Языковые рефлексии в романе А.Платонова «Чевенгур»
Статья - Литература
Другие статьи по предмету Литература
Языковые рефлексии в романе А.Платонова Чевенгур
Ничипоров И. Б.
Было справедливо замечено, что главным событием в мире Платонова становится сам язык[i], в полноте вобравший в себя, как полагал И.Бродский, словарь утопии - со всеми ее громоздкими неологизмами, сокращениями, акронимами, бюрократизмами, лозунгами, военизированными призывами[ii]. Прозревая связь между языком и сознанием его носителей, Бродский отмечал, что Платонов говорит о нации, ставшей в некотором смысле жертвой своего языка, а точнее - о самом языке, оказавшемся способным породить фиктивный мир и впавшем от него в грамматическую зависимость[iii]. При всем разнообразии подходов к интерпретации платоновского идиостиля, практически не уделялось внимание скрытым рефлексиям о языке и тайне слова, растворенным в художественной ткани его произведений. Роман Чевенгур (1927 - 1929) примечателен с данной точки зрения тем, что обозначенные рефлексии образуют здесь сферу диалогического взаимодействия авторского сознания и исканий персонажей, становящихся порой стихийными языковедами. Действительно, автор помещает своих героев в уплотненное пространство письма, и чуткость их реакции на встречающиеся тексты выдает авторскую сосредоточенность на линии письменного слова[iv].
Многие языковые поиски героев Чевенгура сопряжены с пафосом обретения действенного слова. Один из первых появляющихся в романе персонажей - церковный сторож - в разговоре с Захаром Павловичем делится глубоко драматичным ощущением недейственности привычно произносимых слов, ибо за семьдесят лет жизни он убедился, что… три четверти всех слов сказал напрасно: от его забот не выжили ни дети, ни жена, а слова забылись, как посторонний шум[v]. В подтексте подобных раздумий заключена невербализованная жажда сообщить слову жизнетворческую энергию, которая бы сделала его сопричастным вечности: Скажу человеку слово, - судил себя сторож, - человек пройдет версту и не оставит меня в вечной памяти своей. Интуиции о слове, творящем материальную и духовную действительность, подчинена и сближающая автора и Захара Павловича рефлексия о производственном прозвище последнего (три осьмушки под резьбу): это имя было похоже на ответственную часть любой машины и как-то телесно приобщило Захара Павловича к той истинной стране, где железные дюймы побеждают земляные версты. Сакрализующей верой в слово как основу нового мироустройства был задан вектор общественно-политических исканий Захара Павловича, проверявшего партии на свой разум - он искал ту, в которой не было бы непонятной программы, а все было бы ясно и верно на словах и в итоге выделившего для себя представителя коммунистической партии, поскольку заметил: человек говорит ясно, четко, справедливо, без всякого доверия - наверно, будет умнейшей властью.
Сакрализация воплощенного слова характерна и для сознания встреченного Двановым и Копенкиным лесного надзирателя, который от отца усвоил, что решающие жизнь истины существуют тайно в заброшенных книгах, и, вдумываясь в пореволюционную эпоху, искал советскому времени подобия в прошлом. Этим эпизодическим персонажем вырабатывается своеобразная герменевтическая стратегия, основанная на убеждении в том, что скучных и бессмысленных книг нет, если читатель бдительно ищет в них смысл жизни… В книгах действует ищущая тоска читателя, а не умелость сочинителя, а потому сквозь скуку сухого слова отыскивал то, что ему нужно было.
Характеризуя языковую реальность Котлована и иных произведений Платонова, Бродский высказал соображение о том, что многие из них написаны на языке повышенной близости к Новому Иерусалиму… на языке строителей Рая, что этот язык становится жертвой массового утопического сознания, вследствие чего задыхается в сослагательном наклонении и начинает тяготеть к вневременным категориям и конструкциям[vi]. В Чевенгуре самые формальные, казалось бы, советские тексты, наподобие газетных передовиц или официальных директив, становятся для героев-языковедов - носителей утопического сознания - не просто предметом мистификации, но и объектом приложения герменевтических усилий, позволяющих от абстрактных понятий проникнуть в сокровенную сферу незыблемых сущностей. Если управляющий делами Молельников с горечью ощущал затруднительность подобного проникновения, поскольку бумагой, ясная вещь, ничего не сделаешь - там одни понятия написаны, то для нищего странника Алексея Алексеевича Фирса, который в Чевенгур… пришел искать кооперацию - спасение людей от бедности и от взаимной душевной лютости, текст статьи о кооперации в газете Беднота порождает свой Новый Иерусалим, вытесняющий объективную реальность и властвующий над индивидуальным и коллективным разумом. Его лингвистическая рефлексия над прочитанным и изученным текстом знаменует перерождение социально-экономических представлений о кооперации в надвременные категории морального и религиозного порядка: он прижался душой к Советской власти и принял ее теплое народное добро. Перед ним открылась столбовая дорога святости, ведущая в Божье государство житейского довольства и содружества. Способность к распознаванию мистических обертонов слова и их безостаточному претворению в действие доведена до максимума у коня Копенки