Проблема экологии и нравственные проблемы повествования в рассказах В. Астафьева "Царь-рыба"
Курсовой проект - Литература
Другие курсовые по предмету Литература
. А начинается вторая часть рассказом Уха на Боганиде, где рисуется своего рода нравственная утопия. Боганида это крохотный рыбацкий посёлок, с десяток кособоких, до зольной плоти выветренных избушек, а вот между его обитателями: изувеченным войной приемщиком рыбы Кирягой-деревягой, бабами-резальщицами, детишками существует какая-то особая добрая приязнь, прикрываемая грубоватым юмором или вроде бы сердитой воркотней. Апофеозом же этой утопической этологии становится ритуал с первого бригадного улова кормить всех ребят без разбору рыбацкой ухой. Автор обстоятельно, смакуя каждую подробность, описывает, как встречают боганидские ребятишки лодки с грузом, как помогают рыбакам, и те их не то что не прогоняют, а даже самые лютые, нелюдимые мужики на боганидском миру проникались благодушием, милостивым настроением, возвышающим их в собственных глазах, как совершается процесс приготовления ухи. И, наконец, венец всех дневных свершений и забот вечерняя трапеза, святая, благостная, когда за общим артельным столом рядом с чужими отцами сидят чужие дети и согласно, дружно едят уху из общего котла. Эта картина есть зримое воплощение авторского идеала единения людей, разумно живущих в сообществе, в ладу с природой и между с собой.
Наконец, дидактический пафос в Царь-рыбе выражается непосредственно через лирические медитации Автора, выступающего в роли героя-повествователя. Так, в рассказе Капля, который стоит в начале цикла, большая лирическая медитация начинается с такого поэтического наблюдения:
На заостренном конце продолговатого ивового листа набухла, созрела продолговатая капля и, тяжелой силой налитая, замерзла, боясь обрушить мир своим падением. И я замерз Не падай! Не падай! - заклинал я, просил, молил, кожей и сердцем внимая покою, скрытому в себе и в мире.
И вид этой капли, замерзшей на кончике ивового листа, вызывает целый поток переживаний Автора мысли о хрупкости и трепетности самой жизни, тревогу за судьбы наших детей, которые рано или поздно останутся одни, сами с собой и с этим прекраснейшим и грозным миром, и душа его наполнила всё вокруг беспокойством, недоверием, ожиданием беды.
Именно в лирических медитациях Автора, в его взволнованных переживаниях то, что происходит здесь и сейчас, в социальной и бытовой сферах, переводится в масштабы вечности, соотносится с великими и суровыми законами бытия, окрашиваясь в экзистенциальные тона.
Однако, в принципе, дидактизм в исскустве выступает наружу, как правило, тогда, когда художественная реальность, воссозданная автором, не обладает энергией саморазвития. А это значит, что всеобщая связь явлений ещё не видна. На таких фазах литературного процесса оказывается востребованной форма цикла, ибо в ней удается запечатлеть мозаику жизни, а вот скрепить её в единую картину мира можно только архитектонически: посредством монтажа, при помощи весьма условных риторических или чисто фабульных приемов (не случайно в ряде последующих изданий Царь-рыбы Астафьев переставлял местами рассказы, а некоторые даже исключал). Всё это свидетельствует о гипотетичности концепции произведения и об умозрительности предлагаемых автором рецептов.
Сам писатель рассказывал, с каким трудом у него выстраивалась Царь-рыба:
Не знаю, что тому причиной, может быть, стихия материала, которого так много скопилось в душе и памяти, что я чувствовал себя буквально им задавленным и напряженно искал форму произведения, которая вместила бы в себя как можно больше содержания, то есть поглотила бы хоть часть материала и тех мук, что происходили в душе. Причем всё это делалось в процессе работы над книгой, так сказать, на ходу, и поэтому делалось с большим трудом.
В этих поисках формы, которая бы соединяла всю мозаику рассказов в единое целое, выражали себя муки мысли, пытающей мир, старающейся постигнуть справедливый закон жизни человека на земле. Не случайно на последних страницах Царь-рыбы Автор обращается за помощью к вековой мудрости, запечатленной в Священной книге человечества: Всему свой час, и время всякому делу под небесами. Время родится и время умирать. Время войне и время миру. Но эти уравновешивающие всё и вся афоризмы Екклезиаста тоже не утешают, и кончается Царь-рыба трагическим вопросом Автора: Так что же я ищу, отчего я мучаюсь, почему, зачем? нет мне ответа.
2. Язык и стиль произведения
Как закономерна бытовая речь в рассказах о людях или сценах охоты и рыбалки, пробуждающих и азарт и страсть, так закономерна здесь и величавость и торжественность слова автора, в меру насыщенного старославянизмами и ультрасовременными сочетаниями. Это две лексические грани одного образа. Они свидетельствуют, что автор не чужд народных представлений об отношении к природе. Пейзаж сам по себе, независимый от героя, словно бы и не существует в повествовании, он всегда как открытое сердце человека, жадно впитывающее в себя всё, что дает ему тайга, поле, река, озеро, небо…
На речке появился туман. Его подхватывало токами воздуха, тащило над водой, рвало о подмытые дерева, свертывало в валки, катило над короткими плесами, опятнанными кругляшками пены.
По ассоциативным связям, запрятанным в глубине нашей памяти, представляем эту речку, но лирическому герою этого мало, он жаждет передать нам и то, как речка, покрытая туманом, преобразилась в его душ