Женщины-философы
Курсовой проект - Философия
Другие курсовые по предмету Философия
µвозможность сегодня социологии и психологии как наук, если мы не сумеем вывести мысль за пределы материального мира, ввести [в науку] понятие предела и возвести в принцип, чтов земной части души все конечно, ограничено, подвержено исчерпанию (с.243). Или иначе (там же) и это касается всех гуманитарных наук вообще если сверхъестественное не будет строго определено и введено в науку в качестве научного понятия, что позволило бы нам применять строгие математические методы мышления и познания, используемые в точных науках, к опыту сверхчувственного. И тогда единство существующего в этой вселенной порядка заявило бы о себе со всей неотразимой ясностью (с. 122).
Но не есть ли спросим мы в таком случае подобное желание абсолютно однородной упорядоченности, когда метафизика (в данном случае Бог) вводится в мир, в повседневность в качестве всеобщей абсолютной духовной ценности и институционально/ законодательно закрепляется, не есть ли это то самое смещение смыслов всеобщего (метафизического и публичного), которое привело Европу к рождению тоталитаризма? Не наследует ли Вейль, в борьбе с мозговой рациональной культурой, механизмам самой этой культуры тем, что с такой легкостью в рассуждении делает шаг от я (в данном случае единичного, индивидуального, неповторимого и непередаваемого мистического опыта, которому она единственный свидетель) к мы, для которых этот опытвсегда останется внешним и чуждым? Послушаем еще раз (речь идет о сверхъестественном): строго определим, возведем в принцип, введем в науку...
Крогман как раз и обращает наше внимание на полную неспособность Вейль к выстраиванию социальной горизонтали, к органичной интеграции в социальную, политическую, религиозную общности там, где было проявлено столько способности к построению вертикали метафизической. Вспомним, что центральным в ее мистической теологии был мотив реконструкции божественного порядка вселенной и мотив Посредничества (la MОdiation) как миссии, которую берет на себя человек, связующий земное и божественное, самого человека, его земное начало, и Бога. Мне предписано жить одной, посторонней и изгнанной из любой людской среды без исключения, скажет Вейль в одном из не вошедших в сборник писем к своему другу, отцу Перрену .
Казалось бы, проблема поставлена. Это проблема как ее можно было бы, наконец, сформулировать смещение смыслов в соотношении метафизического (божественного) всеобщего и всеобщего публичного (или общественного). В специфике вейлевской философии речь шла о соотношении всеобщего божественного Закона, основанного на добровольной личностной вере и доверии к Богу, и всеобщей власти Авторитета, власти, основанной на коллективном принуждении и внушении. Что было особенно актуально в контексте становления тоталитарной и массовой культуры 19201940-х гг.
Казалось бы, в текстах Вейль имеются все для этого предпосылки, вплоть до указанного нами противоречия в понимании всеобщего самой Вейль, противоречия, которое придает нашей проблеме двойственность, столь ценимую философией парадокса. Но перевернем страницу: С юных лет я придерживаюсь взгляда, что проблема Бога это проблема, для решения которой в нашей земной жизни отсутствуют исходные данные, и что единственный надежный метод избежать ошибочного решения... состоит в том, чтобы не ставить ее. Поэтому я ее и не ставлю (с. 124), скажет мыслитель, в поле зрения которого труд, искусство, наука, образование, межнациональная и внутригосударственная политика, семейная традиция, церковь включались ровно постольку, поскольку каждая из названных социальных сфер могла быть сфокусирована вейлевской оптикой на этой центральной точке проблеме Бога.
Сегодня, когда мы реактуализируем те ценности и смыслы, которые C.Вейль несла для современников и культуры в целом, мы неизбежно признаем, что она не являлась ни выдающимся религиоведом, ни серьезным политическим мыслителем, ни сведущим христианским богословом. Более того, исповедовала троцкистского толка радикализм и антисемитизм, замешанный на грубом искажении фактов Писания[8]. Собственно говоря, она не была и в строгом, нововременном смысле слова философом (у Крогман встречаются разные способы именовать такого рода философствование: гностическая и каббалистическая теософия, платоновско-манихейско-аквитанская мистика и т. д.).
Здесь, скорее, стоило бы предложить несколько иную категорию измерения социальной и культурной значимости этой фигуры, значимость... свидетеля. Так, Габриэль Марсель напишет: Чем чаще я обращаюсь к этой жизни и этим трудам... тем больше убеждаюсь в том, что мы никогда не сможем свести их к каким-либо формулам. [Симона Вейль является] свидетельницей Абсолютного... (с. 179). Опыт, о котором она свидетельствует, возможно, и в самом деле не сводиґм к дефинициям, не возводиґм в принцип, не вводиґм в науку. Но Ангелике Крогман, возможно, удалось сделать нечто более ценное для читателя, чем добросовестное приведение фрагментов вейлевского наследия и разнородных векторов вейлевской мысли к единой системе. Ей удалось передать сам импульс этой мысли, пусть даже мы имеем здесь дело с тем редким типом мышления, когда мысль пытается коснуться немыслимого, отступает перед ним и все же свидетельствует о себе.
ПРИЛОЖЕНИЕ