Узники Николо-Корельского монастыря

Вид материала

Документы

Подобный материал:

• Социальное служение николо угрешского ставропигиального монастыря в контексте государственно, 760.99kb.
• Иеродиакон Иов (Чернышев), кандидат богословия, 140.64kb.
• Однодневные экскурсии, 128.88kb.
• Николо-Угрешский монастырь Беседы Остров, 60.68kb.
• Архив валаамского монастыря в финляндии, 128.34kb.
• Конкурс на лучшую работу по русской истории «Наследие предков молодым. 2008», 265.49kb.
• Программа экскурсии: 08: 00 отравление на автобусе в Старую Ладогу, путевая информация;, 29.82kb.
• Казалось лишь молочно-белым, блеклым сиянием, 831.48kb.
• Положение о монашестве вне монастыря и о статусе «странствующего монаха» Переход, 194.34kb.
• -, 289.46kb.

Узники Николо-Корельского монастыря

(Феодосий Яновский и Арсений Мацеевич)


Лизунов Павел Владимирович,

кандидат исторических наук,

доцент кафедры философии

и культурологии СГИ ПГУ

имени М.В. Ломоносова


Отдалённость и уединение Николо-Корельского монастыря делали его очень удобным местом ссылки опальных или неугодных государственных преступников. В 1653 г. по указу патриарха Никона в Николо-Корельскую обитель были сосланы соловецкий монах Герасим Фирсов и “безместный старец” Иона, которых повелевалось “держати под крепким началом в чорной службе”. В разное время узниками этого монастыря были двенадцать раскаявшихся соловецких старцев, участников известного бунта - Митрофан, Лаврентий, Плещеев и др. Сюда были сосланы член царского кружка ревнителей благочиния Иван Неронов, князь Дмитрий Хованский который провел в ссылке долгие 25 лет. Узниками этого монастыря были бывший архиепископ Новгородский, настоятель Александро-Невской Лавры и первый вице-президент Синода Феодосий Яновский, бывший митрополит Ростовский Арсений Мацеевич, бывший архиепископ Коломенский Игнатий Смолаⁱ, иеромонах Сергий дворянин Голохвастов и др. В 1745 г. правительственным указом предписывалось содержать в Соловецком и Николо-Корельском монастырях бывшую правительницу Анну Леопольдовну со всем семейством.

Самыми знаменитыми узниками Николо-Корельского монастыря были известные церковные деятели XVIII в. Феодосий Яновский и Арсений Мацеевич. Судьбы обоих очень похожи и трагичны.

Русский историк С.М. Соловьёв назвал Феодосия Яновского “Никоном XVIII века”, человеком “неудержливым в деле и слове, властолюбивым и корыстлюбивым”ⁱⁱ. Доподлинно его происхождение неизвестно. По мнению разных авторов, Феодосий (в миру Фёдор Яновский) был выходцем из Малороссии или Польши и родился, примерно, в 50-е годы XVII столетия.ⁱⁱⁱ И.А. Чистович утверждал, что он был родом из польской шляхты^iv. Русский писатель Н.В. Гоголь, как известно, имел двойную фамилию – Гоголь-Яновский, а его дед Афанасий Демьянович любил говорить: “Мои предки – польской нации”^v. Однако каких-либо сведений о родстве Феодосия Яновского и предков Гоголя нет.

Историк Пётр Петров полагал, что Феодосий родился в 1673 г. и был сыном рейтара Михаила Степановича Яновского. Так, в примечании к “Истории Санкт-Петербурга” П. Петров ссылался на некий документ, согласно которому: “По списку Смоленской шляхты 7187 и 8 г., в Рачинском стану, в числе служилых людей по 4-й статье окладов, значиться: 1200 четьи в поле и 10 руб. денежного жалования, Михаил Степанов сын Яновской. У него 4 сына: Корнило, Василий 6 лет, Федор 5 лет и Леонтий 1 года. Наследственное владение Яновских, на пожалованной земле, 2 крестьянских двора”^vi. Подтвердить или опровергнуть эти сведения невозможно. Петров писал, что при многодетности отца, в ту пору, когда смоленских дворян правительство царевны Софьи Алексеевны хотело привлечь к себе благодеяниями, Фёдор попал в Заиконоспасскую Академию, приютившись послушником в Симонов монастырь^vii. Он же считал Феодосия учеником Лихудов. Но другие авторы единодушно называли его воспитанником Киево-Могилянской духовной академии, а его сотоварищами - Филофея Лещинского, Туптало, Св. Димитрия Ростовского, Стефана Яворского.^viii

Интересные сведения о Феодосии Яновском содержаться в воспоминаниях Елизаветы Петровны Яньковской (1768-1861 гг.), записанных её внуком Д. Благово ^ix. Она рассказывала, что к её не очень близкой родне по материнской линии принадлежало семейство Яньковских. Они были родом из Македонии, откуда их предок выехал из-за притеснений турок и поселился в Польше. Из нескольких братьев один остался в Польше и назывался Яньковский, другой ушёл в Венгрию и стал писаться Янькович. При царе Фёдоре Алексеевиче два брата, Иван и Фёдор Васильевичи, прибыли в Россию. Фёдор Яньковский был человеком учёным и поэтому принят в московскую Славяно-греко-латинскую академию. Постригшись, он стал называться Феодосием^x.

Первые достоверные сведения о Феодосии относятся ко времени его пребывания рясофорным послушником Симонова монастыря. За какую-то клевету на настоятеля Варфоломея он был отправлен в оковах в числе других преступников монашеской дисциплины в Троицкий монастырь^xi. Возможно, что эта клевета была просто жалобой на Симоновского архимандрита, отличавшегося особой суровостью. Иов, бывший тогда архимандритом Троицкого монастыря, принял участие в судьбе сосланного монаха: он освободил его от цепей и приблизил к себе. Став в 1697 г. новгородским митрополитом, Иов взял с собой и Феодосия. Около 1701 г. Иов сделал Феодосия игуменом, а в 1704 г.  архимандритом Хутынского монастыря, настоятелем которого он являлся до 1712 г. Во время проезда Петра I через Новгород Феодосий сумел обратить на себя внимание государя.

С именами Иова, Феодосия и братьев Лихудов связано учреждение в Новгороде греко-латинского и славянского училищ для детей “всякого состояния”. В 1707 г. Иов получил разрешение царя для ускоренного издания книг, переведённых с греческого и латинского языков на русский, перевести из Москвы в Новгород так называемую “верхнюю типографию”, принадлежавшую ранее Симеону Полоцкому. Для её доставки Иов отправил в Москву Сафрония Лихуда с Феодосием и софийского казначея также Феодосия.

Хутынские архиепископы изстари были ближайшими помощниками по церковному управлению в епархии своих владык. В 1708 г. Иов направил Феодосия в С.-Петербург “духовным судиею” для заведования церквями и духовенством в “новоприсоединенном” Северо-Западном крае^xii. Он пробыл в С.-Петербурге более трех лет. Феодосий быстро выдвинулся в число влиятельных церковных иерархов и ближайших сподвижников Петра I, который в нем оценил, по-видимому, административные таланты, энергию, практический ум, умение приспосабливаться к требованиям времени. Летом 1711 г. митрополит Иов вернул своего наместника по “новозавоеванному” краю в его монастырь, однако уже в январе 1712 г. Феодосий был вызван царём в С.-Петербург. С этого времени он даже после назначения в 1720 г. на новгородскую кафедру бывал в Новгороде только наездами.

В 1712 г. Феодосий был назначен первым настоятелем Александро-Невского монастыря, находившегося на особом положении. Лавре выдавалось повышенное пособие из казны, к ней были приписаны особо доходные вотчины. Архимандрит получил исключительные преимущества: право употреблять при богослужении епископскую митру, носить андреевский крест и на черной мантии иметь зелёные бархатные скрижали. Феодосий исходатайствовал также право получать в Лавру келейные вещи и деньги умерших архиереев из всех епархий^xiii.

С возвышением служебным увеличивалось и личное имущественное обогащение: Феодосий получал от царской семьи драгоценные подарки, выпрашивал своим родственникам вотчины, носил сияющие алмазами панагии и другие украшения. В 1719 г. Феодосий получил от государя поместье, которым владел вместе со своим родным братом Леонтием Михайловичем Яновским, служившим в Смоленском драгунском полку ^xiv.

В 1721 г. царица Екатерина Алексеевна пожаловала Феодосию алмазы на панагию, с тем чтобы он украсил ими на одной стороне распятие, а на другой портрет государя. Алмазов не хватило и Феодосий не постеснялся написать кабинет-секретарю Маркову “дерзкое письмо”, прося прислать еще камней и добавляя, чтобы государыня не скупилась, так как он панагию в гроб с собой не возьмет, а она возвратится в казну^xv. Он имел прекрасный выезд - карету, запряженную цугом шестеркой сытых лошадей, украшенных серебряной сбруей, с форейтором в расшитом позументом кафтане. По образу жизни и характеру Феодосий представлял новый тип придворного священнослужителя. Человек передовых взглядов, не имевший каких-либо твердых идейных убеждений, он отличался от большинства своих собратьев; неоднократно ездил за границу, где исполнял разные поручения в Данцинге, Гааге, Берлине, лечился на Марциальных водах и в Карлсбаде. Феодосий устраивал у себя ассамблеи на светский манер, балы, приемы и обеды, умел принять и угостить. Сам Петр I часто пировал у него в Невской Лавре.

Феодосий был непременным участником всех придворных приемов. Его можно было видеть на всевозможных торжественных церемониях и на безобразных попойках Всепьянейшего собора. Несмотря на свой духовный сан, он дружил с князь-папой Никитой Зотовым и князь-кесарем Федором Ромодановским^xvi. Своим поведением Феодосий сам давал повод для всевозможных толков о своей “светской жизни”, совершенно неприличной для монаха. Герцог Голштинский Бухгольц вспоминал, как он 27 апреля 1721 г. пригласил к себе в гости всех членов Синода (не было только Стефана Яворского, сославшегося на болезнь) и все духовные лица пили очень усердно вино и очень веселились. Бухгольц также вспоминал о своем посещении Александро-Невской Лавры, где ему и его спутникам неправославного вероисповедания Феодосий показывал и даже давал в руки святые драгоценности, в том числе и гвоздь Христа Спасителя^xvii.

В 1721 г. Петром I был утвержден высший духовный орган  Святейший Синод. Первым его президентом был назначен местоблюститель патриаршего престола Стефан Яворский, а вице-президентами  Феодосий Яновский по администрации и Феофан Прокопович по учебной части (все трое обучались в Киево-Могилянской академии). И хотя Феодосий уступал обоим в интеллекте, таланте проповедника и писателя, в петровское царствование он занимал первенствующее место в негласной духовной иерархии и пользовался большим влиянием. К нему обращались правительственные инстанции в разных случаях за решением, и от него зависело очень многое. Вельможи заискивали перед ним; сам Меншиков писал ему почтительные письма.

Феодосия, занимавшего при государе место советника по духовным делам, противники церковных реформ считали главным “совратителем” царя. В кругу царевича Алексея Феодосия называли “вводителем лютеранских обычаев, лютеранином и лютеранским апостолом”. Царевич Алексей говорил: “Батюшка потому любит Александра Невского архимандрита, что тот разрешает ему все посты есть скоромное”^xviii. Феодосий участвовал в погребении Алексея Петровича 30 июня 1718 г. Свое отношение к делу царевича Алексея Феодосий высказал в письме Петру I от 27 февраля 1718 г.: “...раболепно доношу вашему величеству, санктпетербургские церковники любезно приняв и облобызав перемену наследства всероссийского престола от царевича Алексея Петровича до государя царевича Петра Петровича, желают уведать... о возношении имени его... в церковных пениях”^xix.

С учреждением Тайной канцелярии Феодосий близко сошелся с П.А.Толстым и А.И.Ушаковым. По всем делам, где были замешаны духовные лица (а таких дел было не мало), Феодосий участвовал в заседаниях: допрашивал обвиняемых, увещевал раскольников, решал кого в какой монастырь сослать. В Невской Лавре у Феодосия была тюрьма, свои караульные и часовые для охраны колодников, присылаемых из Тайной канцелярии. Феодосий был сторонником строгих мер, и приговоры его в отношении раскольников, крестовых (домовых) попов и “волочащихся” монахов были большей частью суровы.

О доверии Петра I к Феодосию и его близости к царской семье свидетельствовали поручения домашнего характера. Так, 31 октября 1710 г. Феодосий по просьбе царя обручал, а затем и венчал его племянницу Анну Иоанновну с курлянским герцогом Фридрихом-Вильгельмом. В 1716 г. он же венчал и другую племянницу Петра I, старшую дочь Ивана V Алексеевича Екатерину с герцогом мекленбургским и шверинским Карлом-Леопольдом. 18 декабря 1722 г. Феодосий встречал Петра I, возвращавшегося из Персидского похода, у Триумфальных ворот и от имени Синода и всего духовенства приветствовал царя торжественной речью. В 1724 г. он совершал коронацию Екатерины; он же отпускал царю-грешнику его многочисленные пригрешения, в том числе, вероятно, и страшный грех сыноубийства^xx. Исполнял Феодосий и другие щекотливые поручения. Так, по просьбе П.И. Ягужинского, его жену, Анну Федоровну Феодосий “за важные вины” определил “на неисходное до смерти житье в монастыре” и дабы она не совершала побегов велел “содержать крепко”, поставив при ней караул.

Несколько странным представляется, что Феодосий до 1720 г. оставался в звании архимандрита. Более молодые его сотоварищи опережали его на иерархической лестнице. Феодосий, несмотря на царское благоволение, оказался как бы обойденным. Может быть, Петр I считал его естественным кандидатом на новгородскую кафедру, частью епархии которой он давно управлял, но находил нужным повременить с таким почетным назначением по тактическим соображениям. Для самолюбивого Феодосия это, видимо, было весьма обидно и он подал демонстративную просьбу об увольнении на покой, ссылаясь на обуревающих его врагов. Просьба возымела действие. 31 декабря 1720 г. Петр I приказал поставить Феодосия в архиепископы новгородские^xxi.

Официальное положение Стефана Яворского было больше почетной видимостью. Феофан Прокопович еще только начинал свою деятельность и держался осторожно. Каково бы не было его отношение к Феодосию, внешне он оказывал ему всякое уважение и почтение. По-видимому, в то время между ними не было никаких столкновений. Возведенный на новогородскую кафелру, Феодосий занял первенствующее положение среди иерархов. После учреждения Синода во главе со Стефаном Яворским ни Феодосий, ни Феофан Прокопович, по всей вероятности, совсем не считались с рязанским митрополитом и не стеснялись при случае уязвить его лишний раз. Честолюбие Феодосия было задето тем, что после смерти Стефана Яворского в 1722 г. его не назначили президентом Синода. К концу царствования Петра I Феодосий стал резко выражать недовольство и некоторыми церковными преобразованиями. Когда в 1724 г. был издан указ о монастырских штатах, Феодосий осмелился “сильно поговорить с Петром о новых порядках”, очень рассердив последнего. И только заступничество Екатерины смягчило гнев императора, простившего Феодосия ради дня коронации супруги^xxii. Еще при Петре на Феодосия был подан донос с обвинением в расхищении в 1706 - 1707 гг. в новгородской епархии. Петр I велел П.А. Толстому расследовать дело, но вскоре умер. У Феодосия упала гора с плеч: вместо страшного Петра I на престоле оказалась слабая женщина.

Феодосий оказался надежным сторонником Екатерины при ее возведении на престол. Еще не закончилась агония Петра I, когда А.Д. Меншиков собрал в апартаментах царицы секретное совещание ее сторонников. Среди его участников был и Феодосий Яновский. Смерть царя он воспринял как освобождение от тяжелой службы и перестал сдерживать свое недовольство. После коронации Екатерины I, когда речь зашла о возношении ее имени, он заявил: “какая молитва будет, что по указу молиться?”. Издевался в неприличных выражениях над плачем государыни над гробом покойного супруга. О смерти Петра I Феодосий отзывался как о наказании Божьем за то, что тот “коснулся духовных дел и имений”^xxiii. Безмерное честолюбие, заносчивость, грубость, склонность к интригам выплыли на поверхность. Феодосий разнуздался, не скрывая своей радости, что Петра I нет более в живых, и все резче и резче стал высказываться против новых церковных порядков, против унижения духовной власти перед светской^xxiv. Участились ссоры Феодосия с сенаторами, членами Синода и некогда ближайшими друзьями, П.А. Толстым и А.И. Ушаковым.

12 апреля 1725 г. произошел случай, после которого звезда Феодосия покатилась вниз. В правление Петра I был издан особый приказ, запрещавший горожанам проезжать по мосту возле царского дворца, когда государь почивал после обеда, дабы стуком лошадиных копыт и экипажа не тревожить его отдых. Не отменено это постановление было и после смерти Петра. Когда часовой потребовал от проезжавшего через мост Феодосия выйти из кареты и дальше идти пешком, тот в страшном гневе устроил громкий скандал. Капитан Преображенского полка Бредихин, дежуривший в тот день, докладывал, что Феодосий “махал тростью и говорил: “Я, де сам лучше светлейшего князя”. То же повторяли за ним его служки, браня часового дураком. Войдя во дворец, продолжал кричать там: “...для чего они его не пускают; мне де бывал при его величестве везде свободный вход”. В ответ на вежливое замечание, что к императрице пройти “не время”, разошедшийся Феодосий “на самую её величество высокую особу вознегодовал и вельми досадное изблевал слово, что он в дом её величества никогда впредь не пойдёт, разве неволею привлечён будет”^xxv.

21 апреля Феодосий отказался участвовать по просьбе Екатерины в панихиде по усопшему царю в Петропавловской крепости. На другой день он отказался от приглашения на обед к императорскому столу, заявив, что “быть в доме её величества не можно, понеже обесчещен”. Через три дня Феодосий, вероятно, одумался, но было уже поздно – ему запретили приезжать ко двору. Тогда он самовольно явился в Адмиралтейство, где в присутствии Екатерины спускали 54-пушечный корабль “Не тронь меня”, что было воспринято как оскорбление императорского величества^xxvi. Это дерзкое появление, вероятно, имело последствием скорый арест.

Бывшие товарищи дружно отреклись от Феодосия. 22 апреля Феофан Прокопович, ранее заискивающий перед Феодосием, от имени синодальных членов донёс императрице, что тот часто произносил “слова противные и молчание не терпящие” как о Петре, так и о Екатерине^xxvii. Феофан Прокопович вместе с другими синодальными членами, недолюбливавшими зазнавшегося Феодосия, решили воспользоваться удобным случаем, чтобы расправиться с новгородским архиереем. Подали доносы и другие члены Синода  тверской архиепископ Феофилакт Лопатинский, Феофил Кролик, синодский обер-прокурор Болтин, светские чиновники, подчиненные и знакомые^xxviii. 25 апреля состоялось конфиденциальное совещание по поводу доноса, на которое были приглашены граф Головкин, адмирал Апраксин, граф Толстой и синодальные члены: Феофан Прокопович, Петр Смелич, Алексей Кондоиди и Рафаил Заборовский. Феодосию было объявлено, чтобы он с подворья своего и Морской улице никуда не съезжал. А через два дня, 27 апреля государыня дала повеление Феодосия арестовать и допросить.

Из кельи Феодосия забрали все бумаги, среди которых было найдено письмо, ставшее, вероятно, одним из главных причин строгой и скорой ссылки Феодосия. Письмо было подписано тремя буквами “Я.Г.М.”, а на печати изображена “голова человеческого трупа” с надписью “memento mori”^xxix. В нем содержался донос на графа Андрея Артомоновича Матвеева и сообщалось об обвинении им в “гнусных, дерзких речах Феодосия к императрице при гробе Петра”. Анонимный автор сообщал: “...сего апреля 13 дня господин сенатор Матвеев вас публично порицал, что вы при самом погребении его величества издевались над императрицей неподобно”^xxx. Начальник Тайной канцелярии Ушаков пытался найти анонимного корреспондента. Его подозрения пали на вдову Татьяну Григорьевну Шустову и имперетийскую царевну, но выявить автора так и не удалось. Возможно, что Феодосий был связан с делом Ивана Посошкова.

Во время следствия Феодосий винился в одном, отвергал другое, клялся, что забыл, говорил ли третье, обвинял своих доносчиков, писал покаяние императрице. Однако никакие раскаяния и утверждения, что всё это он говорил “от малодушия, а не от злобы”, “от глупости”, конечно, не помогли^xxxi. Вскрылись и другие пригрешения и вины: забирал иконы из церквей, обдирал с них оклады и отливал в слитки; отбирал древнюю церковную серебряную утварь, колокола, прочее имущество и употреблял на свои домашние нужды; распилил образ Николая чудотворца в Никольском монастыре, что на Столпе, и прочее.

Начавшийся 28 апреля 1725 г. суд был скор и суров. 11 мая был вынесен приговор: За “необычайное и бесприкладное на высокую монаршую её величества государыни нашия императорскую честь презорство”, “за его противные поступки, непотребные его продерзостные и непристойные слова” Феодосий был приговорён к смертной казни. Но “для поминовения его величества... высокой своей милости” Екатерина I повелела смертную казнь заменить отрешением Феодосия от синодского правления, Новгородской епархии и архимандрии Александро-Невской Лавры, сослать его в дальний Николо-Корельский монастырь, содержать его там под караулом неисходно и давать ему на одежду и пищу по 200 руб. в год^xxxii. Приговор “бывшему новгородскому архиерею Феодосу” был обнародован 12 мая торжественно, с барабанным боем. Иностранцы удивлялись, что никто не жалел об осуждённом, а наоборот, все говорили, что с ним поступили милостливо^xxxiii. Падение Феодосия породило сатирические вирши “Гистория. Объявление пунктов” неизвестного автора:

Неки архиепископ, именем Феодос

Привел себя в 725 году в тяжкой донос.

О чем же себя публикациею привел в винность,

Которая пришла во всенародную дивность,

О непорядочных его житейских делах,

О недостаточных безумных своих бедах.

Таковы имел у себя удобы,

Наполнен был всякия пакости и злобы,

О чем ниже сего в сей Гистории объявляю.

А по делам же его любезных читателей удивляю.

Имел он гордость, лесть, зависть, лихоимство,

Сребролюбие, отчасти и лукавство.

А гордость же паче меры Богу есть противна,

Которая в сем народе есть дивна.

Сей бо гордый, малородный человек,

Льстивостию намерен, во власть себя привлек

Однако ж, помешательство его льстивое познали

И, вместо смерти, ссылкою честь воздали.

Таковый бо лестью в чести содержался,

А в сотворении злобы весьма не ужасался.

Не токмо прочими делами,

Но имел веселие снятием колоколами,

Обаче образы в забвении не покидал:

Оклады и висящее прочь отдирал:

Вся бо завистию яро к себе прибирал:

Образы и иконы пилою растирал,

Древнюю ризницу, и омофоры, и саккосы златые,

Сребро и каменья драгие,

Все в продаже расточал,

А за то деньги себе получал.

На собранныя вещи выписал из-за моря, купил сервиз,

За который в России немного и сам не повис,

Драги же многих вещей у себя утаиша,

От которых ныне и прочь его отдалиша,

Никому мог задружити,

Ибо тщался все разрушити;

Но имел в своем сердце внятность,

Которую признавал себе в приятность,

Христиан Российских идолопоклонниками называл...^xxxiv


3 мая Тайная канцелярия арестовала несколько человек из ближайшего окружения Феодосия – келейного иеромонаха Вениамина, иеродиакона Александра, судью Невского монастыря Головачева. Был также арестован и доверенное лицо Феодосия, синодский секретарь Герасим Семенов, которого 9 сентября того же года казнили в Петропавловской крепости, а голова его была воткнута на каменном столбе и долго там оставалась.

Отправкой Феодосия в Корельский монастырь ведала Тайная канцелярия, в чье исключительное заведование он поступил. Сопровождать в ссылку опального архимандрита было поручено подпоручику лейб-гвардии Преображенского полка Степану Оголину. Из денег, найденных у Феодосия при обыске, ему оставили 200 руб.на проезд. Оголину было велено “корм” давать арестованному “ординарный”, “по полтине в день или как случится, и то разве во время праздничных дней”, а оставшуюся от 200 руб. сумму отдать в монастырь и объявить, что эти деньги предназначены узнику на годовой пропитание и “более того ни откуда не будет”^xxxv.

В деле Феодосия Яновского сохранился реестр вещей, взятых им с собой в ссылку: двое серебряных часов, трость с золотой оправой, трость с удой, шляпа, четыре клобука, два гребня черепаховых, пара ножей, ножницы, 11 пар “рубах с портками” из немецкого полотна, епанча черная суконная новая, сапоги, ряса черная банберековая на лисьем чернобуровом меху, одеяло лисье, штаны черные суконные, готовальня, две скатерти, дюжина салфеток из русского полотна, сундучок с книгами, два тюфяка, ковер, баул, два гребня костяных, два деревянных сосуда, маленький глобус и прочее^xxxvi. С Феодосием отправились несколько верных ему монастырских служителей, пожелавших разделить с ним судьбу.

Выехали из С.-Петербурга 13 мая. До Шлиссельбурга добирались Невой, далее – сухим путем через Тихвин, Белоозеро, Тотьму, Вологду, Устюг Великий, Архангельск. Обратно в Петербург с адмиралтейской шлюпкой Феодосий был вынужден отправить запас крепких напитков, а также часть посуды, книг и одежды. Он оставил четыре большие книги, кипарисовый крест, постель, две подушки, два тюфяка, одно теплое одеяло, одно холодное, две шубы, медный чайник, серебряные ложку и вилку, пару ножей, баул, два блюда, три оловянные тарелки, 15 мелких тарелок, медный противень с крышкой, три чашки, двое ножниц, одну скатерть, 11 салфеток, один ковер, один четверик крупы гречневой, два овсяной, полчетверика ячменной. Обоз состоял из 13 подвод: для Феодосия было выделено три, для Оголина – две, сержанту и капралу – по одной, 12 рядовым – шесть подвод^xxxvii.

В дороге подпоручик Оголин получил новую инструкцию, в которой говорилось: “Вещи, имеющиеся при Феодосии: часы, золотые медали, перстень, алмазы, и прочие тому подобные, готовальню с инструментами, книги отобрать у него и отдать все по реестру губернатору архангельскому и денег бы при нем ничего не было. Платье ему оставить только то, что на нем да постель, а остальное платье отдать архимандриту Корельского монастыря. Служителей при нем никому не быть. При пересмотре книг, тщательно посмотреть, нет ли каких писем или записок...”.

В Николо-Корельский монастырь приехали 21 июня. Архимандрит Порфирий, следуя в точности полученным приказаниям Тайной канцелярии, выбрал в духовники Феодосию иеромонаха Иова, которой принял узника в духовность и исповедовал его “по чину исповедания”.

В октябре 1725 г. было объявлено, что Синод узнал о новой вине “плута Феодоса”. Выяснилось, что в 1724 г. он велел синодскому секретарю Герасиму Семёнову написать форму присяги императору, в которой духовные лица в его епархии присягали на верность и “великому господину, св. правительствующего Синода, вице-президенту, преосвященному Феодосию”^xxxviii. Само по себе это было уже политическое преступление, расцененное как покушение на императорскую власть. Последовала более суровая кара: за “злоковарное своё воровство” приговором Синода “сан с него, Феодоса, снять и быть простым старцем и содержать его в том же Корельском монастыре в тюрьме до самой смерти, пищу ему давать хлеб да воду, и никуда его ни до церкви не допускать и к нему никого не допускать, разве единого духовника, да и то ежели крайняя к смерти позовёт”^xxxix.

По царскому указу в Николо-Корельский монастырь прибыли капитан-лейтенант граф Платон Мусин-Пушкин и холмогорский архиерей Варнава. Последний снял с Феодосия сан, а затем его в звании простого “чернеца-растриги Федоса” посадили в ту же келью, где он сидел раньше. Мусин-Пушкин имел новую инструкцию: Федоса “в том монастыре посадить в тюрьму, а буде тюрьмы нет, сыскать каменную келью наподобие тюрьмы с малым окошком, а людей бы близко той кельи не было”^xl. Согласно этой инструкции, Феодосия поместили в сыром, неотапливаемом подвале под Успенской церковью. Дверь была запечатана личной печатью архангелогородского губернатора, а у входа поставлен караул солдат.

Присланный из С.-Петербурга ревизор нашел, что у “кельи окно велико”, и его заложили кирпичом, оставив только место для подачи пищи. Половицы из кельи были выбраны, и узник оказался на сырой земле. Когда готова была новая тюрьма для Феодоса, он от слабости уже не мог ходить, и его перенесли на руках, а он всё причитал: “...ни я чернец, ни я мертвец,  где суд и милость?”^xli. В холоде, грязи, собственных нечистотах прожил строптивый иерарх до конца 1725 г. Понимая, что узник не выдержит суровой северной зимы, местные власти перевели его в отапливаемую келью, которую также запечатали. В начале февраля часовые встревожились: “Федос по многому клику для подания пищи ответу не даёт и пищи не принимает”. Архангелогородский губернатор Измайлов приказал вскрыть келью, в которой обнаружили уже мёртвого узника. 5 февраля 1726 г. из Николо-Корельского монастыря отписали, что “оный Федос умер”^xlii. В монастырской ссылке Феодосий прожил всего 7 месяцев и 11 дней^xliii.

Феодосия похоронили при больничной церкви, но затем было велено тело доставить в С.-Петербург, куда, однако, не довезли, и по другому повелению оно было погребено в Кирилло-Белозерском монастыре. “Так покончил, - писал С.М. Соловьёв, - свою деятельность Никон XVIII века” Феодосий Яновский.

Его падение очистило для Феофана Прокоповича первое место в Синоде. Е.П. Яньковская вспоминала: “ежели бы Прокопович не повредил ему, может быть, он был бы и митрополитом, после Яворского. Но Феофан, который сам, кажется метил на это место, опасался его, подыскивался под него, перетолковывал его слова и действия не в его пользу, наводил императрицу Екатерину I на гнев и добился наконец, что его лишили архиерейства и даже монашества и сослали... в монастырь”^xliv.

Существует предположение, что истинной причиной расправы с Феодосием была известная только ему последняя воля Петра I о наследнике престола, которая была не в пользу Екатерины. После смерти императора честолюбивый Феодосий умолчал о воле усопшего и поддержал Екатерину, надеясь получить влияние на новую царицу и занять престол патриарха всея Руси, уничтоженный Петром I. Именно поэтому Екатерина и её окружение решили сгноить Феодосия в дальнем северном монастыре. Версия, однако, маловероятная. После смерти Петра, при слабом и непрочном правлении Екатерины Алексеевны, в разных слоях общества участились высказывания, направленные против петровских церковных нововведений. По мнению С.М. Соловьёва, Екатерине I могли подсказать, и сама она могла заметить растущее недовольство церковной реформой. В её выгодах было смягчить это раздражение и приобрести популярность “более православным поведением”^xlv. Не без расчёта она могла так строго поступить с Феодосием, имя которого было тесно связано с петровскими преобразованиями церкви, и принести его в жертву всеобщему неудовольствию.

Если Феодосия Яновского С.М. Соловьёв назвал “Никоном XVIII века”, то другого узника Николо-Корельского монастыря, Арсения Мацеевича  “последнего противника церковной реформы Петра I”, можно сравнить с протопопом Аввакумом. Здесь тот же фанатизм, упорство и несгибаемая воля в борьбе за свои идеи.

Арсений (до пострижения Александр Мацеевич) родился в 1697 г. в городе Владимир-Волынский, в семье православного священника, ведущего свой род от польской шляхты. Первоначальное образование он получил за границей и только в 1715 г. поступил в Киевскую духовную академию, где в то время еще преподавал Феофан Прокопович. В следующем году Мацеевич ушёл в Новгород-Северский Спасо-Преображенский монастырь, где принял монашество и был рукоположен в иеродиаконы. В 1718 г. Арсений возвратился в академию, по окончанию которой в 1723 г. был в ней оставлен проповедником и посвящен в иеромонахи. В 1728-1729 гг. Арсений проживал в Киево-Печорской Лавре и Черниговском Ильинском монастыре, а в 1730 г. был отправлен в Тобольск проповедовать слово Божье. После возвращения из Сибири, в 1733 г. Арсений посетил Соловецкий монастырь, где полемизировал с заключёнными там раскольниками и написал “Увещание раскольнику игумену Иосафу”. В 1734 г. Арсений был назначен во вторую Камчатскую экспедицию для открытия Северного морского пути. Через два года “по некоторому секретному делу” он был привезён из Пустозёрска в Адмиралтейств-коллегию, но признан невиновным. За 1734-1737 гг. Арсений принял участие в четырёх “морских компаниях”. В экспедиции он заболел цингой, что не лучшим образом отразилось на его характере. В 1737 г. по причине “скорбутичной болезни” Арсений был уволен с флотской службы и определён состоять при епископе вологодском Амвросии Юшкевиче, вместе с которым настаивал перед Анной Иоанновной на удалении светских чинов из Синода и восстановлении патриаршего престола. В 1738 г. Арсений был назначен иеромонахом синодального дома для обучения ставленников при членах Синода и законоучителем гимназии при Академии наук^xlvi.

Сохранились сведения, обличающие в нём человека крутого и жёсткого нрава. Так, в бытность свою московским инквизитором он до смерти запытал ярославского игумена Трифона, несмотря на его престарелый (85 лет) возраст. Будучи ростовским митрополитом Арсений издал распоряжение, по которому провинившихся священников наказывали “кошками” – плетьми, изготовленными из паскони (пеньки), обмоченной в горячей смоле, с нескольким хвостами на конце, на которых привязывались крючки из проволоки. Сам Арсений называл их “цепками”. Ими был наказан “закащик” (благочинный) Федор только за то, что в его церкви в селе Согиле во время приезда Арсения, им “было усмотрено на престоле много пыли”. Священник этой же церкви Св. Николая Чудотворца Василий по распоряжению Арсения был сослан на вечное житие в монастырь^xlvii. В другой раз Арсений велел обрить бороду и усы одному из монастырских служак, исправлявшему у него должность повара, для того, чтобы волос ненароком не попал в пищу. С подчиненными Арсений бранился неприличными словами; бывали случаи жестокой своеручной расправы ^xlviii.

При случае не стеснялся Арсений прибегать к духовному орудию - анафеме. Помещик Матвей Обрезков выиграл в суде тяжбу с Ростовским монастырём. Арсений за это наложил на него, на его семью и на всех его крепостных людей церковное отлучение: “Обрезковых люди наносят церкви Божией немалую обиду и разорение. Того ради учиненным за своим архиерейским подписанием повелел: показанного майора Обрезкова Матвея и сына его - отлучить. Женам и домашним их того Пазушинского приходу, дворовым их людям и крепостным и домашним же их всем объявить Божие и его архипастырское неблагословение и от входа церковного их всех отлучить, и как в церкви Божии входить, так и до исповеди и причастия св. таинства не допускать и в домы их не входить ни кому ни с какими требами”^xlix.

Арсений был едва ли не самым крупным помещиком из архиереев. Он владел 16340 душами и платил в государственную “Экономическую Канцелярию” 4395 руб. в год. Другие архиереи “владели” меньшим количеством душ : Вятский архиепископ – 8000, Нижегородский – 4000, Рязанский – 3000 ^l.

После смерти Елизаветы Арсений резко выступает против попыток ущемления церкви. Как и многие преосвящённые, он был недоволен указом Петра III о церковных имуществах ^li. Вступившая на престол 1762 г. Екатерина II начала подготовку реформы о секуляризации, т.е. изъятии церковных вотчин в пользу государства. Уже 9 февраля 1763 г. Арсений совершает вызывающий обряд отлучения, направленный против “насильствующих и обидящих святые Божии церкви и монастыри”. Проклятию подлежали все, кто покушался на церковные имения, и их “крамольные советчики”. 6 и 15 марта того же года Арсений отправил в Синод одно за другим два “доношения”, где в самых резких выражениях высказывался против новых распоряжений относительно церковных имуществ. Чтобы императрица узнала всю аргументацию не из секретарского экстракта, а полностью, Арсений направил две копии своего “трактата” духовнику Екатерины II Ф. Дубянскому и графу Бестужеву-Рюмину с просьбой представить их государыне ^lii. Арсений напоминал обещание Екатерины, данное в её манифесте при восшествии на престол, что она “поднимет скипетр в защиту нашего православного закона”, которому в прежнее правление угрожала опасность, отмечая, что даже при татарском владычестве церковные имения оставались в неприкосновенности.

12 марта Синод предоставил Екатерине II первое “доношение” Арсения, указывая на то, что оно содержит “оскорбление императорского величества, за что Арсений подлежит великому осуждению”. Прочитав доклад, императрица поручила Синоду определить наказание ростовскому митрополиту. Получив известие о грозящей ему беде, Арсений пытался объясниться и подал даже просьбу об увольнении его от епархии в Спасский Новгород-Северский монастырь, но было уже поздно. Он был взят под стражу и доставлен 17 марта на синодальный суд. В связи с доставкой Арсения в Москву, где в то время находился двор, Екатерина II писала генерал-прокурору Сената А.И. Глебову: “Нынешнюю ночь привезли враля, которого исповедовать должно; приезжайте ужо ко мне, он здесь во дворце будет”^liii. Во время разговора, состоявшегося 18 марта в присутствии начальника Тайной полиции С.И. Шешковского, А.И. Глебова, Г.Г. Орлова и самой Екатерины, Арсений позволил себе столь резкие и нелестные высказывания об императрице, что та, по некоторым сведениям, зажала уши и велела заткнуть рот Арсению кляпом. В изложении императрицы упрёки его сводились к отсутствию у неё прав на престол: “де величество наше неприродная и в законе нетверда и не надлежало бы ей престола занимать, но следовало бы Ивану Антоновичу”^liv. По требованию Екатерины Арсений был заключён в тюрьму при Московском Симоновом монастыре, где продолжал “неистово” обличать императрицу и её окружение за их антицерковную политику.

Не помогло заступничество бывшего канцлера, графа А.П. Бестужева-Рюмина, писавшего Екатерине, что “ежели в чём старик и погрешил, то токмо от едино усердия, чем теперь от неповинности своей и сокрушается”. Бестужев предлагал покончить дело как можно тише и скорее. В ответ же получил грозное напоминание, что “прежде сего и без всякой церемонии и формы по нестоль ещё важным делам преосвященным головы секали”^lv.

Суд над митрополитом Арсением начался 1 апреля 1763 г., а 7 апреля Синод, признавший его “без всякого извинения виновным”, приговорил “клобука лишить, и послать в отдалённый монастырь под крепкое смотрение, и бумаги и чернил ему не давать”. Местом ссылки был определён Ферапонтов монастырь Вологодской епархии, где столетие ранее находился в ссылке неукротимый патриарх Никон. Напуганный приговором Синода, Арсений умолял о помиловании. Но Екатерина на докладе Синода собственноручно написала: “По сей сентенции сан митрополита и священства снять, а если правила святые и другие церковные узаконения дозволяют, то для удобнейшего покаяния преступнику по старости его лет монашеский только чин ему оставить, от гражданского суда и истязания мы по человеколюбию его освобождаем, повелевая нашему Синоду послать его в отдалённый монастырь под смотрение разумного начальника с таким определением, чтоб там невозможно было развращать ни письменно, ни словесно слабых и простых людей”^lvi. По сути, Екатерина оставила приговор Синода без изменений, сохранив за Арсением лишь монашеский чин, что освобождало его от гражданского суда и возможных пыток.

Перед отправкой в ссылку в Синоде состоялась церемония лишения Арсения митрополичьего сана. Синоду было велено присутствовать в полном составе Арсения доставили в Кремль к Синодскому Двору в полном внебогослужебном архиерейском облачении: в мантии, с панагией и жезлом, а вывели в простой монашеской рясе. Его усадили в колымагу и прямо из Крестовой палаты отправили в дорогу. Однако Арсению не запретили взять с собой келейника, повара, весь его московский скарб: образа, кресты, более 40 книг, рясы, подрясники, мантии, часы настольные в серебряном корпусе, “зеркало малое в футляре”, “труба зрительная”, готовальня, белье, разная медная, оловянная, глиняная и деревянная посуда. Перечень вещей занял больше 10 страниц^lvii.

Сопровождать узника был назначен офицер Маврин. В пути он получил новый именной указ Екатерины II: везти Арсения в более отдалённый Николо-Корельский монастырь Архангельской епархии, с производством ему кормовых денег по 50 коп. в день, причём три дня в неделю его велено было использовать на чёрных работах^lviii. Маврин позже рассказывал, что Арсений “как святой” рубил дрова, таскал воду, подметал и мыл пол^lix. Арсению было разрешено читать свои и монастырские книги, но запрещено что-либо писать. Ему было позволено ходить в церковь и по монастырю, но под караулом четырёх солдат.

Подготовленная по указу Синода инструкция для содержания Арсения была очень строга: “...ему, Арсению, состоять под смотрением того монастыря архимандрита, а караульным унтер-офицеру и солдатам (специально для этого отправленным в монастырь вместе с узником) иметь крепкое и неусыпное над ним, Арсением, смотрение и осторожность, чтоб при нем пера, чернил и бумаги отнюдь не было, и чтоб он ни с кем и ни о чем и ни в какие разговоры не вступал и ничего б непристойного не разглашал и не говорил, и писем ни к кому ни под каким видом не писал, чего для к нему не токмо из посторонних, но и из монастырских братии и служителей, коим до него дела не будет, ни в келью в коей находиться имеет, ниже во время слушания литургии и прочего церковного пения и при прохаживании его по монастырю, что ему указом дозволено, ни для чего не допускать и разговаривать накрепко запрещать, в каком случае и обращаться им караульным всегда по очереди безотлучно. И поступать им караульным не иначе как военные артикулы и Ея Императорского Величества высочайшие указы повелеваем и присяжная их должность обязывает, не отменно, опасаясь в противном случае по тем же артикулам и указам осуждения и истязания”^lx.

В письме Вольтеру от 11 августа 1765 г. Екатерина II изложила свою версию дела Арсения Мацеевича. Она писала, что верующие православной церкви, “страдая от частых тиранических притеснений, которым... способствовали беспрестанные перемены в составе высшей духовной епархии возмутились”^lxi. “Это обстоятельство, – продолжала Екатерина, – заставило меня в 1762г. приступить к радикальной реформе системы управления духовным имуществом и определить доходность их”^lxii. Далее императрица сообщала: “Арсений, епископ Ростовский, подстрекаемый некоторыми из своих собратий, считавшими для себя пока более удобным прятаться за него, воспротивился моему намерению. Он написал две записки, в которых пытался установить абсурдный принцип разделения двух властей. На подобную же попытку он покушался.... во времена Елизаветы: тогда ограничились ему внушением, чтоб он замолчал, но дерзость и безумие его удвоились с тех пор. Он был отдан на суд... всего Синода, осуждён как фанатик, виновный в покушении, столь же противном законам православия, сколько и законам самодержавия, отрешён от должности, лишён своего священного сана и должен был быть подвергнут расстрижению. Я его помиловала и удовольствовалась тем, что заключила его в монастырь”^lxiii.

В Никольском монастыре Арсений пробыл более четырёх лет. В низком и тёмном каземате под алтарным сводом Успенской церкви он устроил своё келейное хозяйство, куда заходил сам архимандрит Антоний и другие монахи. В каземате узника происходили своего рода литературные вечера, где читались присланные ему книги. Архимандрит велел сделать для Арсения прямой ход из подвала в алтарь. Иногда монастырское начальство разрешало ему читать поучения и произносить проповеди, и тогда с амвона звучали обличительные слова. Перед Арсением иеромонахи стояли в облачениях и целовали ему руку, как архиерею. Не был особо строг и караул.

В 1767 г. по доносу монаха Филарета Батогова “О похвальных речах” иеродиакона Иоасафа Лебедева возникло довольно запутанное дело. Последний высказал намерение довести до сведения начальства о происходящих в монастыре безобразиях. Батогов поспешил сообщить о том архимандриту, который побил Лебедева и приказал посадить его на цепь. Но в августе 1767 г. тот явился в губернскую канцелярию и заявил на архимандрита и Арсения^lxiv. По словам Иоасафа, Арсений с ведома настоятеля монастыря архимандрита Антония не раз говорил, что Екатерина II не природная государыня, цесаревич болен золотухой, и, Бог знает, кто после будет, бранил членов Синода, сравнивал себя со Златоустом, заточённым также царицей. Эти толки, как доносил Лебедев, повлияли на архимандрита Антония, на караульных солдат и их подпрапорщика Алексеевского, которые стали содержать узника гораздо слабее, принимали от него благословение, почитая Арсения как архиерея. Несколько монахов и солдат были немедленно доставлены в Архангельск и подвергнуты допросам^lxv. Все запирались и валили вину на архимандрита Антония, который струсил и стал “показывать” на Арсения. Из допросов Антония и Алексеевского выяснилось, что “они Арсения содержали во всем в противности данного из Святейшего Синода указа... и разные важные непристойные разговоры от Арсения слыша не доносили... привечали его не как простого монаха; называли оба Арсения преосвещенным, целовали у него руку”^lxvi. Возмущённый этим поступком настоятеля Николо-Корельского монастыря, Арсений заявил, что архимандрит Антоний и вся братия монастыря ведут “нетрезвое житиё” и делают донос, чтобы выжить его - свидетеля их зазорной жизни^lxvii.

О доносе стало известно Екатерине II. В 1767 г. опять началось следственное дело о монахе Арсении, которому был придан политический характер. Непосредственное наблюдение за ходом следствия было поручено генерал-прокурору князю А.А. Вяземскому. Меру наказания определила сама императрица: она повелела “лишить Арсения монашеского чина и по расстрижении переименовать Андреем Вралём”, облачить в мужицкую одежду, переменить место ссылки и ужесточить режим содержания. Имя Андрей Враль (реже Бродягин), данное Арсению самой Екатериной II, было прописано везде её рукой.

Арсений ещё надеялся оправдаться. Он обратился в Архангельскую губернскую канцелярию с просьбой, чтобы записали его слова и доставили императрице. Он просил о снисхождения и милости, просил, “чтобы её императорское величество соизволила подлинное его доношение, за которое он и осуждён, сама прочесть; тогда, конечно, соизволит увидать его правость”. А закончил просьбу словами: “Я и теперь утверждаю, что деревень от церкви отбирать не надлежало”^lxviii.

По делу о монахе Арсении было привлечено много местной монастырской братии: иеромонахи Иосиф Юрьев, Иосиф Гоголев, Геннадий, Игнатий, Феофан, Григорий и пономарь Галактион Сухоруков^lxix. Монах Филарет Батогов за “нетрезвое житиё” был наказан даже плетьми. Архимандрита Антония, за то, что “объят был всегдашним пьянством”, узника “содержал слабо”, не доносил по долгу присяги, слыша “возмутительные его разглашения”, позволял ему проповедовать, брал с него взятки и т.д., указом от 20 декабря 1767 г. определено было “не возводить ни на какое начальство, дабы он не мог напоенною от Арсения злостию других уловлять... и чтобы о содеянных им преступлениях имел случай приносить покаяние”. В наказание он был отправлен в Архангельский монастырь, где велено “быть ему безысходно”^lxx. Проходил по этому делу и капитан Яков Римский-Корсаков, служивший в архангелогородском гарнизоне и вступивший с Арсением в переписку, за что был лишен чинов. Караульный офицер подпрапорщик Семен Алексеевский был разжалован в солдаты и отправлен в дальний сибирский острог на вечное житьё. “Бывшие на карауле солдаты”: Григорий Кустов, Тихон Черкасов, Илья Ухов и Анфилоний Похорин за недоносительство были переведены на безотлучную службу в Пустозерскую воинскую команду с учреждением там за ними надзора^lxxi. Всего по делу проходило 17 человек. Доносчики-монахи были награждены по 100 рублей и переведены в Антониев-Сийский монастырь^lxxii.

4 октября 1767 г. в Губернской канцелярии Арсений был лишён монашества: ему обрили голову и бороду, одели в мужицкий кафтан, который был ему узок и короток. Узник просил оставить ему подрясник, но получил отказ. Все его “пожитки, равно и подаренное от него Антонию платье, неназначая чьи они были из оной Губернской канцелярии с описью запечатав... отосланы в Коллегию Экономии”^lxxiii. Сразу же инкогнито его повезли в “Камчадалы”, в Верхнеудинский острог, но, доехав до Вологды, выслушал новый приговор, по которому должен был отправиться в Ревельскую крепость. В Вологде майор Толузаков сдал “безымянного арестанта” капитану Нолькену, который в тот же день повёз Арсения, без остановок, минуя Петербург, в Ревель. На 12 сутки его доставили полуживым в Ревель, где поместили в крепости, окруженной стенами, так называемом Вышгороде, в башненной камере 10 фунтов длины и 7 фунтов ширины, размер почти могилы^lxxiv . По указу арестант был лишён возможности общения с кем бы то ни было. Караульными были назначены солдаты, не знавшие русского языка. В инструкции, предназначенной ревельскому коменданту Тизенгаузену, была собственноручная записка Екатерины II: “У вас в крепкой клетке есть важная птичка, береги, чтоб не улетела”. Тизенгаузен должен был ежемесячно доносить об узнике в Петербург. В инструкции также упоминалось, что в случае разговоров Арсения ему следует вставить в рот кляп. После второго следствия было велено бывшие у Арсения образа вскрыть, а вещи продать, не называя чьи они. Ему было запрещено держать в каземате какие-либо принадлежности для письма. Однако Екатерина II подтверждала, чтобы с узником обходились без грубости и он ни в чем не терпел нужды. В 1769 г. ему увеличили содержание с 10 коп. до 15 коп. в день.

Вспоминала Екатерина об Андрее Врале и позже. В 1769 г., когда Тизенгаузена сменил Бенкендорф, Екатерина требовала, чтобы “он за Вралём имел такое же смотрение”, как прежний комендант, “чтобы не бывши ему поручен, Враль не заводил в междуцарствии свои какие ни на есть штучки, и чтоб не стали слабее за сим зверком смотреть, а то нам от того не выливались новые хлопоты”^lxxv.

Ходили слухи, что в начале своего пребывания в Ревеле Арсений искал случая бежать на купеческом корабле в Англию^lxxvi. В некоторых источниках упоминается, что по наговору Нарышкина о бегстве узника было возбуждено новое, третье по счёту дело об Арсении, порученное начальнику Тайной Канцелярии Шешковскому^lxxvii. Возможной причиной нового дела были участившиеся в народе разговоры о святости и чудесах Арсения. Секретность, соблюдавшаяся при вторичной ссылке Арсения Мацеевича породила многочисленные о нем толки. Следствие велось тайно. Никто кроме ближайшего окружения Екатерины II ничего не знал. Вероятно, поэтому и возник рассказ о существовании будто бы третьего дела об Арсении.

Позднее, в 1852 г. чиновник Ревельской Казённой палаты со слов своего отца рассказывал митрополиту Евгению (Болховитинову), что с 1771 г. Арсений был фактически уже заживо погребён в своём каземате. Дверь была полностью замурована кирпичами. Оставили лишь окошечко, в которое ему подавалась пища. Старые солдаты рассказывали И.В. Лопухину, что Арсению отказывали не только в одежде, но и пище, и он сквозь разбитые стекла и железные решётки с криком умолял прохожих не дать ему умереть от голода и холода. Сердобольные люди время от времени передавали ему хлеб, одежду, воду и даже дрова, которые поднимали в корзине к его окошку.

Известны факты религиозного почитания Арсения. В Николо-Корельском монастыре богомольцы стали посещать его бывшую подвальную келью и там молиться, как в святом месте. Полагали, что он был сослан не в Ревель, а в Нерчинск, а оттуда переведен в Селенгинск и умер в пути недалеко от Верхнеудинска. На горе “у Троицы в Забайкальи”, на его могиле почитателями Арсения была выстроена часовня, куда ежегодно 8 мая приходили совершать панихиду. На иконе, повешенной на могиле, написано : “На месте сем погребён в 1771 году смиренный иеромонах Арсений, бывший митрополит Ростовский и Ярославский и сего достоинства лишён”^lxxviii. Местными историками было установлено, что погребён здесь другой Арсений, который умер в 1773 г. Однако почитание Арсения Мацеевича перекрыло имя местного сибирского Арсения.

Чтили память Арсения не только “фанатики”. Известный масон и филантроп И.В. Лопухин, тщательно собиравший все сведения о нем, ставил дело Арсения наравне с дело Новикова. В своем орловском имении, в селе Воскресенском Лопухин даже поставил Арсению памятник. На берегу озера была построена маленькая келейка размеров Ревельского каземата, названная “пустынька”. На стене был изображён крест с архиерейскими митрами на трёх его концах, кандалы, надломленный архиерейский жезл, закрытая книга и горящий трикирий. В беседке у озера было написано : “ уголок этой воды может горячему воображению напомнить о том морском заливе, на берегу коего, в заклепах мрачного затвора Арсений-страдалец провожал последние дни свои”^lxxix. Вся местность слыла под именем “Арсениева Орлина Пустынь”.

Сохранились сведения, впрочем весьма маловероятные, о том, что сам начальник Тайной Канцелярии Шешковский, почувствовав раскаяние в жестокости своих розысков, до своей смерти посылал в Ревель деньги на поминовение по Арсению^lxxx.

В каземате Ревельской крепости Арсений прожил всего три года. 28 февраля 1772 г. в возрасте 75 лет он скончался и был погребён на погосте церкви Св. Николая в Ревеле. После смерти Арсения со священника и всей команды взяли подписку, что они под смертельной казнью до конца жизни будут хранить полное молчание о всем случившемся^lxxxi. Так закончилась борьба за вопрос, поднятый в русской жизни ещё в XV-XVI вв.

Арсений Мацеевич стал последней жертвой, защищая в XVIII в. взгляды Иосифа Волоцкого на неприкосновенность церковных и монастырских земель. Протест ростовского митрополита Арсения, выступившего в одиночку, да к тому же ещё до появления указа о секуляризации, не представлял, конечно, серьёзной угрозы для планов Екатерины II. По мнению А.Г. Брикнера, Арсений был “не столько представителем настоящего благочестия, истинно религиозного чувства, сколько сторонником материальных интересов духовенства и иерархического честолюбия”^lxxxii. И хотя активного сопротивления духовенство не оказало, но безучастным к происходящему оно оставаться не могло, и поэтому многие были против изъятия вотчин из ведения церкви. Екатерина II не без оснований рассчитывала, что её грозное предостережение станет широко известно и охладит пыл тех, кто захочет последовать примеру ростовского митрополита. Суровость наказания, скорее всего, имела так же и личную подоплеку: резкие и нелестные о ней отзывы Арсения Мацеевича. Одновременно в эти годы Екатерина II сочиняла и свой знаменитый “Наказ”, идеи которого поразительно контрастировали с жестокостью расправы над строптивым иерархом. В своём “Наказе” русская императрица стремилась установить идеи Просвещения о веротерпимости, о чём не раз писала Вольтеру. В одном из писем в середине ноября 1765 г. она извещала Вольтера: “У нас установлена веротерпимость: она составляет государственный закон, и этим законом воспрещается кого-либо преследовать”^lxxxiii. В “Наказе”, сочиненном Екатериной, почти совсем отменялись гражданские наказания за религиозные преступления.

26 февраля 1764 г. Екатерина II подписала манифест, по которому все монастырские и церковные земли перешли в ведение Коллегии экономии. Епархии и находившиеся в них монастыри делились на три “класса”, в соответствии с которыми определялось количество монахов и слуг в них. Сокращалось и число монастырей: их осталось лишь 226, в то время как до реформы их было около 1000. Если Петр I лишил русскую православную церковь политической власти, то Екатерина II лишила её и экономического могущества. По штату Никольская обитель была приписана к разряду третьеклассных монастырей, которым полагалось иметь не более 8 человек братии, а их настоятелем мог быть игумен. Содержание, отпускавшееся из казны, было невелико  848 рублей 61 с четвертью копейки в год^lxxxiv. Владения обители были отобраны. С этого времени начинается оскудение Николо-Корельского монастыря.


Примечания