Geum.ru

Ян Потоцкий. Рукопись, найденная в Сарагосе - М., "Прозерпина", 1994. Пер с польск. Д. Горбов

Вид материалаДокументы

Содержание


День сорок третий
Подобный материал:
1   ...   35   36   37   38   39   40   41   42   ...   57


– Я должен, синьора, сообщить тебе новость, по-моему, довольно приятную. Ты теперь вдова маркиза Падули, недавно умершего на императорской службе. Вот документы, подтверждающие мои слова. Падули был наш родственник. Надеюсь, синьора, ты не откажешься исполнить мою просьбу,


– поедешь в Рим и поселишься в моем доме.


Через несколько дней после этого Рикарди уехал.


Новая маркиза, предоставленная своим мыслям, стала раздумывать о характере Рикарди, о своих отношениях с ним и о том, как быть дальше. Через три месяца мнимый дядя вызвал ее к себе. Он весь сиял в лучах своего нового звания; часть этого сиянья озарила и Лауру, – к ней со всех сторон стали тесниться с выражениями преданности. Рикарди объявил семье, что приютил у себя вдову маркиза Падули, родственника семьи Рикарди по женской линии.


Маркиз Рикарди никогда не слыхал, чтобы Падули был женат. Он предпринял в этом направлении розыски, о которых я тебе говорила, и послал меня к новой маркизе с вестью, чтобы она соблюдала величайшую осторожность. Я отправилась морем, высадилась в Чивитавеккии и оттуда выехала в Рим. Когда я предстала перед маркизой, она отпустила всех слуг и упала в мои объятия. Мы стали вспоминать наши детские годы, мою мать, ее мать, каштаны, которыми мы вместе с ней объедались, не забыли и о маленьком Чекко; я рассказала, что бедный парень завербовался на корсарский корабль и пропал без вести. Лаура от жалости залилась слезами, и я еле смогла ее успокоить. Она попросила меня не открываться прелату и оставаться при ней в роли ее горничной. В случае, если бы меня выдало мое произношение, я должна была объяснить, что я – не из самой Генуи, а из ее окрестностей.


У Лауры был уже продуманный план действий. Две недели подряд она была весела и разговорчива, но потом стала печальной, задумчивой, капризной и ко всему равнодушной. Рикарди всеми способами старался сделать ей приятное, но не мог вернуть ей прежней веселости.


– Дорогая Лаура, – сказал он однажды, – ну скажи, чего тебе недостает? Сравни теперешнее свое положение с тем, из которого я тебя вывел.


– А кто тебя просил об этом? – резко возразила Лаура. – Да, да, я жалею теперь о своей прежней нужде. Что мне тут делать, среди всех этих великосветских дам? Я предпочла бы открытые оскорбления их двусмысленной учтивости. О, мои отрепья! Как я теперь плачу о вас! Не могу без слез подумать о черном хлебе, каштанах и о тебе, дорогой Чекко, который должен был жениться на мне, став носильщиком. С тобой я, может быть, знала бы нужду, но никогда не узнала бы печали, тоски и скуки. Знатные дамы завидовали бы моей участи.


– Лаура! Лаура! Что ты говоришь? – воскликнул Рикарди.


– Это голос природы, – ответила Лаура, – создавшей женщину для роли жены и матери, а не племянницы развратного прелата.


С этими словами она вышла в соседнюю комнату и заперла за собой дверь на ключ.


Рикарди растерялся: он выдавал синьору Падули за свою племянницу и теперь дрожал при мысли, что безрассудная может открыть правду и разрушить его виды на будущее. Притом он любил негодницу, ревновал ее, – словом, не знал, как ему вырваться из обступившего со всех сторон несчастья.


На другой день Рикарди, весь дрожа, вошел в комнату Лауры и, к своему радостному удивлению, был встречен самым любезным образом.


– Прости меня, милый дядя, – сказала она, – мой дорогой благодетель. Я


– неблагодарная, не заслуживающая того, чтобы жить на свете. Я – создание твоих рук, ты сформировал мой ум, я обязана тебе всем. Прости, глупость шла не от сердца.


Так состоялось примирение. Через несколько дней после этого Лаура сказала Рикарди:


– Я не могу быть с тобой счастливой. Ты полновластный хозяин в доме, здесь все принадлежит тебе, а я лишь – твоя невольница. Тот вельможа, что нас посещает, подарил Бианке Капуччи чудесное именье в герцогстве Урбино. Вот этот человек действительно любит ее. А я уверена, попроси я у тебя маленький баронат, в котором провела три месяца, ты бы, конечно, мне отказал. А ведь он завещан тебе дядей Камбиази, и ты можешь распоряжаться им как вздумаешь.


– Ты хочешь меня покинуть, – сказал Рикарди, – если так жаждешь независимости?


– Я хочу еще сильней любить тебя, – возразила Лаура.


Рикарди не знал, подарить или отказать; он любил, ревновал, боялся, как бы его власть не оказалась подорванной и как бы ему не попасть в зависимость от своей любовницы. Лаура читала в его душе и могла бы довести его до отчаяния, но Рикарди пользовался огромным влиянием в Риме, и стоило ему сказать одно слово, как четверо сбиров схватили бы племянницу и отвезли ее на продолжительное покаяние в какой-нибудь монастырь.


Эта опасность удерживала Лауру, но, чтобы поставить на своем, она притворилась тяжело больной. Она как раз обдумывала этот план, когда ты вошел в пещеру.


– Как? – воскликнул я в удивлении. – Она думала не обо мне?


– Нет, дитя мое, – ответила Сильвия. – Она думала о баронате, который приносит две тысячи скудо годового дохода. Вдруг ей пришло в голову как можно скорей притвориться больной и даже умирающей. Она научилась этому раньше, подражая одной актрисе, которую видела в Лондоне, и захотела проверить, сумеет ли обмануть тебя. Так что видишь, мой молодой испанец, ты попал в расставленную западню, но ни ты, ни моя госпожа не можете пожаловаться на конец комедии. Никогда не забуду, как ты был хорош, когда, выйдя от Лауры, искал моего плеча, чтобы на него опереться. Я дала себе слово тогда, что дойдет очередь и до меня.


Что я могу вам еще сказать? Выслушав Сильвию, я был как помешанный, в одно мгновение утратив все свои иллюзии. Я сам не знал, что со мной. Сильвия воспользовалась моим состоянием, чтобы внести смятение в мои мысли. Это ей удалось без труда, она даже злоупотребила своим преимуществом. В конце концов, когда она повела меня к повозке, я не знал, мучиться ли мне новыми угрызениями совести или махнуть на них рукой.


Когда маркиз дошел до этого места своей повести, цыган, присутствия которого требовали важные дела, попросил его отложить продолжение на завтра.


ДЕНЬ СОРОК ТРЕТИЙ


Собрались, как обычно, и маркиз, видя, что все ждут в молчании, начал.


ПРОДОЛЖЕНИЕ ИСТОРИИ МАРКИЗА ТОРРЕСА РОВЕЛЬЯСА Я сказал вам, что, дважды изменив Эльвире, я после первого раза испытал мучительные угрызения совести, а после второго сам не знал, упрекать ли мне себя снова или вовсе об этом не думать. Впрочем, даю вам честное слово, что все время не переставал любить свою родственницу и писал ей все такие же пламенные письма. Ментор мой, желая любой ценой вылечить меня от моей романтичности, позволял себе порой поступки, выходившие за пределы его обязанностей. Делая вид, будто ничего не знает, он подвергал меня испытаниям, которым мне не удавалось противостоять; однако любовь моя к Эльвире оставалась всегда неизменной, и я с нетерпением ждал мгновенья, когда апостольская канцелярия даст мне разрешение на брак.


Наконец в один прекрасный день Рикарди велел позвать меня и Сантоса. Вид у него был торжественный, и мы сразу поняли, что он хочет сообщить нам что-то важное. Смягчив суровость лица приветливой улыбкой, он сказал:


– Дело ваше устроилось, хоть и не без великих трудностей. Мы, правда, легко выдаем разрешения для некоторых католических стран, но другое дело – Испания, где вера чиста и начала ее блюдутся строго. Несмотря на это, его святейшество, учитывая многочисленные благочестивые учреждения, основанные семейством Ровельяс в Америке, учитывая, кроме того, что заблуждение обоих детей было следствием несчастий означенной семьи, а не плодом распутного воспитания, его святейшество, повторяю, развязал узы родства, соединявшие вас друг с другом на земле. Так же развязаны они будут и на небе; однако – дабы не соблазнить этим примером молодежь к подобным заблуждениям – приказано вам носить на шее четки о сто зерен и в течение трех лет ежедневно прочитывать по ним все молитвы. Кроме того, вы должны выстроить церковь для театинцев в Веракрусе. А теперь имею честь принести тебе, мой юный друг, так же как и будущей маркизе, пожелания всякого благополучия и счастья.


Можете себе представить мою радость. Я со всех ног пустился за грамотой его святейшества, и через два дня после этого мы покинули Рим.


Мы мчались день и ночь, наконец прибыли в Бургос. Я увидел Эльвиру, за это время она еще больше похорошела. Нам оставалось только просить двор об утверждении нашего брака, но Эльвира была уже владелицей своего имущества, и у нас не было недостатка в друзьях. Мы получили желанное утверждение, к которому двор присоединил для меня титул маркиза де Торрес Ровельяс. После этого пошла речь об одних только платьях, нарядах, драгоценностях и тому подобных заботах, столь сладостных для молодой девушки, выходящей замуж. Однако нежная Эльвира уделяла мало внимания всем этим приготовлениям и думала только о счастье своего нареченного. Наконец подошло время свадьбы. День показался мне невыносимо долгим, так как церемония должна была состояться только вечером в часовне летнего дома, который был у нас неподалеку от Бургоса.


Я долго расхаживал по саду, чтоб заглушить пожиравшее меня нетерпение, наконец сел на скамейку и стал размышлять о моем поведении, столь недостойном того ангела, с которым я скоро должен соединиться. Перебирая в памяти свои измены, я насчитал целых двенадцать. Тут угрызения совести снова овладели душой моей, и, горячо укоряя самого себя, я сказал:


"Презренный и неблагодарный, подумал ли ты о сокровище, которое тебе предначертано, о том божественном создании, которое дышит для одного тебя, любит тебя больше жизни и ни с кем другим никогда даже слова не промолвило?"


В разгар этого сердечного сокрушения я услыхал разговор двух горничных Эльвиры, которые сели на скамейку у противоположной стороны шпалеры. Первые же слова заставили меня насторожиться.


– А что, Мануэла? – сказала одна. – Наша госпожа, должно быть, очень рада, что сможет любить по-настоящему и давать истинное доказательство любви, вместо тех мелких знаков внимания, которые она так щедро раздавала своим поклонникам у решетки.


– Ты, наверно, говоришь, – заметила другая, – о том учителе игры на гитаре, который целовал ей украдкой руку, делая вид, будто учит перебирать пальцами струны.


– Ничуть не бывало, – ответила первая. – Я говорю о дюжине любовных интрижек, – правда, невинных, но которыми наша госпожа развлекалась и по-своему к ним пристрастилась. Сперва этот маленький бакалавр, который учил ее географии, – о, этот влюбился, как сумасшедший! – а она подарила ему прядь волос, и на другой день я не знала, как ее причесать. Потом этот болтливый управляющий, который докладывал о состоянии ее владений и сообщал о доходах. У этого был свой подход: он осыпал нашу госпожу комплиментами и кружил ей голову лестью. А она дала ему за это свой портрет, сто раз протягивала сквозь решетку руку для поцелуя… А сколько цветов да букетов они друг другу послали!


Не припомню сейчас дальнейшего их разговора, но могу вас уверить, что поклонников набралась полная дюжина. Я был потрясен. Конечно, Эльвира оказывала своим ухаживателям благосклонность, по существу невинную, это были скорей детские шалости, но та Эльвира, которую я себе представлял, не должна была позволить себе даже самых ничтожных намеков на неверность. Теперь я признаю, что рассуждения мои были нелепы. Эльвира с первых лет своего существования говорила только о любви, поэтому я должен был понять, что – обожая разговор на эту тему, она будет разговаривать о ней не только со мной. Я никогда не поверил бы в это, но, удостоверившись своими собственными ушами, почувствовал себя обманутым и погрузился в печаль.


Между тем мне дали знать, что все готово. Я вошел в часовню с лицом изменившимся, удивившим мою мать и встревожившим невесту. Даже священник смутился и не знал – благословлять ли нас. В конце концов он обвенчал нас, но смело могу вам признаться, что еще никогда так горячо ожидавшийся день так жестоко не обманул возлагавшихся на него надежд.


Ночью было иначе. Бог брака засветил свой факел и набросил на нас фату своих первых наслаждений. Все страстишки вылетели у Эльвиры из головы, и не изведанный до тех пор восторг наполнил ее сердце любовью и нежностью. Она вся принадлежала своему супругу.


На другой день у нас обоих был вид людей счастливых, да и как мог бы я пребывать в печали! Люди, прожившие жизнь, знают, что среди всех ее даров нет ничего, что можно было бы сравнить со счастьем, которое дарит нам молодая жена, принесшая на супружеское ложе столько неизведанных тайн, неосуществленных мечтаний, упоительных мыслей. Что остальная жизнь по сравнению с этими днями, проведенными среди свежих воспоминаний о сладких восторгах и чудных призраков будущего, которое надежды расцвечивают самыми обольстительными красками.


Друзья наши на некоторое время предоставили нас, охваченных упоением, самим себе, но когда узнали, что мы уже в состоянии с ними разговаривать, стали пробуждать в нас жажду почестей.


Граф Ровельяс когда-то рассчитывал получить титул гранда, и мы, по мнению наших друзей, должны были добиться осуществления этого замысла если не ради нас самих, то ради детей, которыми небо должно одарить нас. И даже если наши усилия ничем не увенчаются, мы можем потом пожалеть о своем бездействии, поэтому лучше заранее оградить себя от подобных упреков. Мы были в том возрасте, когда люди обычно следуют советам окружающих, и позволили увезти себя в Мадрид.


Узнав о наших притязаниях, вице-король написал для нас письмо, полное самых усиленных рекомендаций. Сначала все складывалось как будто благоприятно, но вскоре стало ясно, что это всего лишь пустая придворная галантность, которая ни к чему не обязывает.


Обманутые надежды очень огорчили наших друзей и, к несчастью, мою мать, которая отдала бы все на свете, чтобы увидеть своего маленького Лонсето испанским грандом. Скоро бедная женщина тяжело захворала и поняла, что ей остается недолго жить на свете. Тогда, подумав о спасении души, она пожелала прежде всего отблагодарить почтенных горожан Вильяки, которые так любили нас, когда мы были в беде. Особенно хотелось ей сделать что-нибудь для алькальда и приходского священника. У матери моей не было своих средств, но Эльвира с готовностью решила помочь ей в этом благородном деле и послала им подарки, более ценные, чем желала моя мать.


Давние друзья наши, узнав о счастии, которое им выпало, приехали в Мадрид и окружили ложе своей благодетельницы. Мать оставляла нас счастливыми, богатыми и еще любящими друг друга. Последние минуты ее были отрадны. Она спокойно заснула вечным сном, еще в этой жизни получив часть наград, которые заслужила своими добродетелями, в особенности своей непередаваемой добротой.


Вскоре после этого на нас посыпались несчастья. Двух сыновей, которых подарила мне Эльвира, в короткий срок унесла болезнь. Титул гранда потерял для нас привлекательность, мы прекратили хлопоты и решили уехать в Мексику, где положение дел требовало нашего присутствия. Здоровье маркизы были сильно подорвано, и врачи утверждали, что морское путешествие может принести ей пользу. Мы собрались в путь и после десятинедельного плавания, действительно оказавшего очень благотворное влияние на здоровье маркизы, высадились в Веракрусе. Эльвира приехала в Америку не только совершенно здоровой, но еще более прекрасной, чем когда-либо.


В Веракрусе нас встретил один из высших офицеров вице-короля, посланный приветствовать нас и проводить в Мехико. Этот человек много рассказывал нам о благородстве графа де Пенья Велес и обычаях, царящих при его дворе. Мы уже знали некоторые подробности благодаря нашим связям с Америкой. Полностью удовлетворив свое тщеславие, вице-король разжег в себе неистовую страсть к прекрасному полу и, не найдя счастья в браке, окружил себя изысканными женщинами, которыми славилось в свое время испанское общество.


Пробыв недолгое время в Веракрусе, мы со всеми удобствами совершили переезд в Мехико. Как известно, столица эта стоит посреди озера. Приехав на берег уже ночью, мы увидели сотню гондол, освещенных светильниками. Самая пышная подплыла первой, причалила, и мы увидели выходящего из нее вице-короля, который, обращаясь к жене моей, сказал:


– Дочь несравненной женщины, которую я до сих пор не перестал обожать! Я понял, что небо не позволило тебе вступить в брак со мной, но вижу, что оно не имело намерения лишить свет лучшего его украшения, за что я приношу ему благодарность. Иди, прекрасная Эльвира, укрась наше полушарие, которое, имея тебя, уже ни в чем не сможет завидовать Старому Свету.


Вице-король отметил, что он никогда бы Эльвиру не узнал, так она изменилась.


– Но, – прибавил он, – я помню тебя совсем юной, и ты не должна удивляться, что близорукому смертному не дано узнать в розе бутон.


Затем он почтил меня объятием и ввел нас в свою гондолу.


Через полчаса мы прибыли на плавучий остров, который, благодаря искусному устройству, выглядел совсем как настоящий; он был покрыт апельсинными деревьями и множеством всяких кустарников, но, несмотря на это, держался на водной поверхности. Остров этот можно было направлять в разные части озера и таким образом услаждать взгляд все новыми видами. В Мехико часто можно видеть такие острова, называемые chinampas [Note35 - сады (исп.)]. На острове стояло круглое строение, ярко освещенное и оглашающее окрестность громкой музыкой. Вскоре мы рассмотрели, что светильники образуют монограмму Эльвиры. Приближаясь к берегу, мы увидели две группы мужчин и женщин в роскошных, но странных нарядах, на которых яркие краски пестрых перьев спорили с блеском драгоценнейших камней.


– Сеньора, – сказал вице-король, – одна из этих групп состоит сплошь из мексиканцев. Красавица во главе их – маркиза Монтесума, последняя представительница великого имени, которое носили некогда властители этого края. Политика мадридского правительства воспрещает ей пользоваться привилегиями, которые многие мексиканцы до сих пор считают законными. Зато она – королева наших развлечений; это единственный почет, который ей можно воздавать. Мужчины другой группы зовутся перуанскими инками; узнав о том, что дочь солнца высадилась в Мексике, они пришли принести ей жертвы.


Пока вице-король осыпал жену мою всеми этими любезностями, я внимательно в нее всматривался, и мне показалось, что я заметил в глазах ее какой-то огонь, зажженный искрою самолюбия, которая за семь лет нашей совместной жизни не имела возможности разгореться. В самом деле, несмотря на все наши богатства, нам никогда не удавалось играть заметную роль в мадридском обществе. Эльвира, занятая заботами о моей матери, о детях, о своем здоровье, не имела возможности блистать в свете, но путешествие вернуло ей не только утраченное здоровье, но и прежнюю красоту. Оказавшись на самой верхней ступени общества, она готова была, как мне показалось, возомнить о себе невесть что и как должное принимала всеобщее поклонение.


Вице-король назвал Эльвиру королевой перуанцев, после чего сказал мне:


– Ты, разумеется, первый подданный дочери солнца, но сегодня здесь мы все переодеты, поэтому благоволи до конца празднества подчиниться другой владычице.


С этими словами он представил меня маркизе Монтесуме и вложил мою руку в ее. Мы вошли в водоворот бала, обе группы принялись танцевать то вместе, то раздельно, и это их взаимное соперничество оживило праздник.


Было решено продлить маскарад до конца сезона, и я остался подданным наследницы Мексики, а жена моя правила своими подданными с пленительной грацией, которую я не мог не заметить. Но я должен описать вам дочь касиков, или, вернее, дать вам некоторое представление о ее наружности, так как был бы бессилен выразить словами дикую прелесть и беспрестанно меняющееся выражение, придаваемое лицу ее страстной душой.


Тласкала Монтесума родилась в гористой области Мексики и не имела того загорелого цвета лица, которым отличаются жители низин. Цвет лица у нее был нежный, как у блондинок, но чуть темней, и прелесть его подчеркивали подобные драгоценным камням черные глаза. Черты ее, менее выразительные, чем у европейцев, однако, не были плоскими, как это можно видеть у представителей американских племен. Тласкала напоминала своих соплеменников только губами, довольно полными, но восхитительными, особенно когда их трогала беглая улыбка. Что же касается ее фигуры, тут я ничего не могу сказать, предоставляя это вашему воображению или, верней, воображению художника, который захотел бы написать Диану или Аталанту. Во всех ее движениях было что-то особенное, в них чувствовалась с усилием сдерживаемая страстная порывистость. Ей была чужда неподвижность, весь ее облик выдавал непрестанное внутреннее волнение.


Кровь предков слишком часто напоминала Тласкале, что она рождена для господства над обширной частью света. Приблизившись к ней, ты прежде всего видел гордую фигуру оскорбленной королевы, но стоило ей заговорить, как тебя приводил в восхищение сладостный взор, и каждый покорялся чарам ее слов. Входя в покои вице-короля, она, казалось, с негодованием глядит на равных себе, но тут же всем становилось ясно, что ей нет равных. Сердца, способные чувствовать, узнавали в ней повелительницу и повергались к ее стопам. Тогда Тласкала переставала быть королевой, становилась женщиной и принимала воздаваемые ей почести.


В первый же вечер мне бросилось в глаза ее высокомерие. Я почувствовал, что будучи произведен вице-королем в ее первого подданного, должен сказать ей какую-нибудь любезность по поводу ее наряда, но Тласкала отнеслась к этим моим изъяснениям очень холодно.


– Мишурная корона может казаться лестной только тем, кого рождение не предназначило для трона, – промолвила она.


При этом она бросила взгляд на мою жену, которую в эту минуту окружали коленопреклоненные перуанцы. На ее лице были написаны гордость и восторг. Мне стало стыдно за нее, и я в тот же вечер заговорил с ней об этом. Она слушала меня рассеянно и на мои любовные уверения отвечала холодно. Самомнение овладело ее душой, заняв место истинной любви.