Христианские идеи в сюжетах и образах романа Ф.М. Достоевского "Преступление и наказание"
Информация - Литература
Другие материалы по предмету Литература
?сти, совершенства бытия. Категория "века" - сюжет грехопадения - реализуется Достоевским и в плане истории личности (роман Преступление и наказание"), и в плане истории нации - роман Бесы, с нехарактерной для художественного мира писателя и характерной для романа силой образов распада, смерти. Е.Н.Трубецкой предельно точно заметил: "(...) смерть лежит в самой природе греха, составляет раскрытие его внутренней сущности". Достоевский не воспринимает грехопадение и воскрешение как две равновеликие силы, равнозначные части одной оппозиции. Грехопадение неизбежно должно быть исправлено, есть его предначертанность, ибо в конечном iете оно всегда бессилие, а потому ему и следует противопоставить духовное оздоровление, красоту и силу обожения. Человеку даны два примера: ангела и беса; надо понять и сделать: восстать, воскреснуть.
Столкновение греха и вечности, наиболее острое в эсхатологии, снимается в апокалиптическом преображении. Такими настроениями были проникнуты первые века христианства: ясно, что Достоевского привлекала эта напряженность. Вспомним хотя бы слова Свидригайлова о Дуне: "Знаете, мне всегда было жаль, с самого начала, что судьба не дала родиться вашей сестре во втором или третьем столетии нашей эры, где-нибудь дочерью владетельного князька или там какого-нибудь правителя, или проконсула в Малой Азии. Она, без сомнения была бы одна из тех, которые претерпели мученичество, и уж, конечно бы, улыбалась, когда бы ей жгли грудь раскаленными щипцами. Она бы пошла на это нарочно сама, а в четвертом и в пятом веках ушла бы к Египетскую пустыню и жила бы там тридцать лет, питаясь кореньями, восторгами и видениями" (6; 365). Неожиданный онкологический и исторический экскурс Свидригайлова нельзя переоценить в художественной системе романа: профанно сказано о должном выборе для Раскольникова. Именно в Египте и Сирии начинается монашеское движение. Практиковалось и личное уединение, и общежитие - киновия. Торжествовала аскетика. Одновременно сильно было ожидание грядущего Откровения.
Сквозь призму карнавализованной речи Свидригайлова, примечательное смешение образов духовных (пища души - восторги) и плотских (пища тела - "коренья"), снижение сакральности восходящего к житийной традиции слова в рамках поведения героя ("Черт возьми, сколько я пью вина!" (6; 365) воссоздается облик Марии Египетской и проступают качества моления и благодарения Бога - все то, что особо ценили аскеты и мистики первых веков христианства и что возможно было достичь, по их мнению, лишь в безмолвии, на путях обожения. Мистическое единение с Богом осуществлялось через аскетику и не было отождествлением человека с Творцом, ибо всегда сохраняется различие между человеческим несовершенством и совершенством Бога. Противоположное наблюдается во внехристианском мистицизме: полное втождествление человека в Бoга понимание себя Божеством. У Достоевского подобное различение отзовется в противопоставленности Богочеловека и богочеловеческого человекобогу и человекобожескому.
"Лично-религиозное мистическое прикосновение души к peлигиозной реальности" (слова С.Н. Булгакова) осуществляется в романе "Преступление и наказание" как поэтапное движение Раскольникова к Красоте. Достоевский распространяет свойственный христианским подвижникам путь к Богу - обожение - на духовный путь человека вообще. Опыт монашеской жизни должен быть примером совершенствования всего мира.
От греховной страсти, согласно учению восточной Церкви, Св. Отцов, спасает "сердечная молитва", "умное делание". Преп. Исихий Иерусалимский, например, среди способов "умного делания" называет "непрестанное памятование о смерти". Иного качества, но память о смерти и переживание, связанное с ней вторгаются в сознание Раскольникова во время заупокойной молитвы по Катерине Ивановне: герой ощущает "что-то тяжелое и мистически ужасное" (6; 337), что было в нем с детства, и еще "что-то другое, слишком ужасное и беспокойное" (6; 337) разрушающее греховную плененность личности, возвращающей память, очевидно, к картинам избиения и убиения лошади, рубежу потрясения грехом; одновременно мистическая интуиции сейчас вступает с грехом в борьбу: "(...) чем уединеннее был< место, тем сильнее он сознавал как будто чье-то близкое и тревожное присутствие, не то чтобы страшное, а как-то уж очень досаждающее (...)" (6; 337). Раскольников, как ни старается, осей знать суть происходящего с ним не может. Но потаенность эта другого рода, чем тайное дьяволово искушение. Нет ничем страшного и подавляющего волю, эмоцию героя. Да и тот "панический страх", который наводит его собственная мысль о матари и Дуне, из ряда совсем не "пугающих". В человеке заявляет о себе прообраз. Потому и реагирует Раскольников на признание Свидригайлова во многом также, как отвечала на его Соня.
Заключение
Органика эпилога романа держится на изменении стилистики Достоевского: слово становится строже, прозрачнее, ибо свидетельствует о выздоровлении. Еще не отказываясь от содеянного полностью, герой все же вспоминает о своем предчувствии: "(...) когда стоял над рекой, может быть, предчувствовал в себе и в убеждениях своих глубокую ложь" (6; 418). Автор настаивает, что это сомнение и есть правда: "Он не понимал, что это предчувствие могло быть предвестником будущего перелома в жизни его, будущего воскресения его, будущего нового взгляда на жизнь" (6; 418). Но все же иiеление про?/p>