Крушение идеи "сверхчеловека" в романе Ф.М. Достоевского "Преступление и наказание"
Реферат - Литература
Другие рефераты по предмету Литература
»яют, по его мнению, право перешагнуть через кровь: чем спасительнее и больше идея, тем неоспоримее право на увеличение объема кровопускания пигмеям.
В пример подобной идеи, не объясняя, однако, ее спасительности и качественного содержания ее размера, Раскольников приводит научные открытия. По-моему, если бы Кеплеровы и Ньютоновы открытия, вследствие каких-нибудь комбинаций, никоим образом не могли бы стать известными людям иначе как с пожертвованием жизни одного, десяти, ста и так далее человек, мешавших бы этому открытию или ставших на пути как препятствие, то Ньютон имел бы право и даже был бы обязан... устранить этих десять или сто человек, чтобы сделать известными свои открытия человечеству.
В рассуждении Раскольникова спасительность научных открытий для человечества повисает в абстрактном, может быть, зато в соответствии с законом Я‚ выделяется их известность, возвышая самих творцов и логически предполагающая соразмерное идее кровопролитие.
Идя далее за перечислением необыкновенных людей в уточняющейся Раскольниковым теории, следя метаморфозами и степенью туманности их спасительных идей! требующих для своего воплощения далеко не туманных жертв, мы от предположительной логики переходим к истории и знакомим с законодателями и учредителями человечества, - Ликургами, Солонами, Магометами, Наполеонами и так далее.Суть их деятельности заключалась в замене старого закона новым, для чего они обходимых случаях не останавливались перед кровью. Замечательно даже, что большая часть этих благодетелей и установителей человечества были особенно страшные кровопроливцы.
И опять-таки благодетельность установителей человечества никак не раскрывается не только с нравственной, но просто с содержательной стороны. Более того, она совершенно пропадает в формальной отвлеченности нового закона, неопределенной способности сказать что-нибудь новенькое и в столь же неопределенном стремлении разрушения настоящего во имя лучшего. Напротив, на фоне абстрактности и бессодержательности нового слова еще рельефнее вырисовывается кровавая реальность и конкретность самовозвышающейся личности, торжество закона Я.
Взявшись облагородить свою теорию, Раскольников всем ходом мысли только разоблачает ее, смыкаясь в конечном итоге с оценкой Порфирия Петровича. При этом Достоевскому было важно показать этот теоретический ход мысли, маскирующий и осложняющий проявления закона Я и повторяющийся, как увидим дальше, в практических действиях Раскольникова. Туманность разсла спасительности идеи, якобы нужной всему человечеству, неопределенность нового слова являются своеобразной идейно-психологической ширмой, полагающей усыпить совесть, если она еще смеется, для стирания различий между добром и злом, что существенно необходимо для неограниченного возвышения эгоистической гордости в законе Я.
Конкретность высокой нравственной задачи новом слове, определенность желания стать немного получше, хоть на каплю благолепнее нарушало бы всю идейную связь: максимальное самоутверждение личности безразличие в выборе средств для него абстрактность выдвигаемых при этом целей. То есть подобная конкретность препятствовала бы смешению добра и зла в выборе средств для достижения нравственно содержательной цели и гасила бы эгоистическую гордость отделенного от целого индивида выстраивала бы социально-исторические отношения по закону любви, который один, по мнению Достоевского, способен придать им в идеале подлинное, нравственное, величие.
Безнравственное же величие реального социально-исторического процесса, в котором сильнее действует закон Я, заключается в торжестве силы и успеха стремящихся к господству учредителей и законодателей человечества. На величии этого процесса, которое обратно пропорционально его нравственности, его благонравию и благоразумию, основана историческая сторона теории Раскольникова, играющая в ней ведущую подстрекательскую роль и раскрывающая двусмысленность некоторых исторических новаций.
Сны и видения стали одной из важнейших форм психологического изображения у Достоевского. Легко заметить при этом, что легких или хотя бы нейтральных по настроению снов у его героев не бывает: психологические страдания не только продолжаются во сне, а даже усиливаются, потому что в бессознательном состоянии свободнее проявляется тот ужас, который носят герои в душе.
Движение романа рельефно запечатлено, в частности, в снах Раскольникова, где естественно (и даже, так сказать, натуралистичен) более обобщенный рисунок и прямая символика. В этих снах предстают жестокие картины, соотнесенные с преступлением Раскольникова (в одном из них повторяется само преступление), и в то же время вы ступают массы людей, все они. В первом сне, который Раскольников видит накануне преступления, толпа людей забивает маленькую, тощую саврасую крестьянскую клячонку. Это именно картина некоей всеобщей жестокости мира вся эта толпа разодетых мещанок, баб, их мужей и всякого сброду, толпа, которой хозяин клячонки кричит: Садись, все садись!... Всех довезу, садись! Раскольников, который видит себя ребенком, бросается с своими кулачонками, и эта сцена как бы обнажает бессмыслицу борьбы с жестокостью целого мира.
Во втором сне уже после преступления полицейский офицер звер?/p>