию. Что касается социального будущего России и надежд на русскую общину, Маркс высказывал свое мнение, основанное на длительном исследовании российских и других источников: «...Если Россия имеет тенденцию стать капиталистической нацией по образцу наций Западной Европы, - а за последние годы она немало потрудилась в этом направлении, - она не достигнет этого, не превратив предварительно значительной части своих крестьян в пролетариев; а после этого, уже очутившись в лоне капиталистического строя, она будет подчинена его неумолимым законам, как и прочие нечестивые народы». [4] До самой свой смерти Маркс не скрывал симпатий к стремлениям народников, несмотря на серьезные теоретические и политические разногласия, возникшие в связи с этим между ним и первыми русскими марксистами. Он с сарказмом относился к тем революционерам, «кто добровольно покинул Россию [...], чтобы вести пропаганду в России, они уезжают в Женеву! Что за quid pro quo! [5] Эти господа против всякой революционно-политической деятельности. Россия должна одним махом перескочить в анархистско-коммунистически-атеистический рай! Пока же они подготовляют этот прыжок нудным доктринерством, так называемые принципы которого вошли в обиход с легкой руки покойного Бакунина». [6] Следует отметить, что в данном случае Маркс имел в виду русских социалистов в Женеве, объединившихся после раскола «Народной воли» вокруг журнала «Черный передел». К этой группе принадлежали Г. Плеханов, П.Б. Аксельрод и Вера Засулич, три будущих «Нестора» русского марксизма: люди, которых Маркс называл анархистами и утопистами, одновременно восхищаясь террористической группировкой «Народной воли», чьи активисты рисковали жизнью, на месте борясь против царизма. Прежде чем искать убежища в Женеве, Вера Засулич покушалась на жизнь Петербургского градоначальника, присяжные ее оправдали. Она присоединилась к женевской группе «Черного передела» и от ее имени написала Марксу, чтобы узнать его мнение по «вопросу жизни и смерти», который заключался в следующем: либо сельская община способна привести к социализму, и в этом случае революционеры должны отдать все свои силы на благо ее освобождения и укрепления; либо же она обречена на исчезновение, и русским социалистам остается лишь прогнозировать скорость развития капитализма на их родине, а их деятельность должна заключаться в пропаганде среди городского пролетариата. Второй тезис, утверждала Вера Засулич, поддерживают «марксисты», но согласен ли с ним сам Маркс? [7] В своем ответе, несколько набросков которого сохранилось, Маркс попытался обрисовать общие направления своего анализа. Это очень краткое изложение, и мы можем предполагать, что болезнь помешала ему продолжить работу: два года спустя он умер. Отказываясь объявлять капитализм заведомо «исторически необходимым» повсюду, он отвечал Вере Засулич: «Анализ, представленный в «Капитале», не дает, следовательно, доводов ни за, ни против жизнеспособности русской общины. Но специальные изыскания, которые я произвел на основании материалов, почерпнутых мной из первоисточников, убедили меня, что эта община является точкой опоры социального возрождения России, однако для того, чтобы она могла функционировать как таковая, нужно было бы прежде всего устранить тлетворные влияния, которым она подвергается со всех сторон, а затем обеспечить ей нормальные условия свободного развития.» [8] Так Маркс провел черту между собой и своими российскими учениками, «марксистами», которые не желали больше видеть альтернативы развитию России по капиталистическому пути. По его мнению, капитализм являлся для России лишь одним из возможных вариантов развития, другой же олицетворяла крестьянская община. Год спустя он написал вместе с Энгельсом предисловие к русскому изданию «Манифеста коммунистической партии», где говорилось: «Если русская революция послужит сигналом пролетарской революции на Западе, так что обе они дополнят друг друга, то современная русская общинная собственность на землю может явиться исходным пунктом коммунистического развития». [9] После смерти Маркса Энгельс продолжил дискуссию с русскими народниками и марксистами, но не выступил решительно в поддержку той или иной концепции. Безо всякого преувеличения можно заметить в суждениях Энгельса о первых шагах русского марксизма глубокую критику, если не осуждение, политической стратегии, отстаиваемой русскими учениками Маркса, и политической тактики нового поколения русских марксистов, сформировавшегося после смерти Маркса. Верность замечаний Энгельса и молчание большинства современных марксистов (особенно из «социалистических» стран) побуждают нас напомнить его высказывания. Вот письмо Г.А. Лопатина, написанное через несколько месяцев после смерти Маркса В нем рассказывается о разговоре с Энгельсом: «Мы много говорили о русских делах и о том, как пойдет, вероятно, дело нашего политического и социального возрождения [...]. [Энгельс] тоже считает (как и Маркс, как и я), что задача революционной партии или партии действия в России в данную минуту не в пропаганде нового социалистического идеала и даже не в стремлении осуществить этот далеко еще не выработанный идеал с помощью составленного из наших товарищей временного правительства, а в направлении всех сил к тому, чтобы 1) или принудить государя созвать Земский собор 2) или же путем устрашения государя вызвать такие глубокие беспорядки, которые привели бы иначе к созыву этого Собора или чего-либо подобного. Он верит, как и я, что подобный Собор неизбежно приведет к радикальному, не только политическому, но и социальному переустройству. Он верит в громадное значение избирательного периода, в смысле несравненно более успешной пропаганды, чем все книжки и сообщения на ухо. Он считает невозможной чисто либеральную конституцию, без глубоких экономических перестроек, и потому не боится этой опасности. Он верит, что в фактических условиях народной жизни накопилось достаточно материала для перестройки общества на новых началах. Конечно, он не верит в моментальное осуществление коммунизма или чего-либо подобного, но лишь того, что уже назрело в жизни и в душе народа. Он верит, что народ сумеет найти себе красноречивых выразителей своих нужд и стремлений и т. д. Он верит, что, раз начавшись, это переустройство, или революция, не может быть остановлено никакими силами. Важно поэтому только одно: разбить роковую силу застоя, выбить на минуту народ и общество из состояния косности и неподвижности, произвести такой беспорядок, который принудил бы правительство и народ заняться внутренним переустройством, который всколыхнул бы спокойное народное море и вызвал бы всенародное внимание и всенародный энтузиазм к делу полного общественного переустройства. А результаты явятся сами собою, и именно те, которые возможны, желательны и осуществимы для данной эпохи. Все это чертовски кратко, но обстоятельнее я теперь писать не могу. К тому же все это, быть может, не вполне понравится Вам, а потому спешу передать Вам с буквальной точностью другие его [Энгельса] мнения, которые очень лестны для русской революционной партии. Вот они: «Все зависит теперь от того, что будет сделано в ближайшем будущем в Петербурге, на который устремлены ныне глаза всех мыслящих, дальновидных и проницательных людей целой Европы. Россия - это Франция нынешнего века. Ей законно и правомерно принадлежит революционная инициатива нового социального переустройства». [10] В феврале 1885 года Вера Засулич написала Энгельсу, чтобы узнать его мнение о книге Плеханова «Наши разногласия». Энгельс ответил, что прочитал лишь шестьдесят страниц, и этого оказалось достаточно, чтобы «более или менее ознакомиться с разногласиями, о которых идет речь». Далее он писал: «Прежде всего, повторяю, я горжусь тем, что среди русской молодежи существует партия, которая искренне и без оговорок приняла великие экономические и исторические теории Маркса и решительно порвала со всеми анархистскими и несколько славянофильскими традициями своих предшественников. И сам Маркс был бы также горд этим, если бы прожил немного дольше. Это прогресс, который будет иметь огромное значение для развития революционного движения в России. Для меня историческая теория Маркса - основное условие всякой выдержанной и последовательной революционной тактики; чтобы найти эту тактику, нужно только приложить теорию к экономическим и политическим условиям данной страны. [...] То, что я знаю или думаю, что знаю, о положении в России, склоняет меня к тому мнению, что страна приближается к своему 1789 году. Революция должна разразиться в течение определенного времени; она может разразиться каждый день. В этих условиях страна подобна заряженной мине, к которой остается только поднести фитиль. Особенно - с 13 марта. Это один из исключительных случаев, когда горсточка людей может сделать революцию, другими словами, одним небольшим толчком заставить рухнуть целую систему, находящуюся в более чем неустойчивом равновесии (пользуясь метафорой Плеханова), и высвободить актом, самим по себе незначительным, такие взрывные силы, которые затем уже невозможно будет укротить. И если когда-либо бланкистская фантазия - вызвать потрясение целого общества путем небольшого заговора - имела некоторое основание, так это, конечно, в Петербурге. Раз уж порох будет подожжен, раз уж силы будут высвобождены, и народная энергия из потенциальной превратиться в кинетическую (тоже излюбленный и очень удачный образ Плеханова), люди, которые подожгли фитиль, будут подхвачены взрывом, который окажется в тысячу раз сильнее их и будет искать себе выход там, где сможет, в зависимости от экономических сил и экономического сопротивления. Предположим, эти люди воображают, что могут захватить власть, - ну, так что же? Пусть только они пробьют брешь, которая разрушит плотину, - поток сам быстро положит конец их иллюзиям. Но если бы случилось так, что эти иллюзии придали бы им большую силу воли, стоит ли на это жаловаться? Люди, хвалившиеся тем, что сделали революцию, всегда убеждались на другой день, что они не знали, что делали, - что сделанная революция совсем непохожа на ту, которую они хотели сделать. Это то, что Гегель называл иронией истории, той иронией, которой избежали немногие исторические деятели. Посмотрите на Бисмарка - этого революционера поневоле - и Гладстона, который в конце концов запутался со своим обожаемым царем. По-моему, самое важное - чтобы в России был дан толчок, чтобы революция разразилась. Подаст ли сигнал та или иная фракция, произойдет ли это под тем или иным флагом, для меня не столь важно. Пусть это будет дворцовый заговор, он будет сметен на другой же день. В стране, где положение так напряжено, где в такой степени накопились революционные элементы, где экономическое положение огромной массы народа становится изо дня в день все более нестерпимым, где представлены все ступени социального развития, начиная от первобытной общины и кончая современной крупной промышленностью и финансовой верхушкой, и где все эти противоречия насильственно сдерживаются деспотизмом, не имеющим себе равного, деспотизмом, все более и более невыносимым для молодежи, воплощающей в себе разум и достоинство нации, - стоит в такой стране начаться 1789 году, как за ним не замедлит последовать 1793 год». [11] В разговоре с Каутским Энгельс снова коснулся книги Плеханова. Вот что пишет об этом Каутский в письме Бернштейну: «Энгельс сейчас читает новую брошюру Плеханова. Он находит ее очень интересной, в целом теоретически верной, а местами совершенно замечательной. В устах Энгельса это, конечно, великая похвала. Однако, хотя брошюра очень нравится ему в плане теоретическом, он считает ее тактические положения - не скажу неверными, но несвоевременными. Сегодня в России, утверждает Энгельс, речь идет не о какой-то программе, а о революции. Когда она начнется, к власти в России придут не социалисты, а либералы. И лишь когда под воздействием этой революции в Западной Европе победит революция социалистическая, такая победа получит резонанс в России и подтолкнет ее к социализму. Те, кто будет делать революцию в России, не смогут довести ее до конца. И важно даже не столько понимание ими теории, сколько их энергия. Что сегодня необходимо в России, так это объединить все динамичные элементы, без различия программ, и перейти к действию. Плеханов не прав, нападая на «Народную волю», людей, которые сейчас единственные могут что-то сделать в России, даже если с точки зрения теории правота на его стороне. Сегодня в России речь идет о свержении царизма и всеобщем союзе ради достижения этой цели. Энгельс всегда будет на стороне тех, кто действует подобным образом, даже если программы их непоследовательны. Впрочем, Плеханову не следует забывать, в каких условиях эти программы писались и что, в конце концов, в решающий момент (март 1883 г.) именно те, на кого он нападает, составили программу, достойную лучших людей государства. Вот что заявил мне Энгельс». [12] Особенно интересны размышления о перспективах капитализма в России, изложенные Энгельсом в письмах к Даниельсону, который упорно возлагал надежды на будущее русской общины. Вот что писал ему Энгельс: «Могла бы Россия в 1890 году существовать и удерживать независимое положение в мире как чисто сельскохозяйственная страна, живущая за счет экспорта своего зерна и покупающая за него заграничные промышленные изделия? Я думаю, что мы с уверенностью может ответить - нет. Стомиллионный народ, играющий важную роль в мировой истории, не мог бы при современном состоянии экономики и промышленности продолжать оставаться в том состоянии, в каком Россия находилась вплоть до Крымской войны. Введение паровых двигателей и машинного оборудования, попытки изготовлять текстильные и металлические изделия, хотя бы только для отечественного потребления, при помощи современных средств производства, должны были иметь место раньше или позже, но во всяком случае в какой-то момент между 1856 и 1880 годами. Если бы этого не произошло, ваша домашняя патриархальная промышленность все равно была бы разрушена конкуренцией английского машинного производства, и в результате получилась бы Индия - страна, экономически подчиненная великой центральной мастерской - Англии. [...] Все правительства, даже самые абсолютистские, в конечном счете только исполнители экономической необходимости, вытекающей из положения страны. Они могут делать это по-разному -хорошо, плохо или посредственно; они могут ускорять или замедлять общественное развитие с вытекающими из него политическими или юридическими последствиями, но в конечном итоге должны следовать за этим развитием. Были ли те средства, с помощью которых осуществилась промышленная революция в России, наилучшими для данной цели, это особый вопрос, обсуждение которого завело бы нас слишком далеко. Для моей цели достаточно, если я смогу доказать, что эта промышленная революция была сама по себе неизбежна» [13]. Хотя социологическому и политическому учению Маркса и Энгельса действительно присуща определенная двойственность, их интеллектуальное завещание своим российским ученикам, народникам и марксистам, совершенно однозначно. Они привлекли внимание народников к тому факту, что выживание и развитие сельской общины зависит как от падения царизма, так и от пролетарской революции на Западе; и в то же время они советовали русским марксистам отбросить всякое идеологическое сектантство и сосредоточить свою деятельность на достижении одной цели: объединении всех динамичных элементов российского общества в борьбе за свержение самодержавия. В разговоре с А. Воденом Энгельс напомнил ответ Маркса Михайловскому, выразив надежду, что взятие власти социал-демократией на Западе совпадет по времени с политической и аграрной революцией в России. Ему же он выказал свое недовольство тем, что марксисты, русские и не только, выдергивают цитаты из работ Маркса или его собственных вместо того, чтобы задуматься о том, как бы сам Маркс поступил на их месте [14]. Не называя себя «марксистами», участвовать в общей борьбе всех революционных сил против царизма - вот напутствие Маркса и Энгельса их российским ученикам. Всем своим прошлым русский народ был обречен даже после свержения самодержавия пройти долгий путь трансформаций и большую политическую школу. Политическая деятельность Маркса и Энгельса лучше всего иллюстрировала социальную теорию, согласно которой именно спонтанная деятельность (Selbsttatigkeit) современных трудящихся классов является основной силой, способной радикально изменить человеческие отношения и институты; в отличие от революций, происходивших в докапиталистических классовых обществах, в революционных движениях Нового времени новым политическим элитам предстоит играть не главенствующую, а лишь второстепенную роль. Борьба против господствующих классов в условиях либерально-буржуазной системы порождает социалистическое сознание; обретение этого сознания массами абсолютно необходимо для завоевания ими политической власти в развитых капиталистических странах. На международном социалистическом конгрессе в 1889 году Плеханов выступил от имени русских социалистов и провозгласил их кредо: «Революционное движение в России победит как рабочее движении или не победит вовсе». В гегемонию российского пролетариата верили все марксистские группы — вот почему они с энтузиазмом относились к тому, что П. Струве окрестил «исторической миссией капитализма» в России; вот почему в один голос критиковали Даниельсона, который в уверенности, что следует учению Маркса, отверг догмат об «исторической необходимости» капитализма в этой стране. Можно воспользоваться даже марксистским понятием «фетишизм» для характеристики этого двойного культа: не только рабочего класса, силы, возглавляющей демократические и либеральные тенденции в царской России, но и капитализма, предварительного условия для торжества социализма. Февральской революции предстояло подвергнуть испытанию прочность этой связи между большевиками и меньшевиками -братьями-врагами. И те, и другие были убеждены, что Россия не созрела для утверждения в ней социалистической экономики, и следовательно, необходимо было пройти через первые этапы капиталистического накопления; обе марксистские партии были готовы войти в правительство и управлять страной, в которой подавляющее большинство населения составляло крестьянство. С самого начала обе партии поверили в харизму интеллектуальной элиты, в свою роль в деле преобразования России на европейский лад. Основатели РСДРП первоначально колебались, думая назвать ее просто «рабочей партией»; но воздержались от этого и правильно сделали, потому что в ее рядах не было практически ни одного настоящего рабочего. Революционная деятельность являлась прежде всего делом интеллектуалов, которые зачастую выражали недовольство участием российских рабочих в чисто «экономической» борьбе. Политическая литература 1890-х годов полна утверждений об ограниченности российского пролетариата: он не шел дальше защиты своих сиюминутных интересов. Струве сделал из этого выводы и стал либералом. Ленин сделал свои - в корне отличные. Следуя за Плехановым и Аксельродом (учениками Каутского), он мыслил партию как элиту, наделенную основной - интеллектуальной или научной - миссией: внушить трудящимся «социалистическое сознание». Так благоговение перед пролетариатом оборачивалось нарциссическим восхищением самими собой, и гегемония пролетариата, за которую ратовали «научные социалисты», становилась гегемонией, поначалу интеллектуальной, а вскоре политической, профессиональных революционеров. Понятно, почему Аксельрод хотел предложить демократам и либералам временный союз ради свержения самодержавия, не осуждая при этом Ленина, который предпочитал методы конспирации и якобинской централизации руководства. Являлись ли большевики, строго говоря, марксистами? Или большевизм следует рассматривать как искажение марксизма? Эти вопросы можно интерпретировать двояко. Представляли ли себе большевики грядущую русскую революцию как революцию буржуазную? Следовали ли они в своей политической практике советам, которые Маркс и Энгельс давали своим российским ученикам? Парадоксально, но на первый вопрос можно ответить утвердительно - в том смысле, что большевики думали и действовали как буржуазные революционеры не только до 1917 года, но и после взятия ими власти. Используя «марксистскую» лексику, можно сказать, что они были «объективно» буржуазными. То же самое справедливо и в отношении другого течения в российской социал-демократии - меньшевиков. Боготворя пролетариат и одновременно не доверяя спонтанным инициативам российских рабочих, их «экономическому» движению, русские марксисты инстинктивно благоговели перед капитализмом, вплоть до возведения в догму частного случая развития капиталистического способа производства, описанного Марксом. Эта двойственная со всех точек зрения позиция отражала саму суть идеологии, принявшей окончательную форму лишь после октября 1917 года, - русского марксизма [15]. Маркс предвидел, что, упустив шанс на возрождение при опоре на крестьянскую общину, Россия переживет опыт буржуазно-капиталистической революции; те, кто будет стоять у власти в переходный период, кем бы они ни были, вынуждены будут принимать меры, необходимые для быстрого развития промышленности. Именно так поступили большевики и их союзники, марксисты или не марксисты: выполняя «историческую» роль побежденного класса буржуазии, они объективно действовали согласно «закону экономического развития буржуазного общества». Можно сказать, что они были такими же «марксистами», как и «ньютонианцами», поскольку двигались и падали, подчиняясь закону всемирного тяготения. Маркс оказался пророком, обрисовав в письме Михайловскому альтернативу развития России; однако он не мог предвидеть, что эта страна сорок лет спустя вступит на путь государственного капитализма под знаменем «марксизма». Следует отметить, что в его работах, с которыми знакомились его российские ученики, содержалось больше указаний на то, как построить экономику, основанную на законе стоимости, то есть на капитале и наемном труде, чем описаний способов строительства социализма. Русские марксисты знали, что в «Капитале» не было «рецептов для кухни будущего»; [16] но они также не могли не знать, что «новорожденный капитал источает кровь и грязь изо всех своих пор». [17] Именно этот второй урок они и реализовали на практике: «Политический гений Ленина состоял в том, что он придал необходимости видимость выбора». [18] Не обладая таким же политическим гением, Сталин добросовестнее всех в мире выполнил эту миссию. [19] Известно, что когда Ленин после Февральской революции возвратился в Россию, он повел ожесточенную борьбу, навязывая свои взгляды партии. «Значительное меньшинство - если не большинство - партии в это время, кажется, определенно придерживалось той точки зрения, - одинаково ревностно отстаиваемой меньшевиками и эсерами, - что революция не вполне еще прошла буржуазную стадию и, следовательно, еще не созрела для перехода к социализму. С этой точки зрения Октябрьская революция была липы» продолжением и углублением Февральской, не отличаясь от нее ни принципами, ни целью» [20]. Иначе говоря, Ленин, его партия и союзники лишь осуществили обещания, которые дали, но не смогли выполнить их предшественники. Так, было освобождено крестьянство, которое поначалу больше всего выиграло от революции. Это, как верно отметила Роза Люксембург, сразу придало революции буржуазный характер. «Если взять масштаб западноевропейских революций, - писал Ленин в 1918 году, - мы стоим сейчас приблизительно на уровне достигнутого в 1793 году и в 1871 году» [21]. Альбер Матьез, чья «История французской революции» фактически является апологией якобинизма, проводит яркую параллель между большевизмом и якобинизмом и приходит к выводу: «История никогда не повторяется в точности, но сходство между великими кризисами 1793 и 1917 годов, которое выявляет наш анализ, не может быть ни поверхностным, ни случайным. Русские революционеры добровольно и сознательно подражают революционерам французским. Они проникнуты тем же духом. Они действуют среди тех же проблем и в аналогичной атмосфере. Разница лишь во времени. Цивилизация прошла более чем столетний путь. Однако отсталая Россия больше, чем обыкновенно полагают, походит на аграрную и неграмотную Францию конца XVIII века. Любопытно будет посмотреть, совпадет ли ритм обеих революции до конца; это заставит о многом задуматься» [22]. Миновало пятьдесят лет - и сегодня не кажется рискованным продолжить аналогию Матьеза. Прежде всего, Ленин был твердо убежден, что буржуазная революция завершилась в апреле 1917 года, и с этого времени самой насущной задачей лидеров и членов большевистской партии, а также всех сознательных представителей трудящихся масс, стало проведение «социалистической революции», начавшейся 25 октября 1917-го. Позднее его суждения стали более осторожными, «ибо, - признавал он, - мы только начали переход к социализму, Но решающего в этом отношении еще не осуществили». [23] Ему было прекрасно известно, что, согласно теории Маркса, такой «переходный период» называется капитализмом. В качестве модели Ленин предлагал строителям социализма все добродетели капиталистической системы. Он напоминал о принципах учета и контроля, бережливости и дисциплины «пролетарским революционерам», которые их не без основания презирали. Без применения этих административных методов «успех социализма немыслим». И поскольку «русский че ловек - плохой работник», его следует учить методике Тейлора, которая небесполезна в переходный период от капитализма к социализму, поскольку она, «как и все прогрессы капитализма, - соединяет в себе утонченное зверство буржуазной эксплуатации и ряд богатейших научных завоеваний в дел анализа механических движений при труде»... [24] Все российские социал-демократы, штудировавшие «Капитал» Маркса, прекрасно знали, что первоочередной задачей буржуазной революции является усиленное накопление капитала. Взяв власть, большевики сразу же занялись этой проблемой. После завершения фазы «военного коммунизма» в России ввели строгую трудовую дисциплину, диктаторское управление на заводах, доходы населения стали сильно различаться: необходимо было добиться эффективного функционирования капиталистической экономики. Ленин проявлял особую изобретательность, прикрывая основополагающие экономические положения программы своей партии социалистической риторикой. Согласно его логическим построениям, это движение к развитому капитализму - ибо, наконец, его собственный марксистский анализ приводил к подобному выводу - представляло собой переход к социализму. Защищая всевластие директоров заводов, он заявлял буквально следующее: «Что диктатура отдельных лиц очень часто была в истории революционных движений выразителем, носителем, проводником диктатуры революционных классов, об этом говорит непререкаемый опыт истории». [25] Таким образом, практика российского «коммунизма», по признанию самого Ленина, отвечала капиталистическим реалиям, ибо, как он указывал, «скачки» от капитализма к социализму «обнимают периоды лет по 10, а то и больше». [26] Историческая функция большевизма состояла в строительстве промышленной и, разумеется, пролетарской России, и то, что называют «сталинизмом», явилось лишь логическим завершением начатого дела. Ленин создал необходимый аппарат и поставил перед ним цели; Сталин задействовал этот аппарат и рационально выполнил задачи. В его лице нашла воплощение «диктатура революционных классов» - но так, как Ленин и большевики даже предвидеть не могли. Громогласно провозглашенный переход к социализму на самом деле являлся переходом к капитализму в аграрной и доиндустриальной стране. Его организаторами стали члены партии - марксисты, в подавляющем большинстве выходцы из буржуазной интеллигенции, которые знали, чего требовал подобный переход. Действительный анализ русской революции и истории России после 1917 года должен исходить именно из этого. Если основываться на марксистском понимании процесса эксплуатации труда капиталом, следует признать, что Ленин, его партия и бюрократия сыграли роль, которую русская буржуазия не смогла доиграть до конца: заложили материальную, то есть капиталистическую, основу будущего социализма. Эту буржуазную и якобинскую роль большевики представили как строительство социализма и окрестили господство партии «диктатурой пролетариата» - ибо капитал всегда нуждается в идеологическом оправдании экономического угнетения. Ленин, партия и бюрократия выполнили в России задачи, повсюду решаемые буржуазией, и сделали это с максимальной эффективностью. Представление о революции, совершенной большевиками, как о «буржуазной», подразумевает, что она происходила исключительно в рамках капитализма, а не социализма. Большевики совершили в России то, что везде делали капиталисты в начале своего господства: ни больше, ни меньше - но при этом на основе более совершенной бюрократической организации, за гораздо более короткое время и при значительно менее благоприятной международной конъюнктуре. Это особенно верно в отношении сталинского режима, вынужденного имитировать высококонцентрированный западный капитал. Два этапа развития капиталистической формации объединены здесь воедино, и первоначальное накопление непосредственно переходит в расширенное воспроизводство. Такая якобы социалистическая экономика является не чем иным, как особой формой того типа производства и распределения, который был уже описан в третьем томе «Капитала»: директорского капитализма, разновидности частного капитализма, возникающей вследствие экспроприации мелких предприятий и их поглощения олигополиями и монополиями. Это капитализм менеджеров [27], в котором Маркс видел результат размежевания между экономической функцией капиталиста в процессе производства и его общественным положением собственника средств производства. При любых формах капитализма производитель (трудящийся) не владеет никакими средствами производства; подчинение приказам без обсуждения - вот его участие в развитии экономики. Основополагающие отношения при этом - отношения между капиталом и трудом; отношения между капиталистами и трудящимися как личностями второстепенны. Таким образом, можно утверждать, что «советский» капитализм сформировался и развился в обществе, где класс капиталистов, правящий класс в традиционном понимании, был заменен олигархией, обладающей как экономическими, так и политическими привилегиями. Если говорить об отношениях господства в социологическом смысле, то капитализм способен существовать и там, где традиционных капиталистов заменяют управляющие или уполномоченные капитала. Основные отношения здесь также строятся между капиталом с его способностью эксплуатировать труд благодаря владению средствами производства и эксплуатируемым трудом. Кто бы ни выполнял капиталистическую функцию - капиталисты в буквальном смысле слова, менеджеры, как на Западе, государственные бюрократы и директора, как на Востоке - суть дела от этого существенно не меняется. Даже Маркс допускал возможность сосредоточения всех средств производства страны в руках одного капиталиста или группы капиталистов, которые могут нанимать директоров для управления хозяйством. Ленин также говорил в «Государстве и революции» о «буржуазном государстве без буржуазии». Если где-либо Ленин явно раскрыл подобные намерения, то это в работе, написанной в 1905 году, в которой он с уверенностью заявлял, что после победоносной революции наступит не «социалистическая, а демократическая диктатура. Она не сможет затронуть (без целого ряда промежуточных ступеней революционного развития) основ капитализма. Она сможет, в лучшем случае, внести коренное перераспределение земельной собственности в пользу крестьянства, провести последовательный и полный демократизм вплоть до республики, вырвать с корнем все азиатские, кабальные черты не только из деревенского, но и фабричного быта, положить начало серьезному улучшению положения рабочих и повышению их жизненного уровня, наконец, last but not least, - перенести революционный пожар в Европу. Такая победа нисколько еще не сделает из нашей буржуазной революции революцию социалистическую; демократический переворот не выйдет непосредственно из рамок буржуазных общественно-экономических отношений; но тем не менее значение такой победы будет гигантское для будущего развития России и всего мира». [28] Провозглашая свой новый лозунг «революционно-демократической диктатуры пролетариата и крестьянства» в буржуазной революции и при капиталистической экономике, Ленин, надо заметить, не ссылался на Маркса. Он, скорее, «обновлял» его, отвергая исторический материализм, в котором вся марксистская школа видит великий вклад Маркса в общественные науки. Несомненно, Ленин прекрасно знал, что его лозунг противоречит этой теории. Однако в 1917 году он открыл две вещи, которые очень его обрадовали: общественную силу в лице Советов, готовую поддержать его новую концепцию; и текст, пригодный для ее подтверждения, то есть «Гражданскую войну во Франции» 1871 года. Развитие событий показало, что ни Советов, ни мыслей Маркса о Парижской Коммуне оказалось недостаточно, чтобы изменить истинный смысл ленинских предложений 1905 года, подразумевавших развитие российской экономики в «пролетарском» обществе, подчиненном государственному капиталу. Взяв власть от имени пролетариата в отсталой стране, большевики, таким образом, показали себя учениками Бланки. Но при этом они использовали социальную теорию, считающую классовую борьбу главной движущей силой трансформации общества. Не в партиях, а в классах видел Маркс решающий фактор исторических перемен. Подтверждая это идеологическое искажение на практике, большевистская партия лишила Советы социальной и политической власти и установила диктатуру, верную характеристику которой дала Роза Люксембург: «Это диктатура, но не диктатура пролетариата [...], а диктатура в чисто буржуазном смысле, в смысле господства якобинцев» [29]. Как все или почти все революционеры, Маркс порой испытывал некое нетерпение, побуждавшее его выносить поспешные или преждевременные суждения. Так, он полностью поддержал Парижскую Коммуну, всего через несколько месяцев после того, как предсказал, что она обречена на поражение. Однако существовала одна вещь, к которой он неизменно относился враждебно: роль организованных меньшинств. По его мнению, «революция с политической душой, в соответствии с ограниченной и раздвоенной природой этой души, организует господствующий слой в обществе за счет самого общества». [30] Мы полагаем, что это суждение 1844 года применимо и к событиям 1917-го; социальная душа революции была извращена ее собственными политическими лидерами, действия которых, с точки зрения рабочего класса, в точности походили на действия тогдашних руководителей классовых обществ Запада. По поводу методов первоначального накопления в менее развитых странах Маркс писал: «Эти методы отчасти покоятся на грубейшем насилии. [...] Но все они пользуются государственной властью, организованной и концентрированной силой общества, чтобы насильно ускорить переход от феодального экономического устройства к капиталистическому и сократить этапы перехода. И действительно, сила является повивальной бабкой всякого старого общества труда. Сила - экономический агент.» [31] Урок, который можно из этого извлечь, заключается в том, что революция 1917 года была не делом рук партии, руководствовавшейся некой теорией или идеологией, а неизбежным результатом длительного ряда предшествовавших событий. В этом ее сходство с другими буржуазными революциями, которые имели одну и ту же конечную цель: обеспечить капитал, сконцентрированный в государстве, соответствующим пролетариатом. Благодаря этой революции Россия, отныне связанная с Западом, становилась полноправной участницей европейского исторического процесса. Ленин недвусмысленно писал о такой перспективе в 1905 году: «Марксисты безусловно убеждены в буржуазном характере русской революции. Что это значит? Это значит, что те демократические преобразования в политическом строе и те социально-экономические преобразования, которые стали для России необходимостью, — сами по себе не только не означают подрыва капитализма, подрыва господства буржуазии, а, наоборот, они впервые очистят почву настоящим образом для широкого и быстрого, европейского, а не азиатского, развития капитализма, они впервые сделают возможным господство буржуазии как класса». [32] Преобразовательный процесс, начатый в 1917 году свержением буржуазии как класса собственников и одновременным утверждением капиталистических методов экономической эксплуатации, процесс, задержанный столетиями абсолютизма, подготавливался уже давно - и продолжается до наших дней. Короче говоря, русская революция явилась в первую очередь необходимым результатом особого хода истории, которая была лишена богатого опыта Ренессанса и Реформации и не породила буржуазии, достаточно сильной, чтобы освободить гражданское общество. Ни одному народу не избегнуть своего прошлого. Для историков зачастую оказывается неожиданным, что видимые новшества на самом деле лишь повторяют то, что уже было, хотя и в иных формах. Если данный тезис верен, то проблема роли партий и идеологий упрощается, ибо становится ясно, что русская революция носила как политический, так и социальный характер. Точно так же, как во времена французской Второй Империи, класс мелких земельных собственников образовал основу новой олигархической власти. Несомненно, большевистская партия с ее идеологией сыграла более значительную роль по сравнению с другими партиями; но сама эта роль определялась революционным процессом, подчиненным, в свою очередь, многообразию факторов. Теоретически и идеологически обе группировки в российской социал-демократии подготавливали буржуазную революцию, стремясь затем не только к совершению в будущем революции пролетарской, но и к тому, чтобы играть первостепенную роль уже на протяжении самого буржуазного этапа. Одна из этих группировок - получившая название «большевиков» - была готова ускорить события, вызывая вторую революцию - это факт, но он значит меньше, чем единство целей и действий обоих течений. Торжество большевизма явилось в действительности торжеством Российской социал-демократической рабочей партии. Об этом свидетельствует и сближение с большевиками «левых» элементов различных социалистических и марксистских групп в период революции - с момента образования первого временного правительства до взятия власти большевиками и в дальнейшем. Когда Мартов накануне октябрьского переворота критиковал большевиков в предпарламенте и выдвигал два предварительных условия преодоления кризиса - немедленную аграрную реформу и решение проблемы мира, - он формулировал большевистскую программу. В итоге в Советах восторжествовали якобинские элементы: это явление не следует приписывать ни гению Ленина, ни качествам его партии; причиной его стало то, что российский народ не созрел ни социально, ни политически, чтобы суметь использовать до конца преимущества, полученные в результате падения царизма. Ничто в его истории не готовило его к тому, чтобы воспользоваться подобным шансом. Не знаю, насколько уместно использование историками слова «предательство»; здесь, во всяком случае, напрасно искать виновных, людей или партии, ибо за поражение держит ответ сама история. В отсутствие революции на Западе российский народ не был способен один освободить человечество; он мог лишь принять то, что было ему дано. История не порождает мессий, она назначает менеджеров: правда, они охотно считают себя мессиями. В то время как русский марксизм был возведен большевистской партией, хозяйкой правящего аппарата, в ранг государственной идеологии, социальная философия Маркса или, точнее, его социологическая интерпретация истории оказалась удивительно точной в определении функции этой новой идеологии на службе режимов, идущих по пути экономического роста, иными словами, «переходных» экономик. Парадокс здесь только кажущийся. Маркс предсказал, что русская революция станет результатом войны, «войны расовой», когда Германия поведет борьбу «против объединенных славянской и романской рас». [34] Странный альянс между республиканской Францией, наследницей великой Революции, и царской Россией, оплотом реакции в Европе, обретал, таким образом, характер исполняющегося пророчества. Судьба России действительно оказалась связана с судьбой западной цивилизации - и военным соглашением с Францией, и военным поражением, чреватым неизбежной революцией. Более того, Маркс предвидел, что революция эта будет социальной, и что Россия превратится из сельской, полуазиатской страны в городскую и пролетарскую. Можно ли говорить в этой связи о ее буржуазном общественном устройстве? Да, если не отождествлять буржуазный строй с либерализмом: всякий либеральный режим может принимать тоталитарные формы и превращаться в бонапартизм, фашизм, нацизм; да, если допускать, что буржуазия способна перейти от традиционного индивидуализма к системе директорской бюрократии. Нет, если понимать буржуазию как сообщество индивидуальных капиталистов. Чего не мог предвидеть Маркс, так это того, что политические хозяева революционной России заявят о своей полной приверженности его социальной теории, то есть материалистической концепции истории. Он и вообразить не мог, что это революционное насаждение пролетаризированного общества, новое явление государственного капитализма, будет провозглашено социалистической революцией; не предполагал он и того, что его западные последователи с этим согласятся, забыв, что в классовом обществе «господствующими идеями любого времени были всегда лишь идеи господствующего класса». [35] История иногда являет нам любопытные совпадения, которые приписывают ее «иронии»: объяснение, несомненно, весьма мало научное. Совпадение, которое мы наблюдали в 1967 году, не лишено такой иронии. Одновременно праздновалось пятидесятилетие русской революции и столетие первого издания «Капитала». Неудивительно, что в России правящая партия отметила оба события одновременно. После пятидесяти лет государственного правления большевики и их союзники, возможно, поняли, что если «Капитал» не дал им «рецептов для кухни будущего», в нем можно обнаружить более менее точное описание их собственных авантюр. Вот так «восточный деспотизм» вопреки ожиданиям Маркса, выполняет историческую миссию, которую провалил западный капитализм. Примечания 1 Уркарт Д. (1805-1877) - английский политический деятель, дипломат, публицист. Находясь в оппозиции правительству Великобритании, выступал за активное противодействие внешнеполитической экспансии царской России. Придерживался протурецкой ориентации. - Прим. ред. 2 Маркс К. Разоблачения дипломатической истории XVIII века// Вопросы истории, 1989, № 4, с. 11. Впервые опубликовано: Revelations of the Diplomatic History of the Eighteenth Century// Free Press, 25.02.1857. Работа печаталась с продолжением с 23 августа 1856 по 1 апреля 1857 гг. Она задумывалась как введение к более обширному труду (см. К. Маркс, «Господин Фогт»). Переиздана под заголовком "Secret Diplomatic History of the Eighteenth Century'' в 1969 г. в Лондоне. «Разоблачений» нет ни в первом, ни во втором советском издании «Сочинений» Маркса и Энгельса, отсутствуют они и в аналогичных изданиях, публиковавшихся в Восточной Германии. Подробный перечень того, что писал Маркс и Энгельс о России, можно найти в: Krause Н. Marx und Engels und das zeitgenossische Russland. Giessen, 1958. 3 Энгельс Ф. О социальном вопросе в России// Соч., т. 18. Cf: Pipes R. Russian Marxism and its Populist Background: The Late Nineteenth Century//The Russian Review, October 1960, p. 316-337. 4 Маркс К Письмо в редакцию «Отечественных записок»// Соч., т. 19, с. 120. 5 Quid pro quo - подмена одного другим, путаница (лат.). 6 Письмо Маркса Ф.А. Зорге, 5 ноября 1880 г.// Соч., т. 34, с. 380. 7 Письмо В. Засулич Марксу, 16 февраля 1881г.//К. Маркс, Ф. Энгельс и революционная Россия. М., 1967. 8 Письмо Маркса В. Засулич, 8 марта 1881 г.// Соч., т. 35, с. 137. 9 Маркс К., Энгельс Ф. Предисловие ко второму русскому изданию «Манифеста коммунистической партии»// Соч., т. 19, с. 305. 10 Письмо Г.А. Лопатина Н.М. Ошаниной, 20 сентября [1883] г.// Русские современники о К. Марксе и Ф. Энгельсе. М., 1969, с. 200-201. 11 Письмо Энгельса Вере Засулич, 23 апреля 1885 г.// Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. 2-е изд. М., 1964, т. 36, с. 260, 263. 12 Письмо Каутского Бернштейну, 30 июня 1885 г. Cf: Eduard Bernstein Briefwechsel mit Friedrich Engels/hrsg. von H. Hirsch. Assen, 1970, p. 437. 13 Письмо Энгельса Н.Ф. Даниельсону, 18 июня 1892 г.// Соч., 1965, т. 38, с. 313-314. 14 Воден А. На заре «легального марксизма»// Летописи Марксизма, 1927, № 4. 15 См. превосходные замечания Дитриха Гейера о первых учениках Маркса в: Lenin in der russischen Sozialdemokratie. Die Arbeiterbewegung im Zarenreich als Organisations, problem der revolutionaren Intelligenz 1890-1903. Koln-Graz, 1962, p. 16-35. На происхождение русского марксизма проливает свет ряд недавних работ, в частности: Haimson L.H. The Russian Marxists and die Origins of Bolshevism. Cambridge (MA), 1955; Keep J.L.H. The Rise of Social Democracy in Russia. Oxford, 1963; Pipes R Social Democracy and the St Petersburg labor Movement 1885-1897. Cambridge (MA), 1963. 16 Маркс К. Послесловие ко второму изданию «Капитала» // К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения. Т. 23, с. 19. 17 Маркс К. Капитал, т. 1// Соч., т. 23, с. 770. 18 Pipes R. Max Weber et la Russie// Le Contrat Social, mai 1960, p. 152. Анализируя работу Макса Вебера «Zur Lage der burgerlichen Demokratie in Russland» (1906 г.), Р. Пайпс отмечает его пессимизм в отношении шансов либерального будущего России. Вебер сомневался также в том, что развитой капитализм западных стран действительно равнозначен демократии и свободе. Одновременно он скептически оценивал усилия «романтичных народников», тех, кто превозносил крестьянскую общину, полагая, в противоположность им, что российское крестьянство и мелкая буржуазия склонны к авторитарным формам правления. Ibid., mars 1960, p. 76. 19 Иными словами, если оставить в стороне патологическую сторону личности Сталина, «сталинизм» был присущ большевизму: Ленин прекрасно сознавал это, когда в своем «завещании» не отрекся от буржуазно-якобинской концепции личной диктатуры, желая лишь заменить своего прежнего протеже более воспитанным диктатором! 20 Карр Э. Большевистская революция 1917-1923. Т. 1-2, М., 1990, с. 103. 21 Ленин В.И. Очередные задачи советской власти// ПСС, т. 36, с. 175. Об интеллектуальной эволюции Ленина после Октябрьской революции cf: Meyer A.G. Leninism. Cambridge, 1957, p. 187-216. 22 Mathiez A. Le Bolchevisme et le jacobinisme. P., 1920, p. 22. Многие, особенно западные марксисты, сравнивали русскую и французскую революцию - не говоря уже о самом Ленине. Достаточно вспомнить Карла Каутского, который первым отметил якобинский характер большевистского режима и, позднее, в начале эпохи сталинизма, его бонапартистские черты: «От демократии к государственному рабству» (1921), «Интернационал и Советская Россия» (1926); «Большевизм в тупике» (1930). Аргументы Каутского, в особенности, изложенные в последней работе, вызвали критику со стороны меньшевиков, в частности, Р. Абрамовича, который отверг параллели с бонапартизмом. Cf: Revolution und Konterrevolution. Das neue Kautsky-Buch uber Russland//Die Gesellschaft, No 12, 1930, p. 532-541 («Чтобы стать настоящим бонапартизмом, большевизму не хватает капиталистической классовой сущности».). Из самих большевиков подобную параллель особенно любил проводить Л.Д. Троцкий, осуждая бонапартистский характер диктатуры Сталина. 23 Ленин В.И. Очередные задачи..., с. 175. 24 Там же, с. 189. Ленин, весьма далекий здесь от «марксизма», ограничивает «социалистический» характер советской власти: он выделяет политико-экономический критерий, в котором видит гарантию социалистического характера революции. 25 Там же, с. 199. В то же самое время Ленин пытается доказать, что, в отличие от буржуазной диктатуры, диктатура пролетариата наносит удары по меньшинству эксплуататоров в интересах эксплуатируемого большинства, которое «осуществляет» эту диктатуру, «возвышаемую» советами до уровня исторического творчества. Знакомый якобинский, управленческий и патерналистский язык! 26 Там же, с. 205. Когда группа «левых коммунистов» упрекнула Ленина в «капитуляции перед буржуазией и ее мелкобуржуазными интеллигентскими приспешниками» и обвинила его в предпочтении «государственного капитализма» «самому решительному обобществлению», Ленин ответил, что его критики разоблачили свою «мелкобуржуазную» природу и ничего не понимают в том, «каков именно тот переход от капитализма к социализму». И пояснил значение слова «переход»: в российской экономике есть «элементы [...] и капитализма, и элементы социализма», в частности, патриархальное и натуральное хозяйство; мелкотоварное и ремесленное производство; частный капитализм; государственный капитализм; и, наконец, социалистические элементы. Советской власти нечего опасаться государственного капитализма, ибо при Советской власти «обеспечена власть рабочих и бедноты». Следовательно, «пока в Германии революция еще медлит разродиться, наша задача - учиться государственному капитализму немцев, всеми силами перенимать его, не жалеть диктаторских приемов для того, чтобы ускорить это перенимание еще больше, чем Петр ускорял перенимание западничества варварской Русью, не останавливаясь перед варварскими средствами борьбы против варварства». Хотя мелкобуржуазный капитализм доминирует в России, путь, который ведет к широкомасштабному капитализму, ведет также и к социализму «через одну и ту же промежуточную станцию, называемую «общенародный учет и контроль за производством и распределением продуктов»» (Ленин В.И. О «левом» ребячестве и мелкобуржуазности// ПСС, т. 36, с. 293-295, 299, 301.). Cf: Shapiro L. The origins of the Communist Autocracy. Cambridge (MA), 1955, p. 130-146. В конечном итоге уже не большевистская партия, а лично Ленин - по крайней мере, он, казалось, сам верил в это - воплощал волю пролетариата; или, согласно Дьердю Лукачу, он являлся «олицетворением классового сознания пролетариата» («Ленин»). 27 Термин «менеджер» использовался Марксом в III томе «Капитала», но был заменен Энгельсом. 28 Ленин В.И. Две тактики социал-демократии в демократической революции// ПСС, т. 11, с. 44-45. Цитируя эти поразительные «новации» в марксизме, Дж. Пламенац добавляет: «Если марксизм действительно был таким, как полагают марксисты, подобное предположение должно было бы показаться экстравагантным, невозможно поверить, что его мог высказать сам Маркс. Если марксизм являлся последовательной теорией, а марксисты мыслили и действовали последовательно, Ленин, будучи подлинным марксистом, никогда бы не написал эту абсурдную, но знаменательную брошюру» (German Marxism and Russian Communism. L., 1954, p. 288.). Можно выразиться и по-другому: называть себя марксистом и соглашаться с рассуждениями Ленина - все равно, что считать себя учеником Эйнштейна и отвергать его теорию относительности. 29 Люксембург Р. Рукопись о русской революции// О социализме и русской революции: Избранные статьи, речи, письма. М., 1991, с. 330. 30 Маркс К. Критические заметки к статье «Пруссака» «Король прусский и социальная реформа» {напечатано в газете «Vorwarts!» 7 и 10 августа 1844 г.// К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения. Т. 1, с. 447-448. Уже тогда Маркс отмечал полную несовместимость государства и социализма: «Существование государства и существование рабства неразрывно связаны друг с другом» (там же, с. 440). 31 Маркс К. Капитал, т. 1// Соч., т. 23, с. 761. 32 Ленин В.И. Две тактики социал-демократии...// ПСС. Т. П., с. 35. 33 Один из виднейших меньшевиков признавал, что «концепция гегемонии пролетариата в буржуазной революции являлась социологической идеей, на которой базировалось течение «Искры» и которую разделяли все тенденции» (Dan Th. Der Ursprung des Bolschevismus. Hannower, 1968, p. 253. 34 Маркс К. Второе воззвание Генерального совета МТР о франко-прусской войне (9 сентября 1870 г.)// К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения. Т. 17, с. 279. 35 Маркс К., Энгельс Ф. Манифест коммунистической партии// Соч., т. 4, с. 445. Впервые опубликовано в: Revolutionary Russia/Ed. by R. Pipes. Cambridge (MA), 1968. Источник: Рюбель М. Маркс против марксизма. - М.: НПЦ "Праксис", 2006. - С. 130-158. |