Библейские цитаты и аллюзии в романе Ф.М. Достоевского "Идиот"
Контрольная работа - Литература
Другие контрольные работы по предмету Литература
ья ФилипповнаМышкин получает дополнительное измерение.
Отношения Мышкина и Рогожина близки к мотиву соперничества братьев и мести, характеризующему истории Каина и Авеля , Иакова и Исава. Вскоре после обмена крестами Рогожин пытается убить своего крестного брата. Благословение, полученное Мышкиным от матери Рогожина отсылает к тому Библейскому эпизоду, где мать Иакова распознает,кому из сыновей отдана Божья милость, так что Иаков, а не Исава, получает благословение отца.
Архетип праведника проявдляется в Идиоте через сходства Мышкина с Иосифом, историю которого содержат последние четырнадцать глав Книги Бытия. В частности, и тот, и другой приняты чуждым им обществом в надежде на то, что их мудрость принесет спасение в минуту катастрофа. Близость обеих персонажей обнаруживается и через натуру Иосифа, который напоминает и Ноя, и Адама, и несет в себе предщущение Христа. К тому же, здесь заговор братьев против Иосифа есть элемент второй парадигмы соперничества братьев. Эти пересечения романа Идиот с Книгой Бытия, взаимосвязанные с уже установленними исследователями аллюзиями на Христа и Апокалипсис, логически приводят к следующей фазе анализа, основанной на темах Сотворения, Грехопадения и Воссоздания. Эдвардс исследует функцию мотива Грехопадения в языке и литературе. До Грехопадения существовало совершенное соответствие между словом и предметом. Божественный акт творения был действием слова. Со лжи змея, приведшей к падению, начинается двусмысленное слово, и утрачивается изначальная гармония. Результат падения поэтому двойствен. Во-первых, порождает стремление к возрождению, потребность воссоздать вновь в акте повествования: мир повествования являет желанную другость … мы рассказываем истории, потому что в нас живет потребность мира внутри истории. Очевидный литературный характер Книги Откровений, в которой по меншей мере 40 стихов содержат упоминание различных форм бытования текста (книга, свиток, послание), говорит о функции повествования в процессе Воссоздания.
Во-вторых, начавшийся со Змея разрыв между словом и значением утверждает воссоздающую способность языка, которая уже сама по себе есть главная движущая сила литературы: подвергнутое сомнению, слово становится царством намеков, предположений, фрагментов новой реальности, возникающей из фрагментов новой речи.
Большое число вставных повествований в романе Идиот приводит к заключению о том, что стремление к Возрождению также играет в нем важную роль. Истории, рассказанные князем Мышкиным в первой части романа открывают тему повествования как такового. При этом лежащая в его основе идея взгляда на другую, утраченную реальность является темой многих из этих его рассказов. Он рассказывает о мыслях человека, приговоренного к смерти. Это предполагает, что он понимает возможность иного временного измерения. Когда Александра Епанчина заявляет нельзя жить, взаправду отсчитывая счетом, князь отвечает ей Да, почему-нибудь да нельзя же […] мне самому это казалось… А все-таки как-то не верится (VIII, 53).
Его рассказ про водопад предлагает и другое пространственное измерение: вот тут-то, бывало, и зовет куда-то, и мне все казалось, что если поити все прямо, идти долго-долго и зайти вот за эту линию, за ту самую, где небо с землей встречается, то там вся и разгадка, и тотчас же новую жизнь увидишь, в тысячу раз сильней и шумней, чем у нас; такой большой город мне все мечталался, как Неаполь, в нем все дворцы, шум, гром, жизнь (VIII, 51).
Образ водопада здесь отсылает сразу к двум Библейским фрагментам: источнику рек Эдемских из Книги Бытия (2:6) и возвращению человечеству вод жизни в конце Книги Откровений (22:1-2). Более того, город видений Мышкина напоминает Новый Иерусалим Книги Откровений (21:1-2). Таким образом, утверждаются две линии, связывающие видение Мышкина и модель абсолютного Возрождения, что и завершает цикл Библейской макроструктуры. Подобная связь продолжается во второй части романа, где становятся очевидными истоки способности Мышкина к прозрению иных реальностей. Перед первым его припадком его слова снова отсылают к Книге Откровений: ведь это самое бывало же, ведь он сам же успевал сказать себе в ту самую секунду, что эта секунда, по беспредельному счастию, им всполне ощущаемому, пожалуй, и могла бы стоить всей жизни. В этот момент, как говорил он однажды Рогожину, в Москве, во время их тамошних сходок, в этот момент мне как-то становится понятно необычайное слово о том, что времени больше не будет (VIII, 189).
В моменты перед припадком Мышкину, действительно, является другая реальности. Её он ощущает как высший синтез жизни (VIII, 188), и, цитируя Библейскую фразу, соединяет эту высшую реальность с моделью Возрождения, описанной в Книге Откровений. Таким образом, происходящее с Мышкиным во второй части романа наделяет истории, рассказываемые им в первой части, дополнительным авторитетом: его знание миров иных заставляет его рассказывать истории, чтобы знание это передать другим.
Однако после первого припадка Мышкин больше ни о чем не рассказывает и вообще высказывается неохотно. Эта перемена свидетельство упадка силы его слова, который есть очевидный знак того, что он лишён Божьей благодати. И здесь князь Мышкин оказывается примером всеобщей для падшего мира проблемы сообщения людей друг с другом. Разрыв между обозначающим и обозначаемым начался со лжи змея.
Сдвиг от лёгкости передачи Мышкиным чужого мира в первой ча