Идущие в огне автор: Смолка. Беты

Вид материала

Документы

Содержание Глава третья

Подобный материал:

• Бастард его святейшества автор: Смолка. Бета, 2812.38kb.
• "Сердце в огне" Джон Бивер, 1663.62kb.
• Учитель Перерва Валентина Васильевна Тема. Одобром и злом огне задача, 99.05kb.
• А. А. Блока «В огне и холоде тревог …» Сценарий, 157.48kb.
• «В огне Сталинграда», 152.25kb.
• О кризисе современной исторической науки, 63.05kb.
• Корбут Е. С. Научный руководитель Русак, 27.67kb.
• Музыкальные формы, 1234.73kb.
• Конспект Тема: Фирмы и налоги, 27.33kb.
• Кемерово Прометей «Теософия собирает Львов» Лев собирает Теософов», 113.46kb.

Глава вторая


Лора расчесывала волосы и смеялась, когда он отнимал у нее гребень, чтобы без помех запустить пальцы в теплую, душистую волну. И притворно сердилась, когда он пытался поймать мягкие пряди губами. От ее волос пахло летом – скошенным лугом, мятой и липовым цветом. У него кружилась голова – резко и сильно, и не было никакого дела до скребущейся под дверью служанки. «Не прогоняй так грубо мою молочную сестру», – просила Лора, и уголки ее губ слегка подрагивали. Она смеялась только в их спальне, а при отце и брате смотрела строго и почти не снимала с головы накидку. Вначале ему вообще казалось, что супруга не умеет улыбаться. Но все оказалось так просто и так хорошо. Хорошо, так невозможно светло и радостно. Он подходил к двери и просил Аннунциату не беспокоить их и передать посыльным отца, что проверяет караулы на стенах. Девушка кивала головой и убегала прочь, легкая и смелая – подстать своей госпоже; только вот ему впервые не было дела до служанок, вообще никакого дела ни до кого! А потом он запирал дверь и возвращался к постели. Лора ждала его, и в огромных глазах был восторг и ужас. «Чего ты боишься, родная?» – спрашивал он ее, хотя понимал без слов. Он сам боялся того же. Боялся, что они придумали себе это счастье, которого не могло быть, ведь кругом стыла беда и бушевала война. И лето было таким коротким, а после начались дожди.


Вывихнутая рука почти не болела, а может, он уже не чувствовал боли – просто было холодно, и тупо ныло в висках. А стены каземата все норовили куда-то уплыть, временами вовсе испарялись, и тогда он видел освещенную солнцем спальню в Ирронской Цитадели и Лору – в венке из цветов, собранных Аннунциатой. Этот венок он после сжег сам, бросив в погребальный костер. Может быть, он был не прав, ведь Лора спрятала венок в одном из ящиков комода, наверное, хотела сохранить память о том лете. Но огонь полыхал так ярко, он уже тогда знал, что уедет, и не желал, чтобы хоть частица памяти осталась в этих стенах.


Нужно все-таки проверить, что с рукой, иначе свой единственный шанс вырваться он упустит. Марес шевельнулся на соломе, и боль ударила в висок, принуждая ткнуться лицом в вонючую подстилку. Повернувшись на спину, он, придержав правой рукой цепи, осторожно вытянул левую вперед, попытался согнуть. Пока слушается, но если казнь отложат еще на день, то вывих, незакрывшаяся рана, сломанные ребра и лихорадка вместе с голодом его доконают. Граф Эрле презрительно скривился бы, подслушав такие мысли. «Воина ничто не может доконать, пока он сам не сложил оружие», – говорил Магнус Эрле и сам верил своим словам. Марес Робур, бывший второй командор армии заядлого мятежника, коротко усмехнулся. Хорошо верить в такие банальности, пока ты юнец, которому только что пожаловали Огненные шпоры. Пока у тебя есть дом, семья, пока есть что защищать. Но когда не остается ничего, ты все равно веришь. И даже не в чьи-то мудрые изречения, а в себя. Он все равно вырвется и будет жить, просто потому что хочет этого. Хочет еще раз услышать женский смех, почувствовать на своем теле ласки маленьких ладоней, пусть пламя погребального костра никогда не погаснет. Хочет знать, что сможет поднести к лицу тяжелые, одуряюще пахнущие цветы. Постоять мгновение, вдыхая запах лета, а потом идти делать свою работу, ту, для которой он родился на свет – как и многие двуногие, у которых между этих самых ног болтается нечто, напоминающее о том, что они принадлежат к мужскому роду, сыновьям Детей Огня. Дикая радость убийства и пьяное забвение случайных ласк, вот и все, что у него есть, а большего не надо. Все остальное в мире – ложь и исчезает, стоит только поверить.


Марес перевернулся на живот, и на глаза вновь навернулись слезы. Анаста грешная, больно! Но боль была спасением, она не давала провалиться в беспамятство, и он благодарил за нее свое тело и старательных тюремщиков. Пока человеку больно, он жив. А вот однажды он перестал чувствовать вовсе и держал руку в огне – так, словно пламя было водой. Похоронные служители, сооружавшие очередной костер для умерших от красной лихорадки, с ужасом смотрели на графского сына, а тот смотрел на свою ладонь, покрывающуюся волдырями. А боли не было, она вся, проклятая, застряла в сердце, но вскоре совсем исчезла, и он казался себе трупом. Но трупы не убивают себе подобных, они тихо-мирно лежат в земле, а он убивал. И весьма успешно.


Нужно было двигаться как можно больше, иначе мышцы затекут и совсем перестанут слушаться, да и холод выбора не оставляет. Если он хочет сбежать, надо по крайней мере убедиться, что в нужный момент он сможет встать. Забавная штука выходит – пока ты здоров и на тебе нет цепей, кажется, что весь мир лежит у ног, но стоит дать волю слабости, и начинаешь бояться самых простых вещей. Сейчас ему страшно, что он не сможет встать на ноги, но это просто глупость и сопли. Конечно, он сможет. И не этим мозглякам удержать Мареса Робура там, где он не хочет оставаться. Наследник Его Светлости Ирронского Проныры желает отправиться к шлюхам и выпить пару риз⁴ харронского. У Магнуса Эрле отличное вино! И Харронский владыка не простит своему второму командору, если они больше не разделят чашу вечером у очага.


Марес стиснул зубы и рывком сел на соломе. Это было ошибкой, потому что боль полоснула где-то в глубине тела, на затылок будто рухнула одна из стен, и он потерял сознание. В бреду боли не было, там вновь улыбалась Лора Робур и пахло липой. На лице жены были красные пятна, и слуги шептались, что дочь Магнуса Эрле и здоровая-то не была красавицей, а уж когда заболела, так и вовсе стало непонятно, почему господин Марес не отходит от нее. Дураки, какие несусветные дураки. Сквозь тяжелые ставни несло гарью, надсадно вопили смотрящие, оповещая об очередном штурме, Марес шатался от усталости и, стаскивая с себя грязные перчатки и плащ, от двери смотрел на жену. Она ругалась, ох, как же она ругалась, пока могла говорить! Она обзывала его так, как рыночные торговки не обзывают своих загулявших мужей, и где только понабралась такого? Она гнала его прочь, а когда он не слушался и, встав на колени, прижимался лицом к ее испещренной пятнами щеке, начинала плакать. И умолять. «Уйди, ты должен жить, уйди», – просила Лора Робур, но муж ее не слушал и отшучивался. «Разве жена может противоречить супругу?» – спрашивал он и силился улыбнуться. И рассказывал ей забавные случаи в городе, хотя не было там ничего забавного, лишь красная лихорадка, голод и штурмы. А еще спятивший от страха папаша и ошалевший от злобы брат. Лора переставала ругаться и плакать, она улыбалась, совсем незаметно, но он знал, что ей легче, и он может вернуться на стены.


Не было сил расстаться с бредовым счастьем, но Марес как-то вынырнул на поверхность и открыл глаза. Перед ним танцевало пламя, лизало стены, трещало на соломе, и сквозь гул огня он услышал знакомый голос:


– Любезный, поднимите грешника сего на ноги, дабы он смог с должным почтением выслушать волю епископа провинции Ферро.


Под руки подхватили с двух сторон, и Марес увидел перед собой Ронселена Форе. Рыцарь Адара стоял посередине камеры, с брезгливым любопытством оглядывая грязную солому и пятна на стенах. Тюремщик поднял факел повыше, Робур с облегчением вздохнул, хотя рана на ребрах тут же напомнила о себе. Он не успел увернуться, и епископский прихлебатель все-таки достал его мечом, прежде чем отдать душу Анасте. В такой грязи воспалится даже жалкий порез, а когда ему сломали ребро, открылось кровотечение, и это было самым скверным. Но неуправляемое пламя ему почудилось, уже легче, он все еще на этом свете. За спиной Форе стояло несколько человек в таких же, как и у арридского командора, черных с алым Знаком плащах. И еще несколько в плащах без Знака Клинка прижались к дверям. Конюшие, понял Марес, вон какую толпу приволок с собой. Чего ради? Будто мало здесь желающих набить морду или побаловаться с плетью. Тюремщикам платят за это деньги, но рыцари Адара в роли палачей – редкость, прежде невиданная. Но какая разница, кто занесет над ним кулак? Он должен выдержать все и после бежать. А там посмотрим. Марес, не пытаясь сопротивляться, постарался выпрямиться. Если начнут бить, он хоть чем-то отплатит, и не когда-нибудь, а прямо здесь, сейчас. А для того, чтобы иметь возможность ударить в нужный момент, следует показать им – он уже не опасен. Изобразить полутруп было до смешного легко, потому что голову будто гнул к земле невидимый камень на шее, а из раны вновь пошла кровь, обновив подсохшие пятна на покаянном балахоне. Его отлучили от Церкви, никому в мире не должно быть до него никакого дела, разве что Анасте и ее слугам, так что здесь надо рыцарям Адара? Праздный вопрос, он только тратит на обдумывание силы, защитники веры – такие же скоты и лживые убийцы, как и все, кого он знал в своей жизни. Только они рядятся в яркие одежки, и это заставляет дураков-мирян уповать на обычных мужиков, которые больше дружны с кружкой эля, чем с Огненной Книгой.


Ронселен Форе поправил командорский знак, на котором Клинок рассекал герб Арриды, и от его движения перед глазами поплыли алые пятна. Марес еще ниже свесил голову и обмяк в руках тюремщиков. Пусть радуются его беспомощности.


– Вам, вероятно, интересно, зачем отлученный понадобился Ордену Адара Огненного? – голос Ронселена был таким, словно он готовился читать молитву на Снисхождение Единого⁵. Гладкий да сладкий. Маресу захотелось сплюнуть, но он хорошо помнил, что о красавце в кирасе ценой в хорошую лошадь говорил граф Эрле: «хитрая тварь, почище самого Магистра, вот только того похоть не одолевает». Магнус Эрле давно не был в Арриде, но сведения оттуда получал исправно.


– Поднимите ему голову. Я хочу знать, что он меня слышит.


Мозолистая рука тюремщика прошлась по щеке и дернула за волосы. Теперь Марес видел надменное лицо с кривящимися губами, и это было хорошо, потому что он понял: Ронселен боится. В темных глазах застыли страх и глухая, застарелая ненависть – из разряда тех, что не показывают никому и стыдятся признать перед собой.


– Вы слышите меня, Робур?


– К кому вы обращаетесь, отец мой? – вот получи, лицемерная мразь, получи сдачу своей же монетой. – Меня лишили имени волей капитула. Я отныне никто и звать меня никак.


Говорить трудно, язык словно прилип к небу и зубам. Воды бы, кружку теплой воды! Здесь так холодно, все нутро вымерзло, и если бы не кровь, при каждом движении пачкающая балахон, он подумал бы, что превратился в один из трупов под Лог-Аре⁶.


– Неужели вы так близко к сердцу приняли решение столь ненавистной вам Церкви? – Форе поднял вверх узкую руку, затянутую в черную перчатку. Наверное, боевых рукавиц арридский командор не носил никогда. Ну, разве что для того, чтобы покрасоваться перед придворными бездельниками. – Слуги Единого более всего чтят справедливость и милосердие к падшим. Отец простил заблудшую Дочь свою, почему б и епископу Эристахию не помиловать вас?


– Очевидно потому, что я ему не дочь.


Ого, как Форе дернулся. Привык разговаривать со здешними ослами, вот и потерял столичную хватку. Марес еще основательней обвис на руках держащих его людей, под ребрами резало совсем уж нестерпимо, ноги подгибались, а в голове беспрерывно гудел огромный колокол. Лицо Форе таяло, подергивалось рябью, а сквозь красную дымку настырно лезло пламя неведомого огня. Робур попытался протянуть к жарким языкам руку, что-то не пускало, он рванулся и пришел в себя от боли.


– Любезные, оставьте нас, – Форе выпроваживал тюремщиков. Зачем? Мареса отпустили, и, чтобы не упасть, он привалился к ледяной стене. Смертельно хотелось слизнуть со стены грязную каплю воды, но он лишь закусил губу.


– Хоть вы и не дочь епископу, он радеет о вас и вашей потянувшейся к Лжепророку душе, – голос командора был тем медовей, чем явственней чувствовалось его злость. Бесишься, так возьми и уйди. Тебя-то здесь ничто не держит, болван разряженный, – цепей на тебе нет!


– Шутки в сторону, Робур. Мне надоело торчать в вашем вшивятнике, так что просто молчите и слушайте.


Не нравится моя улыбка, красавец? Никому не нравится, а уж батюшка так и вовсе свирепел. Тот, кто может вывести из себя Ирронского Проныру, доконает кого угодно.


– В самом деле, зачем считать вшей на грешнике, когда можно считать ребра отъевшихся сладеньких послушников, или как это у вас называется? – если б только губы слушались и цепи так не натирали запястья, можно было б повеселиться от души. Но выбирать не приходилось.


– Брат Кристобаль.


Здоровенный рыцарь шагнул вперед и наотмашь ударил Мареса по лицу.


– Кристобаль! – Форе лишь чуть повысил голос, но здоровяк вздрогнул. – Я не приказывал его бить. Только напомни, что пустые оскорбления ему не помогут.


Запах перегара придвинулся вплотную, и Робура затошнило. Брат Кристобаль не имел обыкновения следить за тем, чтобы от него приятно пахло. Что ж, рыцари Адара не чистоплотней простых смертных, только и всего. Верзила вывернул ему руки за спину и толчком ноги заставил опуститься на колени. Прижал тяжелой рукой затылок, сгибая едва не пополам. Дикая боль рванула предплечье, отозвалась во всем теле, но Маресу как-то удалось сдержать крик.


– Вижу, теперь вы готовы признать себя покорным сыном Церкви, Марес Робур, – Форе подошел ближе, так, что стали видны сапоги отлично выделанной исмарранской кожи. – Покайтесь в грехах немедля, примите обет целомудрия, смирения и послушания, и ваши муки кончатся.


О чем говорит Форе? Разноцветные блики скакали перед глазами, мысли путались. Обет? Какой, завали Анасту Лжепророк на сено, обет?


– Целомудрие, отец мой? Как интересно.


– Мое терпение безгранично, сын мой, можете не тратить сил. Я здесь для того, чтобы вырвать вашу душу из трясины греха, и не уйду, пока не добьюсь своего, – голос Форе гулко разносился по камере, а может, во всем был виноват треклятый колокол в собственной башке.


– Вы распишетесь под прошением, в котором, припав к стопам епископа Эристахия, молите его о пощаде и отпущении грехов. А потом в присутствии нашем дадите обет рыцаря Огненного Клинка. Вам пойдет алое, Марес Робур. При рыжих волосах самый подходящий цвет.


– В столице люди тупеют… это я на себе испытал, но чтоб настолько? – проклятье, как же трудно подыскивать слова! Но кареглазый красавец спятил, несомненно. Или это бред, а на самом деле брат Кристобаль огромными кулачищами уже вовсю вбивает в него смирение?


– Дай мне свиток с прошением, Камил. Отлично.


Теперь Марес видел узкую руку в перчатке прямо перед собой. На ладони лежал желтоватый пергамент. Пламя вдруг полыхнуло так, что у него перехватило дыхание от жара. Откуда здесь этот огонь?!


– Перо, Камил. Подпишите, сын мой. А потом я помогу вам прочесть канон Огненного Клинка. На память вы его наверняка не знаете, – Ронселен веселился, но отнюдь не от чистого сердца.


– Я приму обет, и тогда мне придется всю жизнь лапать лишь мужиков? – какая несусветная чушь. За какими демонами Форе сдался отлученный рыцарь?


– Такова плата за жизнь. Многие платят дороже, – слова Ронселена сочились издевкой, под которой пряталась нетерпеливая злость.


– Уберите свое прошение, отец мой. Я сделал то, что сделал, и ни в чем не раскаиваюсь. Ни в убийствах, ни в том, что сказал о вашей Церкви. Сборище лживых дураков, готовых удавиться за свои рясы…


– Невоздержанность в речах навредила в этом мире многим, сын мой. Не вы первый, не вы последний. Что ж… брат Кристобаль, заткни ему чем-нибудь рот. Да не рукой! Возьми платок.


Кусок мягкой ткани пах чем-то приятным, убаюкивающим, как летний сон, а Кристобаль в своем усердии позабыл, что глупо отпускать плечи пленного, даже если он закован в цепи и вот-вот сдохнет. Глупо, если ты ни разу не скрестил с ним меч и не знаешь, на что этот человек годится. Локоть здоровой руки врезался Кристобалю в подбородок, тело скрутило такой судорогой, что Марес едва не взвыл в голос.


– Вам нужны указания, братья?


Теперь на него навалились трое, очухавшийся Кристобаль несколько раз двинул Маресу кулаком в лицо, кто-то плюхнулся на ноги, но, прежде чем его скрутили, он успел разбить нос какому-то черномазому слуге Адара, а другому – моложавому, худющему – сумел-таки заехать в пах. В рот воткнули тряпку, а ее концы завязали на затылке таким крепким узлом, словно он был гулящей коровой, которую не привяжи, и будешь искать по всей деревне. Внутри все разрывалось от боли, дышать он мог только через нос, и, наверное, от этого голос Ронселена стал совсем далеким, а проклятущий огонь настырно лез к лицу, гладил по волосам, словно уговаривал подчиниться. Ну уж нет! Пусть делают, что хотят, а он рано или поздно сбежит.


– В Уставе нашем есть параграф, позволяющий утешить страждущего и приобщить его к служению Адару Огненному, если он осознал свое стремление на пороге смерти и не в силах говорить сам. Брат Арсений, прочти канон Огненного Клинка – так, как если бы мы принимали в наше братство безгласного. Камил, подай мне свечу.


Свеча-то им зачем? Здесь и без того жарко и светло – вон, как радуется пламя, сжирая его боль и злобу Ронселена. Огонь кормится и не может насытиться, ему всегда мало.


– Марес Робур добровольно и в здравом рассудке принимает обет смирения, послушания и целомудрия, – голос брата Арсения чист и звонок, словно ему происходящее доставляет радость. Огонь накидывается на это незамутненное счастье и проглатывает его, не жуя. И вспыхивает еще ярче. – Марес Робур именем Единого, Милосердного и Карающего, и именами Сыновей Его клянется…


Отец будет счастлив. Ирронский Проныра наконец-то избавится от непочтительного сына и наследника так же верно, как если б его завтра казнили. Монашеский клобук не прибит к голове гвоздями, а вот плащ со Знаком Клинка не снимают даже с трупа. Если все это не каприз лихорадки, и Марес Робур не мечется в бреду на своей соломе в полном одиночестве.


– Клянется отринуть гордыню и страсти земные. Клянется забыть о страданиях своих и помнить только о вере. Клянется мечом своим хранить веру сию от нечистых и грешных, на нее покусившихся. Клянется быть отцом и братом убогим и сирым и дать защиту всякому, кто за помощью к нему обратится. Клянется исполнять наставления духовных пастырей его, чтить Устав, им изученный и принятый в сердце, и без ропота принять любую кару. Адар Огненный слышит слова его. Да будет так!


Кажется ему, или Арсений голосит, как боевая труба? Наступила ночь, кругом темень, а в темноте кто-то есть. Он всегда знал, что там кто-то есть – в вырвавшемся на свободу Огне, за его стеной, которая полыхает до самого черного неба. Нет, это не небо, это глаза Ронселена – огромные, темные, как ямы, где сжигают тела умерших от заразы. Лору сожгли в такой яме, а он смотрел на погребальный костер. Форе склоняется над ним, низко-низко, и касается холодными губами волос, а после – губ. Гремит цепь, это Форе берет его за руку, огонек свечи дрожит в кромешной тьме. Поднимает руку повыше, и в камере начинает вонять паленым мясом. Форе жжет ему пальцы, но боли нет. Он снова ничего не чувствует, совсем ничего.


– Первая ступень посвящения завершена, – Форе говорит жестко и четко, будто и не корчил битых полчаса холеного столичного бездельника. – Я, Ронселен Форе, командор Ордена Адара Огненного, пред вами, братья мои, подтверждаю, что ныне Марес Робур принят в число рыцарей наших. Мы слышали его клятву и поможем ему нести бремя обета.


Дышать уже и вовсе было невозможно, складки балахона прилипли к ране, и, когда Мареса поставили на ноги, он все-таки не выдержал и, давя стон в кашле, пожелал себе беспамятства. И тут же проклял себя за трусость. Дурак, только сейчас у него и появился тот самый шанс – не оставят же они новоприобретенного брата в тюрьме? Иначе брат может начать болтать, скажем, с тюремщиками. Куда его повезут? Если уже ночь, можно попробовать удрать по дороге. А если день, придется смириться и ждать.


– Выньте кляп, брат Кристобаль, и дайте ему вина. Дорога до Ре-Мартен длинная.


Узел на затылке ослаб, и Марес с наслаждением втянул холодный воздух. Форе несколько мгновений смотрел на него с таким выражением, словно жалел о только что сделанном, а потом резко отвернулся. Конюший распахнул перед арридским командором дверь.


– Цепи не снимать, и позаботьтесь о его ране, только быстро. Брат Марес, вы сможете держаться в седле?


Глава третья


Келья отца Мишеля купалась в солнечных лучах, и Рауль с удовольствием устроился поближе к приоткрытому окну. Утро выдалось морозным, но в том, как весело и звонко запели проснувшиеся птицы, застучала по кованому подоконнику капель, даже в ворчании Майора, черноухого предводителя собачьей своры, который важно пересек двор и скрылся в галерее, ведущей в кухню, чувствовался скорый приход весны. Оруженосец, за ночь замерзший так, что казалось – и вовсе не согреться, постарался втиснуться между массивным столом и не менее внушительным ларем для рукописей, но чуть не снес со стола чернильницу и кипу пергаментов. Что за притча – ведь в прошлом году он проделывал это без труда! Сообразив, что ничего не выйдет, сын барона Сантига решил согреваться постепенно и вытянул руку, пытаясь поймать в раскрытую ладонь солнечный луч. Отец Мишель ни за что не стал бы разжигать очаг в конце Седьмого месяца⁷, и Рауль подумал: если он сам станет приором или аббатом, то, несмотря на свою ненависть к холоду, тоже покажет братии, как можно обходиться лишь теплом, посланным Единым.


Отогрев обе ладони, Рауль потянулся к очередному свитку. Отец Мишель разрешал сидеть во время отбытия наказания, но сесть без приказа Рауль не смел. А жаль – спрятавшись за горой свитков, можно было без помех съесть припасенный кусочек пирога с капустой. Ладно, он поест перед учебным поединком. Пока в животе еще не слишком бурчит, но чем ближе к вечерней трапезе, тем трудней терпеть голод. Странно, в прошлом году он спокойно выдерживал время между «лишней»⁸ и вечерней трапезами, а сейчас есть хотелось постоянно. Что-то звякнуло, и оруженосец торопливо посмотрел на отца настоятеля. Но тот, славься Заступник, не обращал внимания на то, что наказанный оруженосец давно бездельничает. Отец Мишель потянулся к нижнему ящику украшенного изображением святых ларя и, достав оттуда чистый пергамент, вновь склонился над столом. Наблюдая за тем, как быстро ложатся на желтоватую поверхность аккуратные строчки, Рауль попросил Огненного, чтобы тот не позволил старшим догадаться, какую радость доставляют оруженосцу подобные наказания. Келью отца Мишеля Рауль любил больше всех остальных помещений обители Ре-Мартен, больше главного храма и трапезной и, конечно, больше собственной кельи, где оруженосец засыпал лишь потому, что смертельно уставал за день – уж больно там было холодно и неуютно. И когда после утреннего капитула отец Жоффруа велел ему идти помогать отцу настоятелю, то у Рауля тут же вылетел из памяти привычный, неизменно унизительный ритуал. Публичное покаяние все еще доставляло оруженосцу массу неудобств, что очень его тревожило. Если взрослые мужчины спокойно рассказывают братии о своих грехах, то ему и подавно пристало делать это без внутреннего протеста. Особенно не хотелось каяться в присутствии арридского командора, но Ронселена Форе на утреннем капитуле не было, и Рауль честно отбил нужное число поклонов и отстоял на коленях положенное время – рядом с уличенным в мелкой краже конюшим и рыцарем, признавшимся в том, что возвращаясь из Ферро, он засмотрелся на дочь какого-то крестьянина.


Разворачивая свиток, оруженосец попытался представить, куда мог деваться отец командор и почему он не пришел ни на капитул, ни на обе трапезы. И самое главное – что будет с Маресом Робуром? Мысли об отлученном не давали Раулю покоя второй день, и ему никак не удавалось выбросить из памяти дорогу в Ре-Мартен, когда проклятый, привязанный к седлу, ехал в паре шагов от него. Зачем Робура привезли в обитель? Эта мысль отравляла и радость ожидания весны, и счастье находиться рядом с аббатом – ведь в Ре-Мартен поселилось зло, а никому не было до этого дела. Все шло своим чередом: братия трудилась, отец приор привычным ворчливым тоном распоряжался всем и вся, отец Мишель писал письма и читал рукописи. Рауль вновь взглянул на аббата. Тот слегка шевелил губами, повторяя написанное. Оруженосец мог смотреть на настоятеля вечно – таким умиротворением веяло от его всегда спокойного лица. Подумать только, если бы отец не предложил младшему сыну пойти служить в Ре-Мартен, Рауль никогда бы не узнал этого человека, никогда не понял бы, каким вообще должен быть человек, мужчина. За плечами отца Вижье было много славных битв, о чем говорили и негнущаяся правая рука, и шрам на лбу; но братия шепталась, что если настоятелю придет в голову такая фантазия, то в бое на мечах с ним не справятся и лучшие воины командора Лотру-Соннака, уже десятый год возглавлявшего объединенное войско девяти Чистых государств. Но с оружием в руках отца Мишеля не видел никто. А когда настоятель сидел вот как сейчас – сосредоточенный, погруженный в размышления, представить, что он когда-то кидался в бой с именем Адара на устах, было решительно невозможно.

Устыдившись праздности, оруженосец оторвал взгляд от седого ежика волос на голове настоятеля и принялся читать убористые строчки. В очередном письме, присланном в Ре-Мартен из ставки в Тервизе⁹, третий командор Ордена извещал отца Мишеля о том, что средств на содержание инвалидов при войске у него недостаточно, и, учитывая, как плохо идут военные дела, он отправляет в Ре-Мартен еще восемнадцать человек, получивших увечья. Взглянув на перечень фамилий, Рауль вздохнул: откуда настоятелю взять денег? В обители и без того полно инвалидов, а отец приор каждый день напоминает об экономии и воздержании. Оруженосец взялся за перо и принялся выписывать фамилии и имена рыцарей и конюших на чистый пергамент.


– Можешь сесть, Рауль, – отец Мишель не поднял головы от свитка, но в его голосе Раулю послышалась улыбка. Не хмурая, всепомнящая и сдержанная ухмылка отца Жоффруа, не странная усмешка Ронселена, а обычная улыбка, ничего особенного не значащая, но в ней чувствовалось: отец Мишель помнит о присутствии оруженосца, и оно ему приятно.


– Я не устал, отче.


Настоятель ничего не ответил, но Рауль, благодарно вздохнув, опустился на табурет и положил доску для письма себе на колени. По правде говоря, он уже начал уставать стоять почти без движения, но ему не хотелось, чтобы настоятель решил, что оруженосец Сантиг слабак и неженка. Иначе его никогда не отпустят на войну, а Раулю очень хотелось поехать в Тервизу: сесть на корабль, увидеть море, города нечестивых, то есть бывшие города нечестивых, и их самих. Какие они, те, кто молится Лжепророку и Анасте? Откуда в них столько злобы против всего живого? Да они собственных младенцев подвергают пыткам – а о пленниках и говорить не приходится! Дойдя до очередной фамилии в списке, присланном из ставки, Рауль невольно поежился. Конюшему Ансельму Керволару было всего семнадцать, но в стычке с нечестивцами он лишился обеих ног. Оруженосец отложил перо. Да что же это такое? Все надеялись, что присутствие короля Генриха при войске положит начало перелому в войне, принесет Чистому воинству победу, а дела идут все хуже и хуже. Среди братии ходили разговоры, что войскам девяти государств придется оставить Тервизу – как уже оставили Коффу, Ожер-Аи и другие города, где щедро проливалась кровь истинно верующих. Только вчера отец Жоффруа сурово отчитал двух перешучивающихся рыцарей. Шутники договорились до того, что уж лучше поручить командование вислоухому Майору – все толку будет больше, чем от короля Генриха. Отец приор пригрозил рыцарям отправкой в Тервизу, отчего те тут же прикусили языки. В отличие от Рауля Сантига, они не мечтали о войне и дальних странах. Понять этого оруженосец не мог: для чего же они принесли обет, если не желают его исполнять? Защита веры и верующих – первейший долг воина Адара Огненного, плащ со Знаком Клинка не дает ни на минуту забыть об этом, но некоторые даже не трудились скрывать, что не верят в победу благочестивого воинства. «Я готов сопровождать паломничества и охранять миссии, – ответил один из рыцарей, отруганных отцом Жоффруа, – но пусть Адар меня избавит от дураков в венцах, которые не могут поделить власть и проигрывают битву за битвой». А другой пошел еще дальше и напомнил приору, что оттрубил пятнадцать лет у нечестивцев под боком и потерял на войне глаз, но пусть его приласкает Анаста, если он верит в возможность удержать хотя бы то, что уже завоевано. Что думал о войне с поклоняющимися Анасте и Лжепророку отец Жоффруа, осталось неясным, ибо приор не счел уместным ответить на грубые речи рыцарей, напомнив лишь, что подобные слова отдают непочтением к королевской власти и святотатством и могут быть сурово наказаны. Все это не укладывалось у Рауля в голове. Король Генрих Авиз слыл жестким правителем, он наказывал провинившихся и отмечал достойных, его боялись соседи; Аррида – самое могущественное из королевств Чистых земель. Сам Великий Магистр, несмотря на все призывы, не перенес главную резиденцию Ордена в столицу короля Исмарраны или князя Элетерриума, а предпочел остаться в Арриде. Магистру Тибо лучше всех известно, на чьей стороне правда и где истинное прибежище веры.


Взять хотя бы то, что произошло позавчера в храме. Ронселен Форе распорядился судьбой проклятого, как считал нужным, и епископ ничего не смог ему противопоставить. Король ценит Орден Адара, потому что рыцари Огненного Клинка – мощная поддержка в войне и торговле, не говоря уже о защите паломников в Нечистых землях. Король Генрих, как и его предшественники на троне Арриды, дал Ордену большие полномочия и огромные привилегии, и только шаткость веры заставляет некоторых болтать о разногласиях между королем и Великим Магистром. Если люди – единомышленники, они могут спорить и даже ругаться друг с другом. Сам Рауль то и дело ссорится с другими оруженосцами во время совместных учебных поединков или даже за трапезой, но разве он сможет вонзить меч в спину любому из них? Да он руку бы себе отрубил за подобное предательство! Рыцари Адара не только крепки в вере, но и милосердны, недаром командор Ронселен спас Мареса Робура от казни, хотя грешник не заслужил помилования. Хотя, быть может, Мареса ждет новое следствие и новый приговор? Раулю отнюдь не хотелось смерти отлученного, пусть бы тот каялся в тюрьме. Может, от перенесенных страданий на него когда-нибудь и снизошла бы благодать? Это казалось сомнительным – Огненная Книга учит, что подверженные греху гордыни часто не в состоянии раскаяться, осознать свои заблуждения, и единственным спасением является смерть гордеца, ибо не отринувший гордыню и жестокость попадает в подчинение Анасте, а это страшнее смерти. Что думает отец настоятель о присутствии Мареса Робура в стенах обители? Скорей всего, он предоставил командору Форе самому решать судьбу проклятого, ведь настоятелю нужно прежде всего заботиться о братии, а не о преступниках.


– Я бы с удовольствием дозволил тебе съесть твой пирог, но чем скорее ты привыкнешь обуздывать аппетит, тем для тебя же будет лучше, – слова отца Мишеля оказались для Рауля полной неожиданностью. Меньше всего он в этот момент думал о спрятанном в кармане терона¹⁰ пироге. Настоятель потер уставшие глаза и посмотрел в окно. Солнце пекло уже почти по-весеннему, и Майор не просто рычал спросонок, а, по своему обычаю, сцепился с кем-то из хвостатых собратьев.


– Я знаю, отче, – отозвался Рауль, откладывая исписанный свиток в сторону. Действительно, если он хочет попасть на войну, то придется привыкать есть поменьше. Судя по письмам из Тервизы, рацион воинов Адара в Нечистых землях довольно скуден.


– А вот я в твоем возрасте никак не мог наесться, – отец Мишель расправил плечи, – лопал все подряд. Мы тогда стояли под Ожер-Су, и еды было вдоволь, так что соблюдение Устава превращалось в сущую пытку.


– А вы его соблюдали? – вопрос вырвался прежде, чем Рауль успел прикусить язык. Отец Жоффруа совершенно прав! Раулю Сантигу нужно учиться обуздывать свое любопытство.


– Простите, отче! – Рауль собрался было покаянно преклонить колени, но настоятель усмехнулся так весело, что оруженосец понял – это лишнее.


– Нарушал, конечно – в том, что касается трапез, да и кое в чем другом. Но пойми, Рауль, ничто не дается просто так. Сегодня ты позволил себе малое послабление, а завтра с тебя спросят за это. Все взаимосвязано, не забывай об этом.


– Кто спросит, отче? Вы имеете в виду – накажут?


– Нет, – глаза настоятеля сделались и вовсе лукавыми, – если ты съешь лишний кусок, а наставники ничего не заметят, то ничего страшного не произойдет. Но если ты будешь позволять себя излишества, то в час нужды не сможешь показать мужество, требующееся рыцарю Адара. Я понял это, когда попал в плен.


Отец Мишель чуть отодвинул свиток от себя и положил перо на доску. Ему хотелось поговорить, в этом не было сомнений, и у Рауля радостно забилось сердце. Как хорошо, что его наказали именно таким способом! За полчаса беседы с настоятелем Ре-Мартен оруженосец был готов месяц скрести пол в поварне обители.


– Воины-миряне очень страдали от голода, а мы должны были показывать пример стойкости. Нас было двое – я и еще один рыцарь, мы отдавали скудные куски другим пленным. Мы просто не могли поступать иначе, Рауль, и дело было не в Уставе. Просто когда на тебя смотрят голодные глаза отчаявшихся, ты понимаешь, что обязан делать. А если ты не способен служить опорой и защитой, то можешь просто лечь и отдать Единому душу. Так будет лучше для всех.


Отец Мишель задумчиво постучал пальцами по столу и снова улыбнулся.


– Это было очень тяжело. Я отдавал часть своей доли, а потом рыдал в углу каземата от голода и проклинал каждый съеденный мною кусок, ибо мне было стыдно. Если б я соблюдал Устав, как предписано, то выдержать плен было бы гораздо проще, – отец Мишель подмигнул Раулю, – так что можешь есть свой пирог, я не буду против, решать тебе.


– Я потерплю до вечерней трапезы, отче.


Как все же удивительно! Отец Жоффруа и другие наставники говорят вроде бы то же самое, но в их устах заповеди и поучения напоминают лишь о собственном ничтожестве, а отец настоятель простыми словами объясняет так много.


– Отче, – несмело проговорил оруженосец, – я закончил свою работу. Можно, я помогу вам? – Раулю не слишком нравилось скрипеть пером, но за общество настоятеля он был готов заплатить и не такую цену.


– Я бы с удовольствием прибег к твоей помощи, но тексты, которые потребовал от нас Великий Магистр, написаны на древнем языке. Ты ведь его не знаешь.


Сантиг с почтением оглядел разложенные на столе свитки и решился задать вопрос:


– А о чем в них сказано?


– Об Огне, – коротко ответил настоятель и поднялся с табурета. Отойдя в угол кельи, он зачерпнул из бочки ковш воды и сделал большой глоток. Рауль смотрел на его согбенную старой раной спину и думал о том же, что и всегда. Отец Мишель – лучший человек из встреченных им на пути, лучше отца и братьев, лучше кузины Алоизы, и уж конечно, лучше любого из братии. Может быть, если б он поговорил с Маресом Робуром, тот раскаялся бы? Но отец настоятель не должен тратить время и силы на этого безумного грешника, лучше б его вообще поскорей забрали из обители.


– Об Огне? – повторил Рауль. Как жаль, что нельзя спросить о том, что мучает и не дает покоя. Это было бы слишком дерзко со стороны простого оруженосца.


– Магистр Тибо хочет, чтобы мы послали ему переводы и копии рукописей, хранящихся в Ре-Мартен, – отец Мишель уже думал о своем, и Рауль понял, что ему пора уходить. – Брат Ронселен отвезет результаты наших трудов в Арриду. Хотя наиболее редкие рукописи хранятся именно в столичных архивах, и я не понимаю, что может быть важнее «Исследований» Серафима? Собственно, все сказано в самой Огненной Книге, но видимо, магистр Тибо не желает идти проторенной дорогой.


– Отче, простите меня. Но почему вы допустили, чтобы отец командор привез отлученного от Церкви грешника сюда? – в этот момент Рауль гордился собой так, будто в одиночку отбил у нечестивцев все города Зеленого края¹¹.


– Почему допустил? – настоятель удивленно покачал головой. – А разве он кому-то мешает? Тебе мешает?


– Мне? Отче, что мне может мешать? – зря он все-таки спросил. Отец настоятель казался не только удивленным, но и немного разочарованным.


– Ты сердишься на него за дерзкие слова в адрес Церкви? – отец Мишель засмеялся так, как умел смеяться он один – словно ему не под пятьдесят, а едва стукнуло двадцать. От прищуренных глаз побежали лучики морщинок, Рауль не мог понять, что смешного в оскорблении веры, но невольно улыбнулся.


– Он говорил на отлучении чудовищные вещи, отче. И вел себя так, будто…


– Будто ему не нужно прощение? – подсказал настоятель, и Рауль поразился точности его предположения. Ведь отец Мишель в глаза не видел Мареса Робура, как он догадался?


– Он не верит в Единого и Сыновей Его, – оруженосцу даже произнести подобное было страшно, и он перешел на шепот.


– Отсутствие веры – его право. Его право и беда. Неизбывная беда этого человека и многих, ему подобных, – настоятель протянул ковш с водой Раулю, и тот благодарно приник губами к холодным краям. Он и не заметил, что в горле настолько пересохло. Говорить о таких вещах тяжело, куда проще рассуждать о Серафиме Арридском и его «Исследованиях», которые каждый служитель Единого и Сыновей Его должен знать наизусть. Но как быть, если оруженосца Ордена Адара волнуют такие низменные и запретные вещи, как чужое неверие? А еще хуже, что в словах настоятеля оруженосцу тоже слышится кощунство.


– Я не понимаю, отче. Разве отсутствие веры может быть правом? Это тяжелейший грех! Это оскорбление Единого…


– Подумай сам, разве Карающему и Милосердному может быть дело до того, что в него не верит несчастное человеческое существо? Он-то сам верит в Мареса Робура и все равно не оставит его, как бы тот ни старался отринуть веру.


У Рауля все замерло внутри. Отец настоятель говорил о творце так, словно между Единым и детьми Детей Огня не было никакой разницы. Говорил, словно о знакомом и близком человеке!


– Но ведь Робура отлучили от Церкви, отче! – нашел аргумент Рауль. – Какое теперь до него дело может быть Прародителю?


– Ты задал интересный вопрос, – отец Мишель вновь опустился на табурет. – В Огненной Книге говорится о том, что находящиеся вне пределов духовного попечения Единого и Сыновей Его обречены гореть в Огне и одним из способов отдать человека нечестивой ипостаси Стихии может быть изгнание из церковной общины, если оно подтверждено желанием самого грешника.


Оруженосец встряхнул головой. Волосы согласно Уставу у него были коротко острижены, но когда-то Рауль Сантиг носил пышную прическу, и кузина Алоиза дразнила его жеребенком. Зачем отец настоятель повторяет то, что известно всем и каждому? Лишенный благодати сгорит в Огне, точнее будет вечно в нем гореть, рядом со слугами Лжепророка – жестокими, лживыми демонами. Но отлученный от Церкви Марес Робур, нечестивыми жестами приветствовавший свое проклятье, не исчез в пламени.


– Скоро молитва, Рауль, иди, приводи себя в порядок. Но пойми вот что: верующему живется куда легче, чем неверующему. Нужно всего лишь признать, что без веры все деяния твои и помыслы мало стоят, и тогда тебя перестанут грызть сомнения и гордыня. А ведь гордыня приносит человеку немыслимые муки, – отец Мишель коснулся одного из свитков. Он смотрел прямо на Рауля, и в светлых глазах была печаль. Совсем не та, что Рауль видел в темно-карих глазах Ронселена Форе, когда тот спрашивал о том, любит ли оруженосец своих братьев-мирян. Командор из Арриды словно что-то скрывал и старался забыть, а отец Мишель не скрывал ничего и все помнил.


– Не суди людей так строго, Рауль, помни, что Марес Робур несчастней тебя во сто крат. И я говорил не только о вере в Единого и Его Детей, но о вере в целом. Когда ты свято и незыблемо в чем-либо убежден, то по жизни летишь, как на крыльях, а не ползешь, будто червь в грязи. Ступай, мальчик.


Оруженосец быстро преклонил колени и поцеловал пахнущие железом и воском теплые пальцы.


****

Ронселен Форе вновь пропустил молитву. Спутники его тоже не явились – а ведь с командором прибыло четыре рыцаря и трое конюших! Хоть один да мог почтить своим присутствием полуденный сбор. Рауль думал, что отец Мишель действительно свят, раз его не оскорбляют и не трогают такие вещи, а вот оруженосец на месте аббата потребовал бы от гостей соблюдения Устава. Хотя сам Ронселен показался Раулю истинно верующим – стоило вспомнить ту покаянную молитву в храме Ферро, – спутники его игнорировали параграфы весьма вызывающе. Отец Форе поощрял греховную роскошь и дерзость, так как сам отличался этими недостатками, и это странным образом угнетало и тревожило. Если человек умен и благочестив, а эти достоинства арридского командора сомнению не подлежали, то почему он не задумывается над вещами, угрожающими единству и престижу Ордена? Ронселен говорил с отцом Жоффруа достаточно грубо, и, хотя Раулю самому частенько хотелось нагрубить приору Ре-Мартен, подобное поведение казалось ему предосудительным.


Рауль едва дождался окончания молитвы и, стараясь не попасться на глаза отцу Жоффруа, побрел на площадку для учебных поединков. По правде говоря, размахивать деревянным мечом ему совершенно не хотелось, еще меньше хотелось отвечать на вопросы других оруженосцев и конюших, которые еще во время заутрени намекали на желание послушать рассказ об отлучении от Церкви Мареса Робура. В другое время Рауль с удовольствием поделился бы с приятелями тем, что видел, но непонятное волнение словно сковывало ему язык. Он боялся, что если начнет говорить, то может сказать слишком много, выдать что-то личное и сокровенное, в чем и сам до конца не разобрался.


К счастью, на учебной площадке никого, кроме Камила Ле-Роя не оказалось. Если б Рауля спросили, кто из арридских гостей ему наиболее неприятен, то конюший занял бы место посередине между братом Кристобалем – грязнулей с тяжеленными кулачищами – и братом Арсением, который своими поучениями мог вывести из себя святого. Камил же никогда не упускал случая напомнить, что его полная фамилия звучит как Ле-Рой Лотру-Соннак. И что за глупость – гордиться тем, что ты бастард родного брата знаменитого полководца! Правда, граф Лотру-Соннак следил за судьбой незаконнорожденного сына, и потому Камил вел себя довольно вызывающе, а ведь всякое подчеркивание происхождения строжайше запрещалось Уставом. Вступая в Орден Адара, человек терял все дворянские привилегии, кроме одной – с мечом в руках защищать истинную веру. Видимо, отцу Форе было безразлично поведение конюшего, хотя, справедливости ради, стоило сказать, что при Ронселене незаконный графский сын вел себя потише.


Коротко кивнув Камилу, который, впрочем, на приветствие не ответил, Рауль прошел в оружейную. Вид деревянных учебных мечей всегда нагонял на оруженосца тоску – настоящий-то ему дадут не раньше чем через год, а то и вовсе могут отправить в отцовский замок как недостойного принять обет. Но сегодня вид стойки с мечами подействовал, как удар хлыста. Быстро оглянувшись по сторонам и убедившись, что брат-оружейник смотрит в другую сторону, Рауль взял с соседней стойки настоящий меч. Хуже выбрать было трудно, ибо меч был дрянной, с давно неправленным лезвием, но тяжесть стальной рукояти в ладони неожиданно успокоила Рауля. Он выбросит из головы все вопросы, которые просто не для его ума и сосредоточится на рубке чучел, это прекрасный способ отрабатывать рубящие удары, и тут он обойдется без напарника. Если б еще Камил убрался с площадки, было бы и вовсе замечательно, но нужно довольствоваться тем, что посылает тебе Единый и не просить о большем.


Рауль почти бегом кинулся в тот угол площадки, где в ряд стояли чучела, некогда изображавшие собой нечестивцев, а теперь напоминавшие стога сена на лугу нерадивого крестьянина. Покрепче взявшись за рукоять, он нанес первый удар по смешно болтающейся «башке» и почувствовал, что на завтрашнем капитуле ему вновь придется каяться, на этот раз в грехе внезапного гнева. Но это будет завтра, а пока – вот вам, господин нечестивец, и вот, получите! И плевать ему на черные насмешливые глаза Камила Ле-Роя, и вообще на всех бастардов мира.


Когда через полчаса Рауль решил передохнуть, конюший подошел поближе и даже – небывалое дело – бросил ему кусок ткани, которым оруженосец вытер пот со лба.


– Неплохо для вашей дыры, – небрежно бросил Камил, усаживаясь рядом на деревянный обрубок, – слышишь, Сантиг, неплохо мечом управляешься. Кто тебя учил?


Раулю очень хотелось ответить дерзостью, но он подавил в себе греховное желание и примирительно сказал, что в обители много опытных воинов. Камил пренебрежительно скривился, но промолчал, а ведь Рауль уже ждал язвительного комментария о том, что все опытные воины находятся в Зеленом краю и при дворе, а в Ре-Мартен сидят лишь старики, инвалиды и мальчишки. Конюший из Арриды сидел молча, катая между ладоней соломинку, и смотрел куда-то поверх головы Рауля – то ли разглядывал низкие крыши оружейного двора, то ли о чем-то думал. Удивление странным поведением всегда болтливого и заносчивого Камила заставило оруженосца задать вопрос, о котором он тотчас же пожалел:


– У тебя что-то случилось?


– Не твое дело, малявка, – буркнул Ле-Рой и, словно внезапно раздумав хамить, добавил: – Ничего у меня не случилось. Просто спать хочется, а до вечерней молитвы еще далеко.


– Да ты все равно бездельничаешь, – отозвался Рауль, жалея, что нельзя сказать конюшему все, что он думал о привычках арридских собратьев. – В столице, наверное, вообще нечем заняться?


Камил вдруг разозлился, хотя Сантиг ничего особого не сказал. Подобные пикировки у них случались постоянно – с того самого момента в конце Пятого месяца, когда отец Форе и его сопровождающие прибыли в Ре-Мартен.


– А ты поезжай в Арриду и сам проверь. Только кому ты там нужен, увалень деревенский!


– Павлин разряженный, – парировал Рауль и, спохватившись, примирительно добавил: – Я, может, и из деревни, но мечом владею не хуже тебя, ты сам сказал.


– Ну, сказал, – ухмыльнулся Ле-Рой, – так я пошутил.


Непонятная злость и обида на весь белый свет после упражнений улеглись, да и конюший был явно настроен поболтать, чего хотелось и Раулю, но их могли застать за праздной беседой¹², и тогда бы обоим влетело. Поэтому Рауль, ругая на все корки любопытство, которое, согласно предсказаниям отца Жоффруа, должно было рано или поздно сгубить его душу, поспешил задать вопрос, который волновал его больше всего:


– Как ты думаешь, Ле-Рой, зачем отец Форе потребовал себе отлученного?


В больших, черных глазах конюшего вдруг мелькнуло что-то похожее на страх, но Камил тут же справился с собой и ответил с важным видом, за который всегда хотелось съездить ему по уху:


– Спроси у отца Форе сам, а я на такие вопросы отвечать не уполномочен.


– Да ты просто не знаешь ничего, вот и квакаешь, как лягушка, в которой вместо воды гордыня плещется, – засмеялся Рауль.


– Ты бы, Сантиг, не лез в это дело, а? Потребовал и потребовал – тебе-то что? – быстро сказал Камил. – Отлучение с него сняли, остальное забота отца Форе.


– Как это – сняли отлучение? – ахнул оруженосец. Разве такое возможно, ведь проклинают раз и на веки вечные!


– А вот так! Епископ наложил в штаны, то есть в рясу, – куда ему спорить с Ронселеном? Это ты был на отлучении, а не я, да и вообще об этом вся округа болтает, только у тебя в ушах свечной воск застрял. Поменьше молись, Сантиг, побольше по сторонам смотри.


Ле-Рой, гибко потянувшись, встал с импровизированного сидения, и Рауль тоже поднялся. Они были почти одного роста, но Камилу уже сравнялось семнадцать, и, пожалуй, оруженосец не рискнул бы схватиться с ним всерьез. Что-то в движениях и выражении глаз конюшего выдавало: в схватке он будет по-настоящему опасен. Даже не принимая в расчет умение Камила пользоваться стилетом и «иглой Анасты», в нем под столичными ужимками чувствовалась непонятная озлобленность, совершенно не приставшая будущему рыцарю Адара.


– И вообще… в нашем возрасте есть заботы поинтересней, пусть приоры себе головы ломают, – протянул Камил, и улыбка его стала пакостной. – Моя матушка служит у графини Кирены Ольвиро, той под сорок, но бабенка хоть куда, – конюший заговорщицки понизил голос. – И таких полно: и в столице, и здесь. Хочешь, я тебя познакомлю тут с одной? Она, правда, купчиха, но зато живет близко и щедрая… ну просто очень щедрая! Хочешь?


– Зачем? – изумился Рауль и тут же мысленно врезал себе по губам – надо же спросить такую глупость!


– Да затем, что ты смазлив, и язык у тебя хорошо подвешен, – отрезал конюший. – Или ты и впрямь хочешь оказаться в Тервизе? Все сказочками кормишься, Сантиг? «Чистых» колотят в хвост и в гриву, скоро в Зеленом краю только Лжепророку будет хорошо. Еще бы, такая пожива – три тысячи убитых под Коффой, слыхал? А король Генрих не нашел ничего умнее, как проклясть трусливых баронов и графов и изругать командора Лотру-Соннака. А в чем тот виноват? В том, что ему командовать не дают?


– Замолчи, – выдохнул Рауль, – я не желаю тебя слушать.


– А может, ты не хочешь женщин, а, Сантиг? Так это легче всего поправить: пока ты юнец, кожа гладкая, шрамов нет, тебе цены не будет, – криво улыбаясь, Камил потрепал Рауля по щеке и тут же отдернул руку, потому что оруженосец со всей силы саданул ему по предплечью.


– Вот дурак бешенный, – скривился конюший, – что здесь такого?


– А то, что в нашей обители за такую трепотню можно к столбу угодить, – яростным шепотом ответил Рауль. Он понимал, что Камил шутит, но, как его остановить, ведь и шутки такого рода грех?! Ты слушал, а если молчал – значит, тоже грешил, и прощение у Единого за такое вымолить трудно. К тому же в Ре-Мартен было несколько совсем маленьких мальчишек, которые за себя постоять не могут, а если Камил или, того хуже, брат Кристобаль на самом деле грешны плотью, то нужно сообщить о мерзости, сорвавшейся с уст конюшего, отцу Жоффруа, а там будь что будет. Рауль Сантиг не пробыл в обители и полугода, когда прибывший из ставки в Тервизе рыцарь, страдавший, по его словам, падучей, надругался над одним из оруженосцев. Искалеченный мальчишка лежал в горячке, а братия содрогалась от ужаса, потому что никто не видел отца Мишеля в такой ярости – ни до, ни после. Насильник в считанные секунды оказался у столба, и после двадцатого удара бича потерял сознание – ибо били на совесть. Потом его отвезли в Ферро, где и вздернули без долгих разговоров, несмотря на настойчивые просьбы прежнего епископа не раздувать скандал. Рауль после того случая промучался несколько месяцев от дурных снов и до сих пор не мог забыть мерзкую ухмылку и потную руку на своем бедре. Тот рыцарь, уверенный в своей безнаказанности, испытывал крепость веры многих юных обитателей Ре-Мартен и, потерпев неудачу, прибег к насилию.

– Я пошутил, не злись, – примирительно сказал Ле-Рой и хлопнул Рауля по плечу, – просто ты в самом деле хорош собой, вот я и не удержался.


– Внешность не имеет значения для сыновей Детей Огня, а уж для слуг Адара и подавно, – отрубил Рауль, пытаясь справиться с яростью. В самом деле, отчего его должны задевать глупые шутки? Пусть бастард болтает, что ему угодно, всегда можно уйти.


– А когда цитируешь Огненную Книгу с видом восставшего из гроба Серафима – и того краше, – осклабился Камил, – глаза горят, ноздри раздуваются – ни дать ни взять командорский жеребец.


– Иди ты к Анасте, – с облегчением буркнул Рауль; и тут за спиной раздался грозный рык:


– Сантиг!


Конюший и оруженосец обернулись одновременно и узрели за спиной гневный лик приора. Отец Жоффруа ухитрялся поспевать везде и всюду и на этот раз тоже подкрался, по своему обыкновению, незаметно, что при его грузности было удивительно вдвойне.


– Я виноват, – Рауль быстро преклонил колено. «Так тебе и надо, – покаянно думал он, – нагрешил во гневе – отвечай».


– Сто поклонов на капитуле, исповедь и месяц работы в поварне, – ровным тоном отчеканил отец приор. – Распустился вконец. Или на тебя так отлучение подействовало? Будешь поминать Нечестивицу, докатишься до ямы, в которую угодил проклятый. И нечего тут краснеть, – фыркнул Жоффруа, – просто девица нежная, вот ведь…


Рауль чувствовал себя оплеванным. Ну почему отцу Жоффруа непременно нужно устраивать ему выволочку в присутствии чужака из Арриды? Оруженосец был готов понести любое наказание, но унижение привычно грызло его, и справиться с этим грешным чувством он не мог.


– Ле-Рой, у братии на конюшне кое-какие затруднения, не могли бы вы помочь? – приор, не обращая больше внимания на оруженосца, повернулся к Камилу, складки длинного терона величаво колыхнулись. – Все знают, что в лошадях вы разбираетесь.


– Я рад помочь, – кивнул Камил, свысока, правда, но вежливо.


– Идите, сын мой, – напутствие было высказано несвойственным отцу Жоффруа кротким тоном, и Рауль удивленно поднял голову. С полминуты приор и оруженосец глядели вслед удаляющемуся Камилу, а потом Жоффруа бросил:


– Вставай, Сантиг. Ты мне нужен.


Рауль поднялся, отряхнул испачканные в земле штаны и замер перед отцом приором.


– Пойди в то крыло, где поселились наши гости, – Жоффруа подвигал густыми бровями, словно что-то обдумывая, – и попроси отца Форе навестить настоятеля, у того к нему важное дело. Если не найдешь командора в его келье, обыщи все помещения. Понял?


– Да, отче.


Что-то в голосе приора настораживало, и по спине оруженосца побежал холодок тревоги, уж слишком напряженным было выражение лица отца Жоффруа, словно он говорил не о рядовом поручении, а о чем-то более важном и неприятном.


– Иди, не медли. А о наказании потолкуем позже.


Рауль поклонился и, сорвавшись с места, помчался в северное крыло, куда отец Мишель поселил приезжих из Арриды.


Оруженосец любил здесь бывать, прежде всего потому, что летом в северном крыле была приятная прохлада, а зимой благодаря особенностям постройки тепло сохранялось лучше. Эти кельи и галереи насчитывали каких-то пятьдесят лет, а основные помещения Ре-Мартен возвели почти двести лет назад – когда король Эммануил Второй Авиз, отправляясь в первый поход против нечестивых, велел заложить фундаменты обителей. И на пути к Зеленому краю выросло шесть монастырей: три – для рыцарей Адара, три – для служителей Рабела. Воля владыки была выполнена, но из шести монастырей уцелело лишь два, остальные были заброшены или разрушены во время исмарранских войн и мятежей. Одну из обителей Рабеловой братии разграбили воины Магнуса Эрле, у которого проклятый грешник Марес Робур прослужил несколько лет. Вот уж воистину: по сюзерену и вассал! Если Камил не соврал, то даже снятое епископом отлучение в глазах Рауля мало что меняло.


А еще в северном крыле была фреска, на которую Рауль никогда не мог налюбоваться вдоволь. Высотой в два человеческих роста, тонкий, гибкий, невероятно красивый Огненный Сын Единого держал Клинок перед собой, и не было сил оторвать глаз от точеного и неуловимо жестокого лица бога. Рауль немного побаивался смотреть на эту фреску, и все-таки у него каждый раз замирало сердце. Вот и сейчас он оглянулся на Адара через плечо, постоял пару секунд, невольно сравнивая Огненного с человеком, которого ему предстояло найти. Церковные живописцы, должно быть, часто просили Ронселена Форе позировать для них, хотя иконы и фрески полагалось рисовать, основываясь лишь на духовном зрении и священных текстах. Над головой Владыки Огня черной змеей извивалась надпись: «Помни, что Пылающая твердь незыблема, пока горит Огонь. Да не погаснет Он вовеки». Повторив про себя привычные слова, с которых начинался Первый канон Огненной Книги, Рауль поспешил дальше.


В отведенной командору Форе келье хозяина не оказалось. Оруженосец мельком оглядел разбросанные на узком ложе свитки, чернильницу на столе – все было так же, как в келье отца Мишеля, и все-таки не так. В жилище Ронселена ощущался тонкий, немного горьковатый аромат, он перебивал привычный запах сырости и воска. Рауль, отметив небрежно брошенный на табурет плащ со Знаком, пошел по галерее, гадая, в какой из келий может находиться гость из Арриды. Ни его самого, ни сопровождающих нигде не было. Оруженосец уже собрался использовать для поисков голос, хотя орать в стенах обители строжайше запрещалось, но его внимание привлек какой-то звук – не то стон, не то короткий вскрик. Отыскав источник звука, Рауль толкнул тяжелую деревянную дверь и вошел. Ставни были плотно закрыты, но свет из галереи позволил разглядеть закрытое пологом ложе. Решив, что кто-то из свиты Ронселена вздумал в нарушение Устава вздремнуть после обеда, оруженосец дернул ткань и увидел Мареса Робура. Толстые стальные браслеты плотно охватывали запястья грешника, один конец цепи был прикован к деревянной подпорке, а сам проклятый не спал – он был без сознания. Не очень понимая, что он собственно делает, Рауль коснулся ладонью лба грешника и тут же отдернул руку – кожа была нестерпимо горячей и, казалось, обжигала. Постояв немного над ложем, Рауль выглянул в коридор. Тот был по-прежнему пуст. Неужели отец Форе и его спутники бросили человека в таком состоянии? Или кто-то пошел за помощью, а кто-то просто отлучился? Но почему Камил Ле-Рой не сказал отцу Жоффруа о том, что Робур болен? Неужели гости из Арриды не понимают, что грешник может умереть, да и болезнь может оказаться заразной?


Оруженосец вернулся к ложу и пристально вгляделся в мокрое от пота лицо, ища всем знакомые признаки красной лихорадки или «проклятья Святого Роже», но ни приметных красных пятен, ни черных нарывов заметно не было, хотя жар у человека был чудовищный. Рауль перевел взгляд ниже. Покаянный балахон, заскорузлый от крови и пота – да так, что разглядеть первоначальный цвет возможным не представлялось, скованные запястья – распухшие, кровоточащие, разбитые губы, свежие и поджившие синяки и ссадины… Его что, избивали? Кто? И почему никто не оказал ему помощь? Это же просто немыслимо! Рауль огляделся в поисках воды или хотя бы влажной тряпки, но ничего не нашел. Мелькнула мысль сбегать во двор, там стояла бочка с водой, но тут пленник пришел в себя. Во всяком случае, он открыл глаза, показавшиеся Раулю черными и страшными, как погребальные ямы. Проклятый посмотрел на оруженосца так, будто хорошо его знал, и улыбнулся.


– Я сейчас позову кого-нибудь, – Рауль не знал, как назвать Мареса: ни одно из известных Сантигу обращений тут не подходило. Кем является тот, кого лишили всего, включая имя?


Робур несколько мгновений разглядывал оруженосца, потом довольно внятно произнес:


– Выброси эту кирасу, Жанно. Ее уже не починишь.


Жанно? Какой еще Жанно? Да у него же просто-напросто бред! Робур в обители третий день, а ведь он казался больным еще на отлучении! Почему, во имя Единого и Сыновей Его, никто не позаботился хотя бы его перевязать? Что бы этот человек не сделал, а подобного обращения он не заслуживает. Рауль с ужасом взглянул на кровь и впившееся в кожу железо. Нужно было бежать к отцу Жоффруа, но отчего-то оруженосцу казалось невозможным оставить грешника в одиночестве. Рауль подумал, что можно хотя бы подсунуть под железные обручи какую-нибудь ткань, раз он не знает, как снять кандалы, и уже потянулся к шейному платку, но тут в голову пришла пугающая мысль: что если отец Форе знает о Робуре нечто жуткое? Потому и обращается с ним так? И вдруг проклятый притворяется? Рауль не настолько хорошо разбирался в болезнях и ранах, чтобы знать наверняка. Сейчас он дотронется до грешника, а тот вполне может убить его или сделать еще что-нибудь. От того, кто оскорблял Единого и Церковь, можно ждать всего. Рауль резко отпрянул от ложа, и услышал за спиной холодный голос:


– Кажется, я просил не лезть в мои дела.


Сантиг обернулся. Командор Форе стоял в дверях кельи и смотрел прямо на Рауля. Кроме распахнутой на груди белой рубахи и коротких, до колен, штанов на отце Ронселене ничего не было надето. Встрепанные темные волосы в беспорядке падали на плечи, и вообще выражение лица арридского командора было такое, словно он не то пил, не то спал. Во всяком случае в обители Раулю ничего подобного наблюдать не приходилось, а вот его братья-миряне весьма часто шатались по замку именно в таком виде.


– Что ты здесь делаешь? – Ронселен подошел к кровати, мельком взглянул на грешника и дернул полог, скрыв от глаз Рауля жуткое зрелище. Язык оруженосца прилип к гортани, но, собравшись с духом, он выпалил:


– Ему же очень плохо! Разве вы не видите?


– Ты забыл добавить «отец мой», мальчик. Я думал, тебя здесь лучше вышколили, – командор зевнул, прикрыв рот рукой, – Но, впрочем, это несущественно. Не вижу необходимости тебе задерживаться тут.


Рауль хотел сказать еще многое, но говорить был не в силах. Как же так? Как может рыцарь Адара быть таким жестоким? Пытать преступника можно лишь с дозволения епископа, мало того, что Марес Робур уже получил свое, так его еще и помиловали! Если, конечно, Камил Ле-Рой не соврал.


– Я сообщу отцу настоятелю, – твердо сказал Рауль, глядя прямо в темные, равнодушные глаза.


– Избави меня Адар от усердных болванов, – пробормотал отец Форе и небрежно махнул рукой. – Делай, что хочешь, невежа. Но твой настоятель мною не командует.


Круто развернувшись, Сантиг собрался выскочить из кельи, но на пороге столкнулся с мягкой громадиной. Только врезавшись в бочкообразный живот, оруженосец понял, что на его пути стоит брат Кристобаль. Рыцарь одной рукой схватил Рауля за воротник, а другой сжал оба запястья. Оруженосец попытался вырваться, но потерпел неудачу. Не в силах даже закричать, он смотрел на отца Форе, а тот, откинув с лица темную прядь, разглядывал его. Казалось, в молчании прошла вечность, сердце Рауля колотилось от страха и сжималось от непонятной боли, а потом Ронселен коротко бросил:


– Отпусти его.


Хватка разжалась, и Сантиг, вывернувшись из рук рыцаря, помчался по галерее. Ноги подгибались, а думать мешала жгучая обида, такая острая, словно у него отобрали нечто очень важное. Выскочив во двор и глотнув холодного весеннего воздуха, оруженосец немного пришел в себя и, для скорости перебравшись через крышу ближайшей хозяйственной постройки, побежал к главному храму Ре-Мартен. Там сейчас должен быть отец Мишель. Дело было столь серьезным, что обращаться с этим нужно было именно к настоятелю, а не к отцу Жоффруа.


Отец Вижье разговаривал с тремя рыцарями, и Рауль затоптался на месте. Ожидание дало ему возможность привести в относительный порядок собственные мысли. Вопрос о том, заслужил ли Робур такое обращение, растаял, как летнее облачко, ибо Рауль понял: он не может допустить, чтобы истекающий кровью, совершенно беспомощный человек остался в северном крыле наедине… с кем? С убийцами? Брат Кристобаль мог свернуть Раулю шею в мгновение ока и, несомненно, был убийцей. А кем был Ронселен?


Едва братья отошли от настоятеля, оруженосец подскочил к отцу Мишелю и непочтительно дернул его за край терона.


– Отче! Я был у командора Форе… его не нашлось в келье, зато я видел… вы должны пойти туда, пожалуйста!


Как хорошо, что есть на свете такой человек, как настоятель Ре-Мартен, он все поймет, все объяснит и все исправит!


– Рауль? Зачем ты ходил туда?


– Так вы же сами приказали! – опешил оруженосец. – Мне сказали, что вы хотите видеть отца Форе, вот я и…


– Я не приказывал ничего подобного, впрочем… что случилось?


– Я видел Мареса Робура, отче. Мне кажется, он умирает.


Отец Мишель провел рукой по серому ежику волос, немного помолчал, глядя на тяжело дышащего оруженосца, и спросил:


– А где отец Форе? – в светлых глазах мелькнула острая искра не то гнева, не то чего-то еще – Рауль не понял, чего именно. Может быть, настоятель сердится на него за самовольство? Но ведь отец приор передал приказ сходить в северное крыло, не почудилось же Раулю!


– Он тоже там. Я и его видел, и брата Кристобаля, – Сантиг вздрогнул и невольно потер запястье.


– Что с Робуром? – отец Мишель размашистым шагом направился к выходу из храма, Рауль кинулся за ним, на ходу постаравшись как можно точнее описать состояние грешника. Дойдя до поворота в северное крыло, настоятель остановился и приказал:


– Ступай ко мне в келью, возьми лекарский ящичек и возвращайся. Ты все понял?


Рауль кивнул, но выполнить распоряжение тотчас же помешала мысль, его самого испугавшая.


– Отче, может быть, вы возьмете с собой кого-нибудь, – Рауль кивнул на храм, в котором толпилась братия.


– Чего мне бояться в обители? – глаза отца Вижье смотрели прямо и твердо, и собственные слова показались оруженосцу несусветной глупостью.


Через десять минут, потраченных на поиски ножа для починки перьев, который Рауль решил захватить с собой, оруженосец уже снова бежал мимо фрески, изображающей Адара. В келье, где лежал проклятый, он застал отца Мишеля, отца Ронселена и застывшего рядом с ложем брата Кристобаля. Теперь командор Форе был одет, как положено рыцарю Ордена, но оруженосец сомневался, что когда-нибудь забудет вызывающее, греховное зрелище, открывшееся ему получасом ранее. Рауль поставил лекарский ящик на пол, потому что стола в келье не было. Отец Мишель коротко кивнул и вновь повернулся к Ронселену, видимо, продолжая прерванный разговор.


– Я сейчас позову сюда двух братьев, сведущих в науке врачевания, а вы, брат командор, позаботитесь, чтобы никто из ваших людей не прикасался к Маресу Робуру. Нарушившие мой приказ отправятся в подвал и на себе узнают, что такое кандалы и цепи, – голос настоятеля звучал очень ровно, но именно в этом спокойствии таилась угроза. Отец Мишель склонился над проклятым, из-за спин старших Раулю ничего не было видно, но, наверное, Марес был в беспамятстве, потому что кроме хриплого дыхания от ложа не доносилось ни звука.


– Вы слышите меня, сын мой? – настоятель откинул край балахона, рассматривая рану и небрежно наложенную повязку. Робур не ответил. Медные пряди прилипли ко лбу, а в чертах лица оруженосцу чудилась тень смерти.


– Сколько времени он без сознания? – резко спросил отец Вижье. Ронселен пожал плечами:


– Я не следил за его здоровьем. И позвольте вам заметить, брат мой, что ваше сострадание к этому человеку крайне неуместно. Вы не забыли, он поднял руку на епископа? Марес Робур попросту искромсал свою жертву мечом. Полностью уверенный в своей безнаказанности, он творил чудовищные злодеяния…


– Я не хуже вас знаю, что произошло в Ферро. Оставьте суд судьям и помните, что перед вами не нечестивец, которого нужно убить в честном бою.


Форе, которого перебили на полуслове, лишь слегка покачал головой. Если он и был зол и уязвлен, то ничем этого не выдал.


– О, я отнюдь не собираюсь препятствовать вам в вашем рвении, достойном Рабела Белого. Кристобаль, отойди от грешника, дабы не мешать брату Мишелю творить его богоугодную глупость.


Верзила с комичной поспешностью отошел к двери, а столичный командор показал в улыбке ровные зубы:


– Я имел дело с такими грешниками, какие вам и в кошмарах не приснятся, брат Мишель. И, если Робур в благодарность за помощь перережет вам глотку и удерет с монастырской казной, не я буду в этом виноват.


Настоятель осторожно приподнял запястья Мареса, проклятый коротко застонал сквозь зубы, голова мотнулась по покрывалу. Зазвенела цепь, настоятель осмотрел стальные браслеты на руках грешника и поднял голову. В светлых глазах была насмешка:


– Довольно странно слышать от взрослого мужчины такие речи, брат Форе. Вы словно бы гордитесь тем, что видели больше зла, чем другие. Но, возможно, зло само вас находит?


Ронселен отступил на шаг. Он молчал, но Рауль заметил, как темные брови сошлись на переносице, и отец Форе вновь стал похож на Заступника. Но теперь Рауль не верил в иллюзию.


– В любом случае, хвалиться подобным смешно, – закончил настоятель, дернув обмотанную вокруг стойки цепь. Все вздрогнули от резкого звука, а израненная рука Мареса вдруг дернулась. Проклятый сжал запястье отца Мишеля и выдохнул:


– Пошел прочь, лживый ублюдок.


Отец Форе усмехнулся, а настоятель высвободил свою руку, стараясь не причинить грешнику боли. Марес, наверняка, снова бредил, разве можно отталкивать пытающегося тебе помочь? Глаза Робура были все такими же больными, но сейчас в них появилось осмысленное выражение.


– Вам ничто не угрожает, сын мой.


– Не трогай меня… убирайся, – прохрипел Марес и попытался сесть, но настоятель удержал его на ложе. Рауль на всякий случай подошел ближе, крепче сжав рукоять ножа, спрятанного в рукаве, но проклятый без сил рухнул на покрывало.


– Марес Робур не способен проникнуться таким чувством как благодарность. Он жестокий убийца и закоренелый безбожник, – равнодушно сказал отец Форе. – Вы совершаете большую глупость, брат мой.


– Я способен делать собственные выводы о людях. И запомните вот что: в Ре-Мартен никому не позволено издеваться над человеком, будь тот самим Лжепророком в его земном обличье, – отец Мишель, больше не обращая на Ронселена ровно никакого внимания, повернулся к Раулю. – Позови братьев-целителей. Кажется, нам понадобится ивовая кора и маковая настойка. И не забудь позвать кузнеца.