1. Закон тайга
| Вид материала | Закон |
- Агата Кристи Сказочная тайга, 47kb.
- Нно тайга, то есть территории, которые однозначно рассматриваются большинством авторов, 477.12kb.
- Полное название Большехехцирский государственный природный заповедник Эмблема, 24.48kb.
- План основных мероприятий Управления туризма 10 Календарь национальных праздников, 2884.96kb.
- План основных мероприятий Управления туризма 10 Календарь национальных праздников, 2885.43kb.
- План основных мероприятий Управления туризма 10 Календарь национальных праздников, 2892.99kb.
- -, 385.16kb.
- Итоги IV дальневосточного конкурса природоохранной журналистики «Живая тайга» -2010, 93.02kb.
- Программа по «Экологии и природопользованию», 197.56kb.
- Дело было на станции Тайга. Я, изрядно поддатый, шатался по перрону, ожидая прибытия, 801.38kb.
Сергей Рой
Были старого бродяги,
или стычки с судьбой в дебрях России
Это – собрание былей о приключениях в самых диких местах России: в тайге, в тундре, в степях, в горах, в пустыне, на реках. Рассказы о том, что пришлось испытать герою за сорок лет странствий, если не больше. Главное действующее лицо (которое носит имя автора) все время тянет в глушь. А там, оказывается, такая же бурная жизнь, что и в городах-муравейниках, только воли побольше да резче проявляется человеческая начинка – и дурное, и хорошее. А все из-за того, что обстановка… как бы это сказать… адреналиновая.
Рассказы аранжированы в более или менее хронологическом порядке, начиная с приключений героя-молокососа в тайге и кончая его же злоключениями в довольно уже продвинутом возрасте. Так что все собрание можно считать как-бы-романом, состоящим из беллетризованных репортажей о событиях из жизни одного бродяги. Роман в новеллах, можно сказать.
Копирайт © Сергей Рой
All rights reserved
Содержание
0. От автора
1. Закон – тайга
2. Моя утиная охота
3. Вверх и вниз по Дурной Горе
4. Красная струйка в светлой воде
5. Угрюмая Жар-птица
6. Сердце медведицы
7. Потасовка в лесу
8. Змеиный супчик
9. Охота на Пелыме
10. Что было в камышах
11. Пилигрим на Волге
12. Царь-медведь и финансист
13. Страсти на Мологе
От автора
Когда «Закон – тайга» вышла первым изданием, читатели, если что и спрашивали, то чаще всего задавали самый что ни на есть наивный вопрос: «Неужели это все правда? Прямо так все и было?» Я изворачивался, как мог, но моей младшей сестре удалось это лучше моего. Ее сынишка тоже приставал к ней с вопросом: «Неужели Uncle взаправду кого-то там убил в тайге?» На это сестра ответила, не моргнув глазом: «Ну что ты, детка. Никого дядя не убивал; в книжке про это ничего нет». И, без паузы: «В книжках вообще все не так». Сестра у меня вообще из породы тихих юмористов, но тут она попала в точку: в книжках действительно все не так, как в жизни.
Ах, если бы все было вот так просто: слева книжки, справа жизнь, и плети себе в книжках все, что в голову взбредет. Многие, между прочим, так и делают. Пишут про нашествие миллионов кур на русский город с небывалым названием; или про превращение людей в насекомых – или в тех же кур, кой их черт разберет. Еще ходят слухи про какое-то голубое сало, хотя я точно знаю, что сало белое, а когда стареет, то желтеет. А то вот есть еще мильон авторов (назвать их писателями язык не поворачивается), в основном с англо-саксонскими фамилиями, что пачками выдают бесконечные саги про приключения в воображаемых мирах, которых никогда не было и – главное – никогда не может быть.
Может, все это и нужно, если считается высокой литературой и печатается в высокочтимых литературных журналах либо продается миллионами экземпляров как ходовой коммерческий продукт. Только у меня к этому отношение, как у Вовочки из анекдота: «Марь Пална, мне бы ваши заботы!»
Мне чего хочется, что толкает к столу, отчего пальцы тянутся к перу, перо к бумаге? Мне бы в себе, в своем собственном, горбом добытом опыте разобраться, без куриных нашествий, трансфигураций, сальностей и фантазмов. Да еще попробуй изложить это так, чтоб другим людям было внятно и занятно. А других забот, манифестов и кредо у меня, собственно, и нет. За глаза этих двух хватает.
Художественная проза по-английски называется fiction, то есть, грубо говоря, фикция, выдумка, и в этом есть доля истины. Никто не выдает, скажем, протоколы допросов за полицейский роман; в романе без выдумки, как без рук – не говоря про компрессию опыта, замедление времени повествования и прочие писательские штучки.
Но есть такой разряд читателей (и писателей!), которым голая «фикция», выдумка просто неинтересна. Читать целиком выдуманную прозу – все равно, что пить разбавленное пиво: ведь выдумку надо из какого-то пальца высосать, и высасывают ее из других книжек, откуда ж еще? И это сразу чувствуется.
Конечно, можно сесть с утречка пораньше и написать «Сны Чанга», ничего подобного этим снам не испытав, но для этого нужна самая малость – быть Ив. Буниным. А если ты не Ив. Бунин, то и получается разведенное пиво – миллионы кур, насекомых, голубое сало, рубки на мечах в заоблачных мирах и прочая нечитабельность. Или еще, пожалуй, глупее: у одной нашей известнейшей писательницы, Виктории Т., Брежнев стреляет уток из крупнокалиберного пулемета. Ну, если ты пулемет знаешь по кино, если ты не в теме, так и не тронь ее, зачем вот так врать на смех тем же курам?
Ясное дело, моя главная тема – человек в дикой природе, и уж будьте уверены – эту самую дикую природу я знаю, как облупленную; во всех местах, описанных в предлагаемых былях, я побывал за десятки лет бродячей жизни; приключения, описанные здесь, на самом деле имели, как говорится, место – хотя зачастую не в том порядке, не с тем составом действующих лиц и не совсем в том ландшафте, что в моих текстах. Эти вещи почти всегда перетасованы, я тут во всю пользуюсь своим правом на выдумку, все лишнее безжалостно иссекаю – а зачем? А затем, чтобы читателю было внятно и занятно; излагать же все буквально «как дело было» -- скучища. «Как дело было» зарегистрировано в бесконечных дневниках, что я вел в походах, но они – просто подпорки для памяти; отчет о проделанной работе, так сказать. Кстати, некоторые из этих «отчетов», литературно обработанных (по-английски это называется travelogue), я опубликовал, большей частью именно по-английски в разных более или менее глянцевых журналах, но это совсем не то: travelogues – особь статья, а рассказы-были – особь статья. Хотя, не скрою, иногда трудно решить, в какую категорию отнести тот или иной рассказ (в обыденном, не профессиональном смысле слова «рассказ»).
Рассказы-были мне, честно сказать, дороже, и причина тому простая, хотя совсем уж простой можно назвать ее только сглупа. Дело вот в чем. Когда садишься писать, то примерно знаешь, о чем будет разговор – что-то давит, и с этим надо разобраться. И вот пишешь, пишешь – и в конце узнаешь что-то от самого себя (от кого ж еще – если исключить Провидение?) о самом себе и о жизни вообще. Нечто такое, чего не знал, когда садился за это занятие. Это всегда внове и всегда удивительно. Ну и, конечно, надежда тешит, что кто-то на другом конце цепочки тоже чего-то такое узнает и скажет про себя: Ага, вот оно как! – или другие такие слова.
Хотя, конечно, реально говоримые слова и отзывы бывают на удивление разнообразны. Одна милейшая дама специально позвонила, чтобы сделать комплимент насчет того, как у меня здорово описана «технология добычи пищи в условиях тайги» (ее буквальные слова). Конечно, книжка не совсем про это, и даже совсем не про это, но как об этом говорить?
Другой юноша лет сорока, художник, все допытывался, что могут значить слова «Ни хрена себе змеиный супчик...» в конце рассказа «Змеиный супчик», и как это объяснить, если я сам не знаю? Ну просто сказалось так; оно так на самом деле было – а почему было, черт его знает. Тот, кто бывал в передрягах, подобных тут описанным, прекрасно понимает, что иногда от потрясений еще и не такие слова выскакивают, и если все объяснять, это ж опухнуть можно.
Тут я подхожу к самому, пожалуй, важному пункту – для кого это писано. Отвечаю коротко: для тех, кто ПОНИМАЕТ; а понимает лучше всего тот, кто там был (хотя полезно иметь в виду и другое: кто не был, будет; кто был, не забудет). Следующий вопрос: где это – «там»? Отвечаю конкретно: там, где ты был счастлив, или что-то вроде того. Я лично бывал счастлив в горах, на разных высотах; в уральской и сибирской тайге; в тундре; в пустынях и полупустынях; в камышовых джунглях Приаралья; среди среднерусских пейзажей; на морях, реках, озерах и даже водохранилищах; в степях; а если поднатужусь, то еще что-нибудь вспомню.
Согласен, не все такие места похожи на райские кущи, а иногда вовсе не похожи. Скажем, если плывешь по сибирской реке месяц, и каждый божий день тебя полощет дождь и жрут комары и гнус (см. «Охота на Пелыме»). Но тут, как еще Цицерон сказал, suum cuique. Каждому свое. Кто жирует в гостиницах и на пляжах; кто собирает спичечные коробки и тем премного счастлив. А вот другим подавай простор, безлюдье, и чтоб можно было завалиться на спину и орать в небо: «Да здравствует свобода!» Последнее, конечно, было особенно актуально в советский период моей и многих прочих жизни (я об этом целый роман написал, называется «Соло на Арале»). Но если честно, это бесценно всегда и везде. Свобода, она и в Сибири свобода – если не от чего другого, так хоть от жены, от начальства, от наступившего ныне повального жлобства, крысиных гонок и прочих прелестей цивилизации. Хоть месяц, хоть пара недель, но они – наши, и нас, охотников до этого дела – миллионы. Эскейписты? Ну конечно мы эскейписты. Только скажите вы мне, кто из вас не эскейпист – или не хотел бы им стать.
Еще тема: литературное родство. Куда меня только ни записывали. Один американский журналист нашел сходство аж со Стивеном Кингом. Он дал мне роман этого самого Кинга, я прочитал страниц пятьдесят и вернул – зевота одолела; скуловорот какой-то. Извините меня, любители Кинга, но это – чтиво именно на любителя, и меня там рядом не стояло.
Говорят про Джека Лондона. Тут ничего не скажешь, Джек Лондон – часть русской культуры, непременный элемент в составе крови любого грамотного по-русски человека, имеющего вкус к этим вещам.
Но он же, этот грамотный, назовет вам десятки имен россиян, писавших про это много лучше и гораздо нам ближе, начиная хоть с героев-скитальцев Пушкина да Лермонтова, с Сергея Тимофеевича Аксакова, тургеневских «Записок охотника», толстовских «Казаков», чеховской «Степи», а уж если брать кого поменьше калибром, там счет идет на дюжины – Эртель, Левитов, Дриянский, Мамин-Сибиряк, Арсеньев, Черкасов, да мало ли. Почитай, всякий россиянин из мастеров пера оставил нам что-то про природу и человека в ней.
Позже были Пришвин, Соколов-Микитов, Паустовский, «деревенщики» – Шукшин, Астафьев, Абрамов. Но эти – писатели универсальные, они могли писать, и писали, обо всем, что трогает человеческую душу. Не говоря уж об их масштабе. К ним можно тянуться, как к звездам – занятие столь же полезное, сколь и безнадежное, и поминать свое имя в этом ряду было бы с моей стороны безмозглой наглостью.
Но есть писатели одной темы, и именно той, моей темы. Таким был, скажем, Олег Куваев, певец «бродячего народа» и к тому же современник. Я счастлив тем, что году в 74-м переводил на английский куски из его «Территории». Вот с ним рядом мне уютно, хотя я никакой не геолог, а просто, как говориться, погулять вышел. Книжки Олега, правда, не переиздают, но я знаю множество мужиков, берегущих еще с тех времен и «Территорию», и «Дневник прибрежного плавания», и иное прочее. Эти мои были – тоже для них.
Ну и последнее – о двуязычии, об этом тоже иногда спрашивают, потому как «Закон – тайга» первоначально появилась одновременно по-русски и по-английски, а рассказы то на одном из этих языков, то на обоих. Тут ничего хитрого, просто так исторически получилось. Дневники я всегда, чуть ли не с тринадцати лет, писал по-английски, чтоб никто в них нос не совал, а стихи – по-русски и по-английски, немного по-немецки. Когда безвременно закончилась моя академическая карьера, я много лет добывал хлеб насущный переводами на английский для дюжины издательств; переводил стихи, прозу, научные тексты – в общем, много чего. А потом еще десять лет был главным редактором Moscow News и всегда много писал о текущих событиях, почти все по-английски. Спрашивать, на каком языке первоначально написан тот или иной рассказ, бесполезно, потому как я честно не помню, черновиков не храню, а в процессе писания часто перескакиваю с языка на язык. В голове начинает вертеться фраза, и она задает ритм и вообще текстуру более или менее крупного куска. Тут уж сам язык тебя тащит. В конце, конечно, отделываю два варианта – отдельно русский, отдельно английский – стираю швы между разноязычными кусками.
Вот примерно и все.
Москва,
Август 211
Сергей Рой
Закон – тайга
Приключенческая повесть из жизни 1
Мне отмщение, и аз воздам так,
что маму родную забудешь.
Евангелие тайги
1
Помню, жрать хотелось так, что хлеб с салом таял во рту, как шоколадка, и со сладострастным бульканьем пролетал в молодую глотку. А глаза – глаза пожирали тайгу за рекой, прямо втягивали вид взасос. С кручи над пристанью обзор был как в песне, или в кино, или во сне-полусне, и не верилось, что все взаправду. Отчетливый зазор вылез между мной и реальностью. Клянусь, прямо сомнения одолели – я это или не я, и что такое я, зачем я, в особенности почему я – тут, хотя в общем-то был домашний юноша, если я правильно помню. Вывих какой-то получился с этим «я» – так давил кругозор. Остальное тоже.
За рекой, сколько видно, разлеглась тайга, все тайга и тайга, прямо как в книжках – бесконечность в натуре, с оторочкой туманно-синих гор где-то по-за горизонтом, ершистая мрачная зелень в темных полосах увалов и еще более темных, подвижных пятнах от некрупных облаков, плывущих по бледно-цветастому небу геометрически правильными, орнаментальными рядами. Примерно так. И еще мысль: сюда канешь, и с концами, как дождинка в ливень. Ни следа не останется. Тень памяти, в лучшем случае.
Прямо внизу, под кручей, торчала трухлявая, замызганная пристань; сбоку – кочкастый аэродром с коровьими лепешками; позади – пыльное, кондовое, нелепое забайкальское село. Там редкие людишки снуют по своим муравьиным делам. Ну и пусть их, мне не до них. Глаза, как магнитом, тянула дикая, пустая даль. Меня сюда волоком волокло во снах и мечтах, но наяву я тут слегка трусил или, скажем так, потерялся. Наверно, потому как был один. Я ж говорю – вроде я, а вроде и не очень я. Какой-то кисель из восторга, страха, предстартовой лихорадки и мелкой-мелкой дрожи за пазухой.
Такое только словами можно задавить. Слова глушат любую нервическую дребедень, про это я уже знал. Опиум для интеллигента. И я сказал себе: Tu l’as voulu, Серега. Мол, сам ты этого хотел, и теперь изволь, принимай хоть per os, хоть per anus, как говорят грубияны-медики.
Ну и хотел, ну и что. Не я ж это придумал – “дух бродяжий,” “охота к перемене мест”, то да се. Проще сказать, экзистенциальная открытость миру – но тогда я таких слов не знал. А мама вообще говорила: “загорелась в попе сера”. Наверно, вправду загоралась, потому каждое лето я уходил в горы. Как Алитет, или даже хуже. Не убегал из дому, нет, упаси Господь, дома хорошо, а просто тянуло за поворот, второй, третий, и чтобы виды шли чередой, как в кино, а в голове жужжит “Go-go-go-go-go-o-o!” или просто “О-о-о-о-о!”
В последний школьный год, когда этот гул в голове стал нестерпим, накопил карманных денег, наврал дома, как последний стервец, про восхождение толпой на Эльбрус, все очень правдоподобно, а сам – сюда. Наверно, я по натуре не стадный. Ночами, а то и днем все бредил, как бы сойтись лоб в лоб с тайгой, чтоб было ясно, одиноко и опасно. И на тебе: тайга – вот она, а я вибрирую, как овечий хвост.
Наверно, меня немного измочалила дорога. За неделю с лишним наслушался и нанюхался всякого. Врал соседям по купе, что еду к деду в Читу. Слава Богу, хватило ума не болтать про голубую мечту, хоть и подмывало трепливый мой язык. И без того разговоры были страшненькие. Послушать их, так вся тайга полна уголовников, выпущенных из лагерей Берией и просто беглых, и режут они честной народ на лоскуты. А когда не это, честной народ режется промеж себя. Пьет и режется, пьет и режется, вот и весь быт.
В Чите мне повезло, в Чите я почти сразу вскочил в смешной кукурузник, тоже из какого-то кино, и полетел вот сюда. Пассажиры там сидели на скамейках вдоль бортов, как десантники без парашютов, но с множеством оклунков. В полете все мои поджилки уже трепетали в экстазе и предвкушении, как у молодой лягавой по первополью, а публика проблевалась всласть. Внизу было много гарей и порубок, а над ними воздух прогревается не так, как над сырой тайгой. Летели сквозь воздух то холодный, то теплый, и отсюда болтанка дикая. Казалось, крылья вот-вот отвалятся. Я всю дорогу махал соседке в лицо газеткой, думал, она концы отдаст, вся позеленела, на радость грубым лесорубам – они скалились прям как призовые жеребцы.
Ничего, долетела, а моя везуха тут кончилась. Катерок только что ушел вниз по реке, где самая глушь и куда мне так хотелось. Когда будет следующий рейс, я так и не добился. Похмельная тетка в будке молчала, как глухонемой партизан, а потом буркнула: “Отъ..ись.” Я и отъ..ся, а что еще было делать? Очень может быть, что это только зачин такой, приглашение к диалогу, но я тогда на таком возвышенном уровне просто скисал. Молодой был, что с желторотика взять.
Меня второй раз укусил один и тот же слепень, я жахнул себя по физиономии. Слепень с жирным стуком упал на скамейку, а я поплыл, как на ринге. Рука у меня все же папина. Папа, когда был директором совхоза, посадил одного кумыка-ворюгу, а его брат решил отомстить. Подстерег отца в винограднике и кинулся с кинжалом, а папенька с перепугу махнули кулачком, из этого народного мстителя и дух вон. Не приведи Господь батя прознает про мою эскападу. Зажмет мою голову между колен да отгваздает по заднице, чтобы не мучил маму своими безобразиями. Был такой эпизод в далеком детстве, и поделом, хоть я и орал тогда, как резаный.
Последний кусок хлеба с салом проскочил с чмоканьем, и я сидел, облизывался и тосковал. Погода блеск, вид супер, а только делать что? Слепней давить?
В общем, я завис, и толчок пришел извне, будь проклят тот день и час.
Рядом со мной на лавку, не говоря худого слова, пришли и сели два мужика, одетых в таежную униформу – засаленные шапки-ушанки, хоть было начало июля, телогрейки, штаны, про которые только и можно сказать, что это – штаны, и резиновые сапоги. За плечами сидора. Значит, путники вроде меня.
Путники источали сложный букет: перегар, дым костра, застарелая грязь и пот и нечто от мочи. Вскормлены сырой медвежатиной, подумалось мне. Я тогда не знал, что сырая медвежатина – опасная еда, полная гельминтов и прочей дряни.
А чего я вообще знал. Был чудовищно молод, под завязку начитан и, соответственно, сказочно глуп. Будущие приключения в тайге рисовались мне по Джеку Лондону и “Дерсу Узала”. Ну еще был Миклуха-Маклай, но то вообще про Новую Гвинею, а других книжек тогда про это не было. А что, скажи на милость, тогда вообще было? Только-только врезал дуба величайший тиран всех времен и народов, но это потом его стали так называть, много-много позже, а тогда еще оставался один большой страх и множество страшилок помельче за каждым углом. Таежные страхи казались пустяками, а тайга издали вообще раем, где можно орать во все горло: “Да здравствует свобода!” – и никакая сука никому не капнет.
Вот так. А про запах мочи я подумал, что Дж. Лондон не писал о таком из деликатности, или было не принято, не comme il faut’но, но что так тому и быть. Главное, вскормлены сырой медвежатиной.
Один из этих людей тайги был повыше, похудощавее, тип лица кавказский, акцент тоже, хотя он почти не раскрывал рта. Ему бы очень пошла черная повязка на левый глаз. А вообще у нас с ним было много общего и по конституции, и в чертах лица (я как-то вычислил, что во мне одна восьмая грузинской крови). Даже носы у нас были похожи – у него не совсем кавказский клюв, у меня не совсем славянская картошка. Он, конечно, выглядел помощнее и погрубее. И потом, манера двигаться у нас была совершенно разная – на нем словно стояла печать “тюрьма и лагерь”, а у меня в движениях в те годы была легкость и даже грация прирожденного и хорошо тренированного атлета, простите за нарциссизм, но это уже я из старости любовно так смотрю.
Второй был пониже, пошире в кости, помясистей, рожа плоская, широкая, протославянская, а может, угро-финская. В общем, мордоворот. Во рту множество дыр и ломаных зубов, и я сразу окрестил его про себя Щербатым, хотя по пальцам было вытатуировано “ТОЛЯ.” На другой руке – восходящее солнце. Кажется, это значит: “родился за колючей проволокой”. У моего земляка татуировки не было видно.
Оба смотрелись как каторжники в отпуску, или расконвоированные, или еще что-нибудь вроде того. Глаза у них были очень сторожкие, ловили все, что происходит и вблизи, и подальше, хотя на меня они впрямую не смотрели. Только боковым зрением. Я еще подумал, что очень любопытные у таких людей оптические приборы – как у собак, приспособлены, чтобы следить за всем, что движется, за полетом мухи или путем стакана водки, и никак не годные для выражения мысли или изящных движений души. Правда, это были совсем не первые такие глаза, что мне пришлось наблюдать. В любой толпе их было полно.
От запаха этих клошаров все же хотелось встать и уйти. Но это было бы демонстративно-невежливо, и я остался, тем более что идти мне было особо некуда, а скамейка там была одна. Наверно, вечерами тут сидела молодежь или старичье, лузгала семечки или, скорее, щелкала кедровые орешки и ждала каких-нибудь событий – катера, почты, мордобоя по пьяни или еще чего. А может, песни пели, откуда я знаю.
Те двое достали водку, стакан, закуску – хлеб, лук, соль. Кавказец выцедил свою порцию молчком и принялся жевать. Мордоворот сказал: “Ну, будем,” медленно выглотал водяру, громко клацая горлом, занюхал рукавом, вылил остатки водки в стакан, протянул мне.
--Нет, спасибо, мне не хочется, – забормотал я, но он сунул мне стакан в руки, прохрипел: “Обижаешь, начальник”.
Я был инфантил, пыжащийся быть взрослым, интеллигентный мальчик из хорошей семьи, как я мог обидеть этих добрых людей? Опять же предлагал взрослый, а взрослых у нас в семье было положено уважать. Я выпил грамм сто этой мерзкой жидкости и задохнулся. Отец мой в те годы был уже директором крупного винзавода, в доме всегда было хорошее вино, отец с дедом выпивали рюмку водки перед обедом, просто так было заведено, а я не любил. Разве что изредка стопку на охоте за компанию, с морозцу да с устатку, но то ж была водка, мягкая, как мед, а не этот поганый “сучок”, ближний родственник тормозной жидкости. Я стремительно захмелел, и скоро ces deux clochards показались мне удивительно симпатичными людьми. Разве что немного неотесанными, как и подобает сынам тайги.
--Куда путь держим, паря? -- покосился на меня Щербатый.
Меня в жизни никто не называл “паря,” и я прямо-таки захлебнулся в приливе чувств –- я был “свой”.
--Да вот, хочу прошвырнуться по тайге. – Господи, ну что за тон, ну не умею я разговаривать с народом, ну дико фальшивый тон, какой-то трусливо-независимый. Я аж покраснел наверняка, даже спьяну. В свои восемнадцать я краснел хуже девочки в пубертатном возрасте.
--Тайга большая.
--Ну, может, спущусь по реке, потом до Водораздельного хребта и назад.
--А че там, на хребте, медом намазано?
--Да ничего, просто так хочу прогуляться. Как турист.
--Хорош ..здеть, турист. В горы за одним ходят.
--За чем?
Щербатый не ответил, только пялился на меня, и от этого взгляда мне стало неуютно. Верить он мне не мог, потому что не верил никому, но и не верить нельзя было, до того я был невинный сопливый фраерок. Мог и вправду сказать правду. Кавказец вдруг встрял, авторитетно так:
--Совсем дурак, или под дурачка работаешь? В горы за золотом ходят. Тут золото моют в горах, понял, нет?
--Нет-нет, я не умею,-- залопотал я. – И потом… это ж незаконно? Если частным образом?
--Закон – тайга, медведь – прокурор,-- выдал Щербатый без запинки. Эту мантру я услышу от него еще не раз и не два; других заповедей он не ведал, только я об этом узнаю слишком поздно. – Не умеешь – научим. Если хочешь.
--А вы что, тоже туда?
--Тоже. Только тихо. Вякнешь – хуже будет.
--Да я.. – А что – я? Куда я? Как я? А тут бывалые мужики, таежники. Конечно, они блатные, свое отсидели, но я что, боюсь их, что ли? У меня второй юношеский по боксу, работаю по первому. Отмахаюсь, если что. А то и просто убегу, фигушки им меня догнать. И потом, у Горького босяки совсем нестрашные, такие все из себя романтичные. В школе тоже была мода на все блатное, запретное – жаргон, песенки, манеры, все понарошку, а тут взаправду, и ничего страшного. Тайга сейчас казалась страшнее. Я набрал воздуху и брякнул:
– Если возьмете, так я с вами.
--Ну что, Капказ, возьмем парня, что ли? -- ухмыльнулся Щербатый.
--Возьмем. Почему не взять хорошего человека, -- оскалил зубы кавказец. Явно он был главный в этой паре, и судя по кличке, действительно с Кавказа, там так и выговаривают – “Капказ.” Я ж говорю – земляк. Потом я не раз думал, что они меня все равно подловили бы где-нибудь – мы шли встречным курсом, можно сказать – а тут я сам им в руки упал, как груша. Но это все потом, а сейчас Щербатый велел:
--Тогда ставь бутылку. Гони монету, я смотаюсь.
--А сколько нужно? -- Они оба заржали. Действительно я был редкий фраерок.
--Двадцать восемь семьдесят. Три червонца, если с закусью. – Я достал бумажник, неверной рукой отделил три бумажки, и Щербатый мигом явился с новой бутылкой и развесной килькой в масляном куске газеты.
Со второго стакана я закосел окончательно и только помню, что мне было ужасно жарко и весело, меня всего распирало и несло, я трепался неостановимо, все больше про мои прошлые походы и что настоящие мужики только в горах и тайге. Капказ только склабился по-волчьи и молчал, а Щербатый шлепал меня по спине да подначивал: “Во дает!”, “Ну турист, бля!” и прочее такое.
Потом мы долго шли глинистым мусорным берегом. Я много спотыкался и даже один раз упал, но сразу лихо вскочил, как ни в чем не бывало.
Понемногу начало темнеть, и они оставили меня в каком-то буераке. Там по дну журчал грязный ручей и тут же впадал в реку. Они приткнули меня в кустах, кинули свои мешки и велели не высовываться.