Становление Страхова как философа переходного периода в русской культуре XIX века
Информация - Литература
Другие материалы по предмету Литература
офии, когда можно было прослыть неумным и отсталым, если серьезно занимаешься ею. Воюя с философским невежеством шестидесятников, Страхов показал, что смысл и значение гегелевской философии остались им неизвестными. Именно отсюда их неистовость по отношению к Гегелю и наивное убеждение в том, что гегелизм пал и т.д. Особый интерес представляет его полемика с представителем революционно-демократического крыла русского просвещения М.А. Антоновичем по этому вопросу. Страхов резонно замечает, что в незнании философии нет никакой вины; но никак непозволительно писать о философии, когда ее не знаешь3.
Разносторонняя и методичная критика Страховым позитивизма вызвала негативную реакцию со стороны его представителей, которые объявили лозунг: никуда не пускать Страхова, смеяться везде над Страховым. Поэтому характеризуя его литературную деятельность, В.В. Розанов писал: Да… приходится сказать странную вещь, что в двадцатилетие после 60-х годов Страхов был единственным у нас живым, подвижным, свободным и шедшим вперед мыслителем. Все отстало и все застыло позади него и вокруг него4.
И все же, несмотря на все трудности, философские идеи и концепции прорастали сквозь догматизм и оказывали существенное влияние на культурные слои русского общества. Произведения философов начали читать и ценить только к концу 80-х годов Х1Х века, когда происходят изменения в духовной жизни российского общества и осуществляется своеобразная реабилитация философии.
Эпоха, когда он жил и творил, была переходной не только в социально-экономической, но и духовной жизни российского общества. Ожидать в это время появления каких-то завершенных философских систем вряд ли имеет смысл. В полной мере это имеет отношение к Страхову, для которого на передний план выходила правильная постановка вопросов в области философии. Лишь после этого можно вполне осознанно размышлять, создавать гипотезы и строить модели. В его время системосозидание в философии еще не наступило, что было характерно для всей русской философии в целом.
В историю русской культуры Страхов вошел как литературный критик и философ. Если в литературоведении он был мостом от почвенников к символистам1, то в философии - промежуточным звеном между позднейшими славянофилами и русским религиозно-философским ренессансом2 конца Х1Х века. Известный представитель философии русского зарубежья С.А. Левицкий подчеркивал, что Страхов явился одним из деятелей конца прошлого века, которые подготовили и расчистили почву для расцвета русской религиозно-философской мысли в начале двадцатого века. В этом смысле он был меньшим сподвижником Достоевского, Толстого и Владимира Соловьева3. Этим промежуточным положением между двумя эпохами русской культуры и объясняется отмеченная некоторыми исследователями двойственность его творчества, какая-то недоговоренность и незавершенность.
Творческое наследие Страхова весьма значительно. Однако, обладая колоссальной эрудицией и огромной работоспособностью, он не создал целостной и завершенной системы в классическом ее понимании ни в философии, ни в естествознании, ни в литературоведении. Это было связано как с внутренними для творчества Страхова причинами, так и с внешней социокультурной обстановкой в России. Прежде всего следует отметить, что ситуация в культуре России второй половины Х1Х века не способствовала развитию философии. Это была переходная эпоха, которая требовала не систе-мотворчества в области философии, а в первую очередь освоения западноевропейских идей и осмысления специфики развития русской национальной культуры. Здесь требовалась значительная философская рефлексия и выработка русского философского языка.
Еще в 30-е годы X1X века А.С. Пушкин в статье О значении философской терминологии для развития национальной культуры писал, что русская поэзия достигла уже высокой степени образованности, а метафизического языка у нас вовсе не существует, философия еще по-русски не изъяснялась1. Развивая эту мысль в 60-е годы, Страхов подчеркивал если о народе мы думаем по немецки, то о государстве и о политических событиях мы большею частию думаем по французски, а если не по французски, то много-много что по английски2. В статье Славянофильство и Гегель Страхов отмечал, что мы не можем говорить о народе иначе, как словами или прямо немецкими, или переведенными с немецкого, т.е. мы употребляем философские категории, выработанные немцами. Своих слов у нас для этого нет3. И в завершение своих размышлений философ пишет: Таким образом оказывается, что мир наших понятий, во многих и самых важных своих частях, есть мир наносной и чужой4. Осмысливая роль языка в развитии мышления, Страхов приходит к выводу, что новые слова - значит новые понятия, а новые понятия - значит новые формы, новый способ мышления. Человеческие поколения мыслят не одинаково, и язык неминуемо отражает на себе перемены мышления5. Анализируя философское наследие Страхова, мы видим его реальный вклад в развитие языка русской философии.
Через три десятилетия об этом же писал в первом своем предисловии О задачах журнала к Вопросам философии и психологии главный его редактор Н.Я. Грот: У нас нет еще своего философского языка: не только философские термины наши почти все иностранные, но и общее построение философской речи у русских писателей иногда не ру?/p>