Система персонажей романа Ф.М. Достоевского "Преступление и наказание"
Курсовой проект - Литература
Другие курсовые по предмету Литература
оложение; потому, как объяснил он, что муж ничем не должен быть обязан своей жене, а гораздо лучше, если жена считает мужа за своего благодетеля (6; 62).
Невесте он угрожает, что бросит ее, если она не будет слушаться, не порвет с Родей, ради которого-то она и решилась принять его руку.
Человек он умный, - говорит о Лужине Раскольников, - но чтоб умно поступать - одного ума мало. Ум Лужина был коротенький, слишком определенный, ум практически-рационалистический, копеечно-расчетливый, лишенный интуиции и не считающийся с соображениями сердца, чурающийся незнаемого и всего того, что не складывается, как костяшки на счетах.
Лужин - русская разновидность французского буржуа, как его понимал Достоевский и как описал его и Зимних заметках о летних впечатлениях. Лужин менее отесан, менее культурен, он стоит не в конце, а в начале процесса. Лужин блестит, как новенький грош, он даже может быть назван красивым, но вместе с тем его красивая и солидная физиономия производила неприятное, даже отталкивающее впечатление. Он подловат, не брезглив морально, сеет сплетни и выдумывает сплетни. Лужин не понимает ни бескорыстной честности, ни благородства. Разоблаченный и выгнанный Дуней, он полагает, что может еще все поправить деньгами. Ошибку свою он и видел преимущественно в том, что не давал Дуне с матерью денег. Я думал их в черном теле попридержать и довести их, чтоб они на меня как на провидение смотрели, а они вон!.. Тьфу!.. Нет, если б я выдал им за все это время, например, тысячи полторы на приданое, да на подарки... так было бы дело почище и... покрепче! (6; 254).
Ум Лужина весь ушел в собственность, в сколачивание капиталов, в делание карьеры. Выскочка, нувориш, и он по-своему ломал старую патриархальную цельность, и он себя причислял к новым людям и думал оправдать свою грязную практику современными теориями. Лужин называл себя человеком, разделяющим убеждения новейших поколений наших. Его надежды на успех в самом деле были связаны с видоизменившимися временами, и понятно почему: в старой Руси, с ее крепостническими правами, привилегиями, традициями, да и дворянскими нормами чести и облагороженного поведения, ему нечего было делать и не на что было рассчитывать. В старой Руси он остался бы в лучшем случае преуспевшим Чичиковым, в пореформенной России он станет преуспевающим адвокатом или грюндером - или тем и другим вместе, да еще призванным к пиршественному столу общественным деятелем либерального толка. Лужин лишен совести, рефлексии, он убежден, что все таковы, как он, он не скрывает, что присматривается к новым идеям для своих эгоистических целей. В идеях Петр Петрович Лужин не выходил за пределы затверженных трафаретов и пошлых общих мест: ...распространены новые, полезные мысли, - самодовольно декламировал он, - распространены некоторые новые, полезные сочинения, вместо прежних мечтательных и романических; литература принимает более зрелый оттенок; искоренено и осмеяно много вредных предубеждений... Одним словом, мы безвозвратно отрезали себя от прошедшего, а это, по-моему, уже дело-с... (6; 123).
Лужин тянулся к молодым нашим поколениям, потому что предполагал в них силу. Он страховался на случай более радикальных перемен, чтобы при всех поворотах колеса быть наверху, в выигрыше. Нечистые средства нечистой деятельности заставляли его бояться истинной демократической общественности, гласности, разоблачений. Поэтому он искал связей, конечно, безобидных и некомпрометирующих, с иными любопытными и баснословными кружками: Слышал он, как и все, что существуют, особенно в Петербурге, какие-то прогрессисты, нигилисты, обличители и проч. и проч., но, подобно многим, преувеличивал и искажал смысл и значение этих названий до нелепого. Пуще всего боялся он, вот уже несколько лет, обличения, и это было главнейшим основанием его постоянного, преувеличенного беспокойства, особенно при мечтах о перенесении деятельности своей в Петербург (6; 273).
Лужин искал контактов с молодыми поколениями, однако, не только из страха перед возможными, хотя и неясными ему общественными и политическими переменами.
Лужин был и туповат, и малообразован, и писал дореформенным, кляузным слогом, но понимал, что время требует идеологии. Ведь даже книгопродавец с толкучего рынка Херувимов и тот теперь в направление полез. Лужин менял кожу, становился либеральным витией, ему необходима была платформа, притом прогрессивная, передовая.
Простейший закон мимикрии подсказывал, что идеологию надо искать не в старозаветных прописях, а в современной науке, в политической экономии, в утилитарной философии, формулы которых приобрели значение разменной монеты, употребляемой каждым в соответствии с его позицией и уровнем его развития.
Вот в эти-то соответствующим образом интерпретированные формулы Лужин вцепился со всей силой, с некоторой даже страстью. Теорию разумного эгоизма и вытекающую из нее теорию солидарности интересов Фейербаха - Чернышевского Лужин знал понаслышке, из тертых и перетертых разговоров, и воспринимал на свой лад, как обоснование индивидуалистического эгоизма и как принцип преследования каждым своих частных целей, как принцип буржуазной политической экономии: laissez faire, laissez passer.
Он согласен был освободить себя от всех стеснений, налагаемых религией, традицией, общественной моралью; ему выгоден был закон всеобщего разъединения и волчий закон всеобщей свалки: у него уже подросли клыки, ?/p>